Вячеслав ПРОКОПЕНКО

Неправильный «Тарас Бульба»

Переводить классику, как показывает опыт, — дело многотрудное и очень ответственное. Не всякий серьезный писатель возьмется за такую работу, далеко не каждый взыскательный художник отважится, в частности, поставить свое имя рядом с именем Гоголя.

К примеру, есть в повести Гоголя «Тарас Бульба», помимо всего прочего, такое описание степи вечером:

«По небу, изголуба-темному, как будто исполинской кистью, были наляпаны широкие полосы из розового золота».

Как переводчику справиться с таким пассажем? Как подступиться к этому не¬обычному «изголуба-темному» небу? Кажется, ясно, почему Гоголь не написал просто «небо было темно-голубым», — он подбирал особые созвучия полутонов, он придумывал новые краски, потому что писал восторженно, он воспевал степь. Профессиональный литератор не может не чувствовать поэтической прелести этой неологической палитры, ее особенности и значения для контекста. Он обязан в переводе постараться достичь подобного эмоциального результата, передать свет и запах, изощренно углубиться в словотворчестве, чтобы приблизиться к оригиналу максимально.

Тривиально-плоское «блакитно-темне небо» в версии нового перевода убедительно свидетельствует, что вдохновиться, вышагнуть из банальности этим переводчикам классика не дано. Однако гораздо более любопытные достижения на ниве перевода и редактирования поджидают украинских студентов и школяров дальше.

Итак, перед нами книжка в глянцевой обложке. «Тарас Бульба», видавництво Івана Малковича, 1998 рік, Київ. Заинтересованные лица, физические и юридические, могут вместе с нами сравнивать, сопоставляя этот перевод с текстами самого Гоголя, по полному собранию сочинений, изданному Академией наук в 1937 году (том 2, «Тарас Бульба» со всеми редакциями, вариантами, комментариями).

Вот как выглядит с детства знакомая и близкая характеристика главного героя повести, колоритного, дородного полковника Бульбы в новом переводе, специально предпринятом для украинских студентов и школьников:

«Бульба був страшенно впертий. То був один із тих характерів, які могли з`явитися лише тяжкого XV сторіччя в напівкочовому закутку Європи, коли панували праведні й неправедні уявлення про землі, що стали якимимсь супечливими й неприкаяними, до яких належала тоді Україна: коли весь прадавній південь, покнутий своїми князями, було спутошено і випалено дощенту ненастанними наскоками монгольских хижаків; коли, втративши все — оселю і покрівлю, зробився тут відчайдушнним чоловік, коли на пожарищах, перед лицем хижіх сусідів і повсякчасної небезпеки, осідлав він на місчці і звикав дивитися їм просто у вічі, забувши навіть, чи є на світі щось таке, чого б він злякався; коли бойовим палом укрився здавна лагідний слов`янський дух і завелося козацтво — цей широкий гуляцький заміс української натури, — коли всі перевози, яри та байраки, всі зручні місця засілялися козаками, що їм і ліку ніхто не знав, і сміливі товарищі їхні могли відповісти султанові, охочому знати про їхнє число: “А хто їх знає! У нас їх по всьому степу: що байрак, то й казак!” Повсякчасна необхідність боронити узграниччя від трьох різнохарактерних націй надавала якогось вільного, широкого розмаху їхнім подвигам і виховала впертість духу. Це був справді надзвичайний вияв української сили: його викресало з народних грудей кресало лиха» (Сторінка 57).

Теперь раскроем увесистый том академического издания — повесть дается по тексту, подготовленному и выправленному самим автором для второго прижизненнного издания в 1842 году. Находим знакомое

место из первой главы. Вчитаемся. Сравним:

«Бульба был упрям страшно. Это был один из тех характеров, которые могли только возникнуть в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, ввиду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле-мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и льготные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их вправе были отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: “Кто их знает! У нас их раскидано по всему степу: что байрак, то казак” (что маленький пригорок, там уж и казак). Это было, точно, необыкновенное явление русской силы: его вышибло из народной души огниво бед» (с. 46).

Даже не принимая во внимание стилистические огрехи перевода и фразеологические нюансы, трудно не заметить, что текст в украинском переводе совсем не гоголев¬ский, он чужероден. И Бульба описывается другой, не Гоголя, мельче, неказистее, косноязычнее. Для автора приведенный фрагмент важен своими смысловыми узлами: южная первобытная Россия, разгульная замашками русской природы, необыкновенное явленье русской силы! Теперь найдите соответсвующие акценты в отредактированной детским издательством версии...

Ну не писал Гоголь (да и не мог писать!) о какой-то необходимости защищать границы трех разнохарактерных наций, о широком замесе украинской натуры и о не¬обыкновенном явлении украинской силы,— вот его настоящий, доподлинный текст. Не писал он другого!

Очевидно, редактирование для нового издания перевода проведено со специфическим и, увы, не новым в сегодняшней местной литературе и историографии отклонением: нездоровым, жалким, тщедушным. И внедрен характерный болезненный вирус в издание, адресованное детям, явно умышленно, намеренно, целенаправленно. Он глуп, смешон и беспомощен для любого с прививкой здравого смысла нормального читателя, знающего или имеющего под рукой подлинного Гоголя. Но каково школьнику, которому, не дай Бог, случится открыть для себя «Тараса Бульбу» в эдакой адаптированной редакции? Он же вправе будет думать, что такое написал Гоголь...

Переводить Гоголя с языка, на котором он мыслил, чувствовал, творил, на украинский не столь просто, как носиться с его этническими малороссийскими корнями.

Ясно, что взявшемуся за такую обработку «Тараса Бульбы» «переводчику» вовсе не до пустяков вроде ответственности перед автором, литературой, читателем, он вовсю переводит и редактирует в угоду химере. Вот всего несколько тематически связанных примеров.

У Гоголя: «... бурса составляла совершенно отдельный мир: в круг высший, состоявший из польских и русских дворян, они не допускались» (с. 54).

В переводе: «бурсаки гуртувалися в зовсім осібну громаду: до вищого кола, з польских та укрїнських шляхтичів, їм було зась» (с. 63).

У Гоголя: «Тогда весь юг, все то пространство, которое составляет нынешнюю Новороссию, до самого Черного моря, было зеленою девственной пустыней» (с. 58).

В переводе: «Тоді увесь наш південь, увесь той простір, аж до самого Чорного моря, був неторканою зеленою пустелею» (с. 66).

У Гоголя: «И витязи, собравшиеся со всего разгульного мира Восточной России, целовались взаимно» (с. 64).

В переводе: «І лицарі, що зібралися зі всієї широкої України, чоломкались один з другим» (с. 70).

Особым пафосом проникнуты у Гоголя в повести сцены гибели казаков в бою с поляками, когда Тарас вопрошает: «Есть ли еще порох в пороховницах?» и когда

каждый из героев перед смертью восславляет Русскую землю — как заклинание, рефреном повторяется эта слава (с. 138).

Гибнет Мосий Шило: «Пусть же стоит на вечные времена православная Русская земля и будет ей вечная честь!»

«Хай же вічно стоїть православна Земля Козацька і хай буде вічна ій честь!» — вот так вот, с большой буквы и Земля, и Казацкая, — с такими словами отправляют «переводчики» Шило в мир иной.

Помирает Бовдюга: «Пусть же славится до конца века Русская земля!»

«Хай живе вічно цвіте Козацька Земля!» — аставляют и его изменить последние слова «редакторі».

Славный Кукубенко у Гоголя восклицает: «Пусть же после нас живут еще лучше, чем мы, и красуется вечно любимая Христом Русская земля!»

«...вічно люба Христові Козацька земля», — редактируется гоголевский текст. Достаточно?

В рамках разливанного моря свободы мнений не возбранено и такое прицельное, явно клиническое отношение к классике, если соблюдается одно условие. Оно простое, способное примирить весь спектр диагнозов и допустимых точек зрения: ну захотел человек переиначить Гоголя на свой лад, так, как, он считает, должен был бы написать Гоголь, — ну и ладно, пусть пишет, пусть издает даже, но снабжает свой перевод сносками, ремарками — в каждом соответствующем месте: вот так автор написал, а вот так должен был бы написать, если бы знал, что под конец ХХ века его историческая проза перестанет соответствовать представлениям переводчиков о том, каким должен быть правильный Гоголь.

Ошибался наивный Николай Васильевич относительно православной веры, русской земли и неодолимой русской силы, неправильно писал, заблуждался, не учитывал воззрений издателя Малковича.

Излишне оценивать или обсуждать цели подобного «перевода» и издания: они красноречивы и вполне саморазоблачительны. Авторское право классиков должно защищать государство.

Целенаправленный «перевод» «Тараса Бульбы», адресованный студентам и школьникам, — это лишь частный эпизод, штрих в густом чертополохе того, что подразумевает некий литературный процесс в сегодняшней духовной жизни народа. Какие только сорняки не цветут пышным цветом в поле ущербного, неполноценного сознания: экстаз ликвидаций, сносов, переименований, возведения памятников и монументов, самоудовлетворение от глумления над прошлым, высасывание из пальца героев и родословий вплоть до истоков санскрита. И все это с удручающей серьезностью. Писать, отличать, выдавать за откровение можно что угодно, нет проблем в готовой внимать аудитории.

Сам ли издатель — детский писатель до такого додумывается, составляет бизнес-планы и их реализует? Или он слепо отрабатывает таким неблаговидным образом кредиты неких фондов, поддерживающих именно такую украинскую детскую книгу? Не суть важно.

Гоголь беззащитен от осквернения и поругания, он не может подать в суд исковое заявление на «переводчиков» и привлечь их к ответственности. Государстсву же недосуг заниматься такими пустяками, как защита чести и достоинства.

Авторитет мировой классики изначально выше любого государства, весомей, значимей. Царствования и режимы приходят и уходят, а фрески Джотто остаются достоянием человечества; музыка Моцарта звучит вдохновенно, исполняют ли ее монархисты-испанцы или демократы-узбеки; слово, образ, мир Гоголя для всего мира культурных людей — это классически состоявшийся образ, слово русского писателя Гоголя со всеми его открытиями и противоречиями. И так будет всегда.

При этом никаких вопросов к предприимчивым малковичам нет и быть не может, какие уж тут вопросы, — в жемчужинах мировой литературы они еще отыщут, что редактировать и «улучшать». Пусть им...

Правда, мне лично все равно стыдно перед возможным юным читателем, цинично обманутым именем Гоголя на обложке книги...