и намъ велЪлъ. Но если многое свое она упускала, если порой робко сторонилась передъ самодовольнымъ хозяйничаньемъ блестящихъ западныхъ господъ, одного она никогда не могла вынести: плача и стоновъ, долетавшихъ до нея съ далекой чужбины. Сколько разъ ополчалась она, чтобы выручать своихъ и отъ злого татарина, и отъ звЪря башибузука, и отъ закованнаго въ желЪзо нЪмца. Вся русская лЪтописъ, оть древнЪйшихъ временъ и до послЪднихъ дней, не является ли сплошною повЪстью неволи и мученій, сплошнымъ и кровавымъ усиліемъ освобожденія?
ПослЪднихъ своихъ дЪтей, въ конецъ замученныхъ и обезсилЪвшихъ, святая Русь освобождаетъ Она очистила ихъ земли, но дальше, за предЪлами огненной полосы, еще томятся по тюрьмамъ, еще стонутъ въ оковахъ тысячи русскиихъ галичанъ.
Она очистила ихъ земли: на крики распинаемыхъ, битыхъ, сожженныхъ, на вопли сиротъ задушенныхъ и прирЪзанныхъ, она устремилась непобЪдимымъ порывомъ сЪраго войска и ворвалась съ винтовкою въ рукахъ, въ изодранной, запыленной одежЪ, она только что разбила прикладомъ зеркальное окно великолЪпныхъ палатъ западной культуры, вскочила въ это окно и ступила тяжелымъ сапогомъ на мягкій, роскошный коверъ...
И вотъ она озирается, застЪнчиво и виновато улыбаясь.
Она какъ будто не можетъ понять что эти роскошныя палаты созданы вЪковою несправедливостью и рабскимъ трудомъ обобранныхъ и подневольныхъ ея сыновъ. Ей совЪстно помять причудливые цвЪтники, вырощенные на дЪдовской землЪ чужими насильниками, прогнавшими съ родного поля голоднаго хозяина и его ребятишекъ. ЦвЪтники такъ красивы, и среди нихъ гуляетъ такой важный баринъ.
Растерянно глядитъ бЪдная, торжествующая виновница, — крестьянская Русь, робко замираетъ у нея на устахъ вопросъ: "гдЪ же вы, мои сыны?" A сыны ея тутъ: это карпатскій пастухъ съ холщевымъ мЪшкомъ за спиной, a въ мЪшкЪ хлЪбъ, да кусокъ овечьяго сыра, это - приниженный, бЪдный хлопъ, не знающій какому пану ему теперь нужно руку цЪловать, это въ голосъ ревущія поповы дЪти, подобранныя казаками въ лЪсу, куда они „втЪкли" послЪ того, какъ мать ихъ закололи штыками „жолнеры", a отца увели куда то въ кандалахъ по приказанію блистательнаго князя церкви, уніатскаго митрополита графа Андрея Шептицкаго.
— Ахъ вы бЪдные... всЪ ли вы тутъ? —
НЪтъ, не всЪ; вотъ идутъ еще стройными рядами, смЪлые, довольные, со знаменами. Говорятъ: жилось намъ хорошо и тебя мы не знали. Чуръ, близко не подходи и насъ не трогай, да съ родствомъ своимъ не больно приставай, — не такъ ужъ лестно.
— Да кто же вы такіе?
— Вотъ, что обозначено на нашихъ стягахъ, a что на знамени, то и на сердцЪ: видишь полотнище австрійскихъ цвЪтовъ и на немъ портретъ Мазепы. Что ты - отвергла, тому мы молимся; что проклинаешь, то мы чтимъ. Не сыны мы тебЪ и ты намъ не мать.
И еще ниже клонится голова святой, крестьянской Руси, и еще смущеннЪе ея добрая, страдающая улыбка... Что дЪлать? Какъ быть?
На выручку является господская, ученая Русь. Она все знаетъ, все читала, все порЪшила, всякую бЪду
|