какъ на молитву, поднесъ въ верхъ и сталъ говорить сквозь слезы:
„Господа, мнЪ все равно, буду я жить иль нЪтъ, но васъ будетъ судить Богъ за то, что вы отнимаете мужа женЪ и отца дЪтямъ. Я не могу оправдываться потому, что васъ не понимаю, a вы не понимаете меня. Но вижу среди васъ одного человЪка, который мой языкъ понимаетъ (здЪсь Сологубъ указалъ на меня) и я ему разскажу что я сдЪлалъ и за что меня схватили"...
„Некогда разговаривать! — перебилъ маіоръ авдиторъ - вы слышали присудъ, который сейчасъ будетъ исполненъ, скажите, хочете ли еще видЪться съ женой и дочерью, которыя стоятъ здЪсь на дворЪ?"
Петръ Сологубъ поблЪднЪлъ еще больше и смолкъ.
Судьи вышли. Тогда приговоренный къ смерти обратился ко мнЪ съ молящимъ взглядомъ, a я, не зная еще въ чемъ дЪло, спрашиваю:
„Что съ вами случилось?"
„Я сидЪлъ въ ямЪ уже двЪ недЪли. Днемъ сидЪлъ, ибо запрещено было показываться, a ночъю выходилъ на гумно посмотрЪть въ конюшню или сарай, ибо нужно было и коровЪ дать корму и, извините за выраженіе, къ поросенку заглянуть, Этой ночи я вышелъ съ ямы, чтобы, какъ обыкновенно, взглянуть на скотинку, темно было, я споткнулся на какой то предметъ, вродЪ спящаго человЪка, зажегъ спичку смотрю — мертвый солдатъ лежитъ на моемъ подворьЪ. Возвращаюсь, хочу женЪ объ этомъ разсказать, когда въ ту же минуту вбЪжали два венгерскихъ солдата и меня отвели".
Я тЪмъ временемъ успЪлъ бЪгло просмотрЪть актъ, списанный съ приговореннаго, гдЪ было написано, что онъ подавалъ огненные знаки непріятелю, ходилъ ночью между трупами и обыскивалъ у нихъ карманы. Такія показанія далъ подъ присягой одинъ венгерскій "цугсфиреръ".
Повторяю это приговоренному, a онъ рЪшительно опровергаетъ это, говоря:
„Когда бы я грабилъ убитыхъ, тогда бы имЪлъ при себЪ деньги, либо въ томъ мЪстЪ, гдЪ живу. Что же касается огненныхъ знаковъ, которыми я якобы сообщалъ русскимъ войскамъ, чтобы они стрЪляли въ венгерцевъ, которые стояли возлЪ моего хозяйства въ окопахъ, то тЪмъ самимъ привлекалъ бы ихъ огонь на свое хозяйство, на свою жену и дЪтей, на свою скотинку, которую я такъ отъ огня хранилъ".
ТЪмъ временемъ кто то увЪдомилъ жену Сологуба, что его присудили къ смерти. Она вбЪжала съ отчаяннымъ крикомъ, припала къ его колЪнямъ и, вкрывая поцЪлуями его связанныя руки, кричала:
„И за что? За что? За что берете его, палачи".
За нею вбЪжала дочь приговореннаго и обЪ обняли его за шею, впились губами въ его перестрашенное, смертно-блЪдное лицо...
Эта картина длилась можетъ быть полъ минуты, a мнЪ казалось, что она тянется цЪлые годы, такъ тяжело мнЪ было смотрЪть на мученія этихъ троихъ человЪкъ...
„Я сама не Ъла, все, что имЪла— стряпала и выносила тайкомъ нашимъ солдатамъ въ окопы, кормила ихъ, потому что были голодные, потому что „наши", a натомЪстъ враговъ себЪ выкормила, — они отъ меня собственную жизнь отбираютъ", такъ приговаривала жена Сологуба, заламывая руки.
|