Валерий Вилинский

Корни единства русской культуры

Валерий С. Вилинский — русский подкарпатский историк

I

С начала второй половины прошлого столетия во многих областях и отраслях науки значительную роль стало играть так называемое материалистическое мировоззрение. Первоначально оно укрепилось в естествознании, а уже отсюда скоро проникло и в философию истории, где и доныне среди ученых насчитывает немало приверженцев и защитников. Ближайшим следствием влияния материализма было то, что в исторической науке очень скоро определился перелом в сторону признания исключительной важности факторов экономического характера. Исходным пунктом для новых теорий послужило уподобление сложных явлений общественной жизни простейшим биологическим процессам. В экономике пытались видеть нечто исчерпывающее и всеобъясняющее; ею хотели осветить прошлое, на основании ее казалось возможным почти безошибочно предугадывать пути будущего развития общественной жизни.

Сводя все множество социальных факторов к узко очерченному кругу экономических явлений, сторонники так называемого исторического материализма неминуемо должны были впасть в предвзятую догматичность и превратить свободную науку в какую-то новую схоластику. Так и случилось: у последовательных социологов и политико-экономов марксистской школы односторонняя прямолинейность взглядов доведена до такой крайности, что, ничуть не преувеличивая, можно говорить об общем, принципиальном сходстве их мышления с мышлением средневековых богословов-схоластов— та же односторонность, та же исключительная убежденность в безошибочной своей теории, тот же фанатизм.

Совершенно естественно, что подобная односторонность очень скоро вызвала реакцию против себя. Почти одновременно в разных концах Европы началось отрицательное отношение к упрощенному материализму; с острой критикой его выступили французские неокатолические мыслители, в Германии с ним боролись ново-кантианцы и философы школы Брентано; в общем движении немалую роль сыграла и русская научная мысль1.

Для научной борьбы с материализмом не понадобилось открывать особенно много нового. Внимательный анализ показал, что фундамент его не слишком-то прочен и что многие из его утверждений являются плодом скороспелых и подчас рискованных обобщений.

Зато нелегко было установить иные, более научные точки зрения. Заново пришлось переоценить роль и значение многих исторических моментов. Только после долгой работы создался правильный взгляд на особую важность веками сложившегося комплекса религиозно-нравственных понятий, роль традициональности, исконных навыков и культурно-этических принципов народной психики2. Укрепилось сознание, что общий нравственный облик современной культуры является главным фактором, определяющим как направление деятельности отдельных личностей, так и пути жизни народов.

При ближайшем рассмотрении выяснилось, что не только в древности, но и на протяжении двух тысяч лет нашей эры од-

ной непрерывной линией проходит ряд идеалистических моментов. Первые девять веков протекают под знаком церковности; временами философская мысль преисполнена эсхатологических чаяний3, практические и экономические интересы почти забываются4, а духовная жизнь достигает максимального расцвета в необычайном по своей высоте мистицизме. Несколько позже этот мистицизм выливается в действенные формы под влиянием общего религиозно-мистического воодушевления, проявившегося, например, особенно ярко в проповеди Бернарда Клервосского. В одиннадцатом и двенадцатом веках на Запад проходят крестовые походы. В пятнадцатом и шестнадцатом столетиях на Востоке безраздельно властвует церковно-политическая идея «Москва — третий Рим», надолго определившая собой дальнейший ход истории.

Изучение истории Священной Рим¬ской Империи с точки зрения исторического материализма неминуемо должно привести нас к безысходному пункту. Получилась непонятная и глубоко противоречившая всей теории и догме исторического материализма картина того, как на протяжении всего Средневековья предпринимался ряд тяжелых походов в Италию для того только, чтобы из рук папы получить лишенную и тени реального значения императорскую корону. Но стоит лишь сообщить этим разрозненным историческим фактам объ¬единяющий их морально-мистический мотив: живое ощущение преемственности высшей власти, Божественного установления, идущего со времен античного мира,— как сразу все представление наше о средних веках меняется, становится понятным, живым и реальным. Предания прошлого были тем цементом, который соединил воедино раздробленные человеческие личности; так духовная культура, созданная руками предков, сыграла для потомков роль движущего элемента их исторической жизни.

Если умонаклонение и отдельного человека, и целого народа в равной мере определяется кругом идей, завещанных нам предками, то все развитие культуры должно идти медленно, нормально и постепенно. Как характерно, что именно блестящий скептик и материалист Анатоль Франс в своей «Истории Жанны Д’Арк» должен был прийти к выводам, что только вековое традиционное обаяние королевской власти в глазах народа спасло Францию от несчастий и ужасов столетней войны5. Совершенно аналогичные мысли высказывает проф. С.А. Франк в своей статье «Из размышлений о русской революции». Он говорит: «…замечательной, в сущности общеизвестной, но во всем своем значении недооцененной особенностью русского общественного и социального строя было то, что в народном сознании и народной вере была непосредственно укреплена только сама верховная власть Царя, все же остальное— сословные отношения, местное самоуправление, суд, администрация, крупная промышленность, банки, вся утонченная культура образованных классов, литература и искусство, университеты, консерватории, академии — все эго держалось лишь косвенно… и не имело непосредственных корней в народном сознании».

Полностью это же утверждение может быть применено и ко временам первого русского лихолетья: краткий успех самозванщины объясняется обаяньем привычных имен и названий, а разве самое избавление от смуты в XVII веке не было результатом торжества традиций, проявлением консервативности русского народа?

Смысл исторического процесса полностью выявляется нам лишь в медленном и непрерывном развитии, в каком-то постоянном нарастании духовных сил и возможностей, при наблюдении которых невольно приходит мысль, что, быть может, этот рост и развитие имеют свои строго определенные законы или хотя бы тенденции и признаки разумной целесообразности.

Со времени Гегеля принято считать, что основной момент исторического развития — это собирающее или синтетическое начало, проходящее в своем пути через стадию множественности, распада, дифференциации, для того чтобы вновь соединиться во все большие и большие родственные по духу социальные организмы, развиваться

и расти до тех пор, пока не будут достигнуты какие-то нам не известные и неоткрытые пределы. Меньшее вливается в большее, но это не означает полного поглощения части целых, наоборот: в органическом единстве этого целого каждая из составных частей полностью охраняет свой единственный, неповторимый культурный лик. Смысл римской истории заключается не в насильственном покорении всех соседних племен и народов и в приобщении их к чуждой им латинской культуре, а в совместной выработке единой общей культуры, в общем процессе созидания и творчества. Каждое из этих племен нечувствительно привносило в сокровищницу рим¬ской культуры что-то и свое ценное, и это ценное не уничтожалось и не пропадало бесследно, а накладывало свой отпечаток на характер общего потока римской мысли6.

Основой и оправданием социально-политического бытия народов является сознание единства нации, и единство это, раз возникнув и будучи осознанным, становится почти неискоренимым и неистребимым. Факт бытия нации самодовлеющ и самоцелен, он носит абсолютный характер и мы не можем ничем иным, как наличием внутренних творческих сил, объяснить это постоянное стремление народов к выявлению и утверждению своего национального и духовного «я». Очевидно, необходимо признать этот то замедляющийся, то ускоряющийся процесс становления культуры каким-то органическим, первичным законом бытия народов, законом, обязательным для каждого из них, но действительно осуществляющимся лишь в меру объема наличных жизненных возможностей и сил данного народа.

Как было уже сказано, этот закон абсолютен и подобен слепому инстинкту, поэтому-то он является началом и первопричиной, а не концом и следствием; им надо объяснять отдельные события исторической жизни, а не в этих частных событиях пытаться найти объяснение общего всем временам и эпохам процесса самоутверждения народов.

II

Но что же это такое: народ, национальность, нация? Мы не имеем до сих пор полного, всестороннего социологического определения этого понятия. Вряд ли подобное исчерпывающее определение и может быть найдено когда-либо, ибо слишком сложные явления общественной жизни, естественно, не могут быть заключены в узкие рамки чисто формальных словесных определений. Уже с древних времен мыслители склонялись к аналогиям между народами и живыми организмами. Эта параллель очень заманчива и напрашивается сама собой, так как невольно бросается в глаза основное сходство, заключающееся в том, что отдельным народам (социологическим организмам), равно как и животным организмам свойственны очень сходные процессы развития, роста и конечного распада. Однако надо помнить, что на этой почве нельзя строить слишком скорых обобщений, так как кроме основного сходства, есть и значительные черты принципиального различия7. Только что упомянутая так называемая органическая теория имеет очень много недостатков, но все же в основании ее чувствуется какая-то внутренняя правда, и благодаря этому она, лишь несколько дополненная идеей общности и согласования духовных ценностей, способна и доныне играть значительную роль. И в философии, и в социологии «органическая теория» до сих пор с большим успехом может быть противопоставляема большинству новых определений в духе исторического материализма.

Для нас не представляется необходимым особенно подробно углубляться в детали и тонкости спора. Вполне достаточно ограничиться уяснением себе лишь некоторых значений словоупотребления и объяснить те оттенки смысла, которые в науке и обыденной речи придаются термину «народ», «нация». Наиболее существенный интерес представят три случая словоупотребления: этнографическое, политическое и социологическое; последнее частично захватывает первые два, будучи значительно полнее и шире их.

Чаще всего мы сталкиваемся со словом «народ» как с этнографическим термином. В этом случае под понятием «народ» подразумевается некое коллективное единство, обусловливаемое, с одной стороны, расовыми, антропологическими и языковыми признаками, а с другой стороны, — общностью происхождения, историческим прошлым и привычными, совместно выработанными условиями быта. Особенно важную роль играет язык: часто можно встретить такие, например, определения: «Совокупность слов, находящихся в пользовании определенной человеческой группы, называется языком этой группы, а сама группа, которая выработала согласное наименование для одних и тех же понятий, называется народом».

Приведенное определение понятия «народ» в смысле этнографического термина является наиболее точным и в то же время наиболее материальным по своему существу, ему суждено играть роль первоначального научного определения, основания и критерия правильности всякого иного словоупотребления.

Совершенно иное значение принимает это же слово в качестве термина политических наук. Здесь принимается во внимание главным образом формально-юридическая сторона дела; поэтому термин «народ» в этом смысле является только допустимым и притом очень условным и относительным. Этнографическая сторона в значительной своей степени при этом игнорируется, а если и выступает, то не непосредственно, а лишь постольку, поскольку она выразилась в римском законодательстве, конституциях или иных публично-правовых актах. Понятие «народ» юристы обыкновенно отожествляют с понятием «подданных», подразумевая под по¬следними группу лиц, связанных между собой подчинением общей государственной власти и постоянным местожительством на строго определенной государственной территории. Только в самое последнее время, в связи с обострившимся движением национальных меньшинств, в юридическую терминологию проникают элементы и материального, этнографического определения понятия «народ». Движение это еще очень слабо и укрепляется лишь путем постоянной борьбы, часто встречая противодействие со стороны господствующей в государстве национальности8. Как правило же, юридическое и этнографическое значения слова «народ» могут и не совпадать: так, например, с этнографической точки зрения не существует на самом деле бельгийского народа, а лишь только фламандцы и валлоны, однако юридически бельгийская национальность несомненно есть. Такие примеры очень многочисленны и часты9 и в правовой действительности попадаются постоянно.

Теперь мы переходим к третьему, наиболее для нас интересному случаю слово¬употребления: к социологическому определению народа как культурного единства, некой неделимой духовной величины. Здесь мы находим наиболее глубокое определение, лишенное и тени какого-либо формализма. Поэтому надо постараться проникнуть в самую суть вопроса о том, что же обозначает выражение «духовное единство»? В основе его несомненно должна лежать свободная воля всех составных частей данной общественной группы (называемой народом), воля к единству, неоднократно проявленная и подтвержденная рядом фактов, главное из коих есть наличие долгого совместного сожительства и духовного сотрудничества, выразившегося в добровольном сотворчестве общих духовных ценностей и богатств. Культура, как равнодействующая интеллектов отдельных особей или народов-участников, культура, равно свойственная всем им, но полностью не принадлежащая никому в особенности, — вот те признаки, наличие которых позволяет говорить о народе как о культурном целом. Политическое сожительство часто является существенным фактором для выработки единой культуры, однако его нельзя признать безусловно необходимым. Англо-саксонский мир, несмотря на свою раздробленность, есть все же духовное единство, равно как и имперская Германия, немецкие кантоны Швейцарии и Австрии тоже объединены культурно, будучи раздробленными политически. Воз-

можны случаи духовного сотрудничества и без наличия политической близости, однако наиболее удобной и желательной обстановкой для создания единой культуры является бесспорно именно совпадение этнического родства и общности политических интересов. В этих условиях легче всего может зародиться понимание друг друга, навык к сожительству и общая традиция— эти последовательные ступени сознания близости, выливающегося в конце концов в форму общей для всех племен— сотрудников единой культуры.

Надо, конечно, помнить, что один голый факт сожительства сам по себе не дает еще возможности заключить безошибочно о наличии духовного сотрудничества. Препятствием могут служить и племенная отчужденность, и исторически объясняемая интеллектуальная разобщенность. Вообще, по-видимому, существуют какие-то пределы, при которых возможно это сотрудничество, а вне их оно становится невозможным и немыслимым. Ирландия не сливается духовно с Англией, а Польша всегда обостренно-враждебно относилась к более значительной и великой, чем ее собственная, русской культуре. Вообще, можно говорить о наличии духовного сотрудничества лишь только тогда, когда уже налицо имеются осязаемые его плоды. Так, между юго-западом и северо-востоком России, несомненно, подобное сотрудничество существует, и представителем его была вся блестящая плеяда южнорусов — участников общерусского культурного и политического строительства. Сюда должны быть причислены С.Полоцкий, Дмитрий Ростовский, Стефан Явор¬ский, Ф.Прокопович, братья Розумовские, Безбородко и многие другие общерусские, а не только юго-западные политические деятели; Гоголь, Квитко, Гребенко, Шевченко и Данилевский — писатели; ученые: Бодянский, Максимович, Потебня, Сумцов и много иных. Но вряд ли мыслимо говорить о наличии такого сотрудничества между карпаторусами и венграми, где, несмотря на тесное политическое сожительство, не было иных отношений, кроме желания насильственно мадьяризовать, с одной стороны, и отчаянной борьбы за сохранение своего национального лица — с другой. Вообще, не может быть и речи о духовном сотрудничестве там, где присутствует элемент постоянного принуждения и гнета. Такие ненормальные явления, как попытка русифицировать Финляндию, полонизация или румынизация русского населения польских «крессов» и Бессарабии, мадьяризация словаков и карпаторусов и т.п., — никогда не приводят к длительному и искреннему духовному сотрудничеству, ибо они обыкновенно основаны на голом насилии и сводятся не к тому, чтобы выработать совместно общую культуру, а лишь к желанию приобщить более слабого к своей собственной, часто ему прямо враждебной и органически чуждой культурности. Карпаторус для того, чтобы стать мадьяром, должен откинуть и забыть все свое прошлое, и не он сам, а именно его приобщают чужеземной и чужеродной духовности. Наоборот: великорос, южнорус и белорус сами созидали в процессе исторического сожительства общерусскую культуру, их никто насильственно не присоединял к ней, а сами они были ее творцами и созидателями. Русская культура — это дело их рук, плод совместного творчества и работы. Образно выражаясь, можно было бы сказать, что они сообща создали алфавит и вместе по нему научились читать и писать.

В результате этнографической близости — братства по крови, в результате общего исторического пути и вследствие непрерывной воли к тесному сожительству10 и живому ощущению общности выработалась единая культура, создался русский народ как нечто новое, синтетическое, неделимое. Получилось идеальное триединство, подобное триединству Святой Троицы, — тройственное, но в то же время и единое в своем нераздельном существе.

III

Большим недостатком русского языка является то, что прилагательное «русский» мы одновременно употребляем и в качестве имени существительного, в то время как для всех других народов наш язык обладает ясно расчлененными понятиями

состояния и принадлежности. Мы говорим: немец и немецкий, француз и французский, и только для себя мы не различили этого. Принципиально правильно было бы говорить «росс» или же «россиянин», однако оба эти слова приняли теперь какой-то риторический оттенок и поэтому вышли из употребления. Князь А.М. Волконский11, противополагая два существующие в современном русском языке имени нашей страны (Русь и Россия) и образованные от них прилагательные (русский и российский), поясняет, что последнее употреблялось в наше время в торжественных формулах официального языка, а ранее «в напыщенном стиле XVIII века». Затем он продолжает: «В слово Русь вкладывается чувство любви, гордости и радости, в слове “российский” чувствуется присутствие империалистической идеи. В слове же “Россия” звучит спокойное, деловое обозначение».

Отчасти он неправ. Имя «Россия» (и это имеет большое символическое значение) — не русское, а иноземное, греческое имя. Оно родилось в Византии еще в X веке, но, если не считать редких случаев его употребления в XVII веке в книжном языке, оно остается без всякого влияния на русскую речь в течение восьми веков, т.е. до XVIII столетия. И понятно, почему это было так: в национальной психологии вовсе и не было концепции «Россия»: до XVIII века была только «Москва», «Русь». Когда же эта концепция родилась, то воспользовались готовым греческим словом, и оно сразу принялось, как наиболее национальное из всех близких слов.

Характерно, что еще в нынешнее время слово «русский» часто тенденциозно и преднамеренно отожествляется с понятием «великоросс». Это словоупотребление явно неправильно ни с исторической, ни с лингвистической точки зрения, и его надо тщательно избегать.

Надо считать, что название «русский» не свойственно только одному великоросскому племени, но в равной мере принадлежит и южнорусам, и белорусам; оно является родовым понятием, объединяющим всю совокупность видовых понятий и могущим быть равно приложимым к каждому из них по отдельности. Это явствует уже из того, что и в киевском, и в московском периоде нашей истории название «русский» было неизменно сохраняемо и передаваемо; термин «русский», «росс» входит составной частью в название каждого из племен, в то время как другие термины («Малая», «Великая», «Белая», «Червонная») служат нам лишь для большего уточнения и определения той или иной ветви12. Ничто, пожалуй, так хорошо не подчеркивает единство русского народа, как это присутствие слова «русский» в названии всех племен.

Это единство сознавалось всеми ими; проф. С.Г. Вилинский13 пишет: «На заре своей культуры, на рассвете своего литературного развития украинский народ уже проявляет национальное самосознание: сознание себя русским народом, идея национального единства или единства земли Русской красной нитью проходит через все светские и духовные памятники. Так, ее развивает летописец, скорбя о княжеских усобицах, подрывающих благо народа и земли Русской; эту же идею проводит и автор “Слова о полку Игореве”, и Владимир Мономах, и даже авторы церковных поучений (напр., Иларион)…».

Интересно отметить, что, несмотря на разделение прежде единой Русской земли в период с половины XIII и до второй половины XVII века ни в северо-восточной, ни в юго-западной части ее не забывалось для обеих частей имя Русь, иначе — Русская земля, Русия, Российское царство и т.д. Иными словами — сознание своего национального единства не прерывалось.

Для доказательства приведем хоть несколько примеров из множества общеизвестных фактов.

Так, в летописных сводах (Лаврентьевский, Ипатьевский и др.) постоянно встречаются упоминания о «русской земле», чему не вредят даже упоминания об отдельных областях или землях — Твер¬ской, Новгородской, Суздальской и др., которые в сознании летописца представляются как бы лишь частями единой Русской земли.

Далее, в период татарского ига мы видим выработанные на соборе епископов во Владимире в 1274 г. «Правила Кирилла III-го митрополита русского» (а не Владимиро-Суздальского). Позже, в период Московского царства, наряду с официальным термином «Московский», постоянно встречаем и термин «Русский», а иногда даже «Российский»: напр., в «Слове похвальном князю тверскому Борису Александровичу» (около 1453 г.) инока Фомы читаем: «слышаша велиции рустии князи и вельможи»; в «Хожении за три моря» Афанасия Никитина (вторая половина XV века) найдем такие выражения: «ты оставил веру свою на Руси», «братья русьтии християне» и др.; после всего, что Афанасий видел в разных странах, прекраснее всего он считает все же Русскую землю: «Русская земля — да сохранит ее Бог! Боже, сохрани ее! В этом мире нет такой прекрасной страны. Да устроится Русская земля!» Из памятников XVI века укажем хотя бы на «Стоглав» (1551 г.), где в главе 25-й говорится о том, что училища прежде бывали «в Росийском царствии на Москве и в великом Новгороде и по иным градам». Публицист второй половины XVI века Иван Пересветов в своей челобитной и в других сочинениях титулует Ивана IV «царем всей Русии»; Ермолай Прегрешный, писатель той же эпохи, говорит о «превеликом всея России архиерее Макарии митрополите» (в сочинении: «К царю моление»). В житиях XVI века (напр., в житии Иосифа Волоколамского) царь называется «православным государем всея Росии». Иван Грозный в послании к князю А.М. Курбскому 1577 г. пишет: «всё говорили, (что) нет людей на Руси» (а не— «в Московском царстве»). В «Сказании о Псковском взятии» (XVI век) Василий III именован «великим князем всея Руссии». То же — и в памятниках XVII века, напр., в «Прениях с греками о вере» Арсения Суханова, в «Книге о вере» (XVII век) говорится об отношении «Российского народа» к восточным патриархам; в той же «Книге о вере» рассказано, напр., как в 1595 (точнее — 1596) году — «жителие в Малой Руси к римскому костелу приступили и на всей воли римского папы заручную грамоту дали ему».

Подобно северо-восточной Руси, и юго-западная помнила (во все время разделения) о своей принадлежности к одному русскому племени. Например, до 1386 года в Литовско-Русском государстве господствовала культура русская, как более сильная и высокая, а государственным языком был русский; да и позже, в XV веке (напр. в Городельском постановлении начала XV века) упоминаются «люди русского языка». Достаточно напомнить также хотя бы имена таких деятелей Юго-3ападной Руси, как князя А.М. Курбского, князя К.К. Ост¬рожского, Ф.Скорина, Феоля и др.: все они не только говорили о русском народе, но и ревностно служили делу просвещения его. Автор «Перестроги» (начала XVII в.) говорит, что «были на Руси великие ревнители, рассказывает о «паньстве русском», о Руси и о том, что «поляци русские паньства пообседали»; здесь под «русскими» разумеется, конечно, население Юго-Западной Руси. Знают слово «русский» и авторы лексиконов; напр., Лаврентий Зизаний (приложение к его грамматике 1596 г. называется: «Лексис сиречь речения, вкратце собранны и из (без «ъ») словенского языка на простой русский диалект истолкованы») или Памва Берында, умерший в 1632 г. («Лексикон словено-росский») и другие.

Одним словом, несмотря на разделение, до второй половины XVII века, обе части русского народа все время чувствовали свое единство и выражали его в совершенно одинаковых формах — пользуясь терминами «русский» «Россия» и т.п.

С воцарением Петра I была окончена историческая роль Москвы. Народилась новая нация — «российская» — и при рождении ее произошел двойной сдвиг: изменились, а именно расширились — одновременно и объемом и содержанием — понятия и чувства нации14, и российская нация вместила в себя — в противоположность московской — и «московитов», и «черкас» (южнорусов), и балтийских немцев, и татар, и иных инородцев, а также и служилых иноземцев, во множестве съехавшихся

в Россию и оставшихся там навсегда. Начался грандиозный процесс ассимиляции; раньше единство русских племен было почти исключительно духовным, теперь оно становится и формальным. Но вместе с тем расширилось и изменилось и живое содержание национального чувства. «Национальным» стало в Империи совсем не то, что было в Москве. Красной чертой отметилось в новой нации ее европейское сознание, ее куда обширнейшее и достойнейшее место в мировом плане, ее гармоническое сочетание с этим планом. Своеобразная идеология Москвы (теория «Третьего Рима»), ее нетерпимая исключительность, ее мистическое «неделание» и прикрытое воинствующей идеологией сознание собственной слабости — претворяются в новой импер¬ской нации в не менее своеобразный универсализм, в стремление отважного молодого духа, в культ бесконечного, в почти космическое делание. Все это было дано в новом имени нации (Россия), которое заменило прежнее имя (Москва).

В этом новом государстве — России — кипела интенсивная работа и с подлинным пафосом творчества созидалась общерусская культура. Она была единой, и это чувство единства, в силу самого хода истории, так пропитало сознание всех составных частей, что попытка отрыва всегда производит впечатление чего-то неестественного и немыслимого, и наоборот: всякая тенденция к соединению кажется нам законной, целесообразной и единственно разумной. Невозможно взять обратно свой вклад из сокровищницы русского духовного богатства, забыть прошлое, размежеваться и сказать: это — мое, а то — ваше. Всякая подобная попытка была бы духовным обнищанием самого отошедшего, попыткой самоубийства; ведь, живя полным богатством культурного духа, отказаться от него и удовлетвориться частью вместо целого — означало бы необходимость лишиться чего-то такого, что органически приросло к национальному облику, стало кровью от крови и плотью от плоти. Отказ от прошлого вредил бы больше всего самому отказавшемуся, ибо означал бы необходимость зачеркнуть и уничтожить весь славный период совместного творчества, признать неправильным и ненужным все то, чем жили долгие поколения предков, что они сделали и создали. Это участие в творчестве культуры является предметом национальной гордости для каждого из участников; поэтому-то одно лишение возможности совместно творить далее должно казаться несчастьем и горем.

Высшие достижения этого совместного творчества вылились в своеобразие русского благочестия и религиозности, отразились как в неисчерпаемом богатстве народной поэзии, так и в характере русского языка и блеске литературы. Общность языка всегда была и будет главнейшим критерием степени духовного сотрудничества и наилучшим доказательством его наличности. Развитой литературный язык как бы делает народ народом; в процессе самоутверждения народ доказывает свое бытие наличием общего языка. Развитый литературный язык является наиболее могучим импульсом к пробуждению национальной сознательности, а коль пробудится самосознание, то все жизненные порывы нации перестают быть стихийными, неясными и неопределенными, а оформляются, получают конкретную цель и более не зависят уже от случайности, ибо в народной психике прочно укрепляется сознание цели своего бытия. Только тот народ может достигнуть наивысшего расцвета культуры, который сознает свое духовное единство и обладает общим языком как явственным признаком подлинности этого чувства культурной общности. Русская речь, развиваясь и ширясь, одновременно укрепляет сознание органической духовной связи между теми племенами, интеллигенция которых пишет, говорит и думает по-русски.

IV

Из многочисленных и многообразных «корней», определяющих национальные особенности государственности наций, а равно и их место в общей работе человечества, главнейшими являются родной язык и воспитание в подрастающем поколении национального мировоззрения, т.е. знания

прошлой и настоящей жизни своей страны, любви и духовного к ней тяготения. Народности или части их, которые в силу тех или иных исторических причин теряют непосредственную связь с родной землей, часто бывают обречены на утрату чувства национальности, если утрачивают свой родной язык и если получают и образование, и все понимание окружающего их мира под чуждым углом зрения.

Говоря об утрате русского языка, мы разумеем не только одно лишь формальное забвение его, не одну безграмотность разговорной речи или письма, не одно лишь обеднение запаса слов или неполное понимание выражаемых ими понятий. Язык народа не только формальный, но и духовный его орган: он хранит в себе всю сокровищницу его миросозерцания, его истории, быта, его духовных устремлений и постижений, — все чувствование им национальной жизни. Забывая язык, нации забывают свое прошлое, перестают понимать связь и преемственность с ним своего настоящего, меняют свое мировоззрение, т.е. денационализируются16.

Говоря о русском языке, надо различать живой говор от языка литературного. Конечно, на том огромном пространстве, которое занимала Российская Империя, не могло быть и речи о единстве живого говора. Если уже в самые первые века русской письменности чувствуются диалектические различия (новгородец, наприм., писал и говорил: «цюдо», «конеч» там, где киевлянин говорил «чюдо» (чудо), «конец», то с течением времени эти различия не уменьшались, а увеличивались, ибо к особенностям фонетическим (т.е. особенностям произношения отдельных звуков) стали прибавляться и особенности лексические, т.е. изменения в составе слов языка. Сталкиваясь с другими народами, жители той или иной пограничной местности часто воспринимают слова и обороты чужих языков: этим можно объяснить, напр., обилие польских слов в Юго-Западной Руси (пан, жартовать, костел и др.), присутствие финских и татарских корней в Северо-Восточной Руси («лошадь» вместо «конь», халат, кумыс, таможня и т.д.) или, напр., прославленный «одесский язык» («ехать с конкой», «вагон набит битками» вместо «битком», «вовсе хорошо провели время», «скучать за кем и т.п.), сложившийся под влиянием той «смеси народов и лиц», какую представляет Одесса. Эти местные отличия, называемые диалектическими, иногда даже дают право поставить вопрос, не следует ли тот или иной особенно развившийся диалект считать даже самостоятельным языком (напр., белорусский и южнорусский или украинский). Известно, что русский язык наука делит на три наречия: великорусское, малорусское (или южнорусское) и белорусское (или западнорусское); однако и великорусское наречие длится на поднаречия — северное, или «окающее» и южное, или «акающее»17, и южнорусское наречие тоже различает западное или киевское поднаречие от восточного, или харьковского; конечно, везде и между поднаречиями есть много переходных черт различия.

Если считаться с живыми говорами, то, пожалуй, можно было бы разбить русский язык на несколько отдельных языков (или хотя бы диалектов), ибо отдельные слова жителей одной местности не всегда будут понятны жителям другой: южанин не поймет многих слов в «Подлиповцах» Решетникова или «В лесах» Мельникова-Печерского, а северянин — у Гоголя или Квитки. Но здесь на помощь приходит русский литературный язык, который объединяет всех русских людей, где бы они ни жили.

Этот литературный язык пришел к нам в X веке вместе с христианством: с христианством пришли к нам церковно-богослужебные книги, писанные на древнецерковно-славянском (или древнеболгарском) языке — том самом, на который свв. Кирилл и Мефодий перевели эти книги. Это не был русский язык, но язык, весьма близкий русскому, как и вообще тогда все славянские языки были близки друг другу. Но уже в самую древнюю пору нашей письменности мы видим сближение и даже слитие этого церковно-славянского языка с русским: русизмы встречаются уже в древнейшем сохранившемся памятнике этого

языка, писанном на Руси, — в Остромировом Евангелии 1056 г. Если в XII–XIII веках еще заметна разница между языком церковных книг и литературы — с одной стороны, и языком грамот, договоров, завещаний и т.п., писавшихся разговорным языком, — с другой стороны, то уже в XV–XVI веках этой разницы мы не видим, и, например, Домострой или Стоглав (памятники XVI века) писаны особым литературным языком, соединившим в себе элементы и старого церковно-славянского, и живого русского языка. Дальнейшая судьба русского литературного языка известна: наплыв переводных повестей и других прозаических сочинений в XVII веке обогатил наш литературный язык словами польскими и латинскими; Петровская эпоха принесла множество слов немецких, голландских, французских, английских и иных языков18; в середине XVIII века Ломоносов пытается ввести порядок в пользовании различными стихиями русского литературного языка, в частности, ограничивает пользование церковно-славянскими словами, оставляя их для «высокого штиля». Потом пришли сентиментализм (Карамзин) и романтизм (Жуковский и другие), причем оказалось необходимым для выражения тех живых и нежных чувств, какие изображались в произведениях, писанных в духе этих направлений, упростить язык, приблизив его к разговорному.

Наконец, явился бессмертный Пушкин, окончательно сблизивший язык литературный с разговорным и утвердивший принцип: «пиши, как говоришь, и говори, как пишешь». На долю последующих писателей осталась лишь шлифовка языка, обработка деталей, завершение практической работы над языком в духе пушкинского завета. В этой работе приняли участие все русские писатели: здесь были и жители центральных губерний (Тургенев, Салтыков, Толстой, Успенский и другие), и северяне (Писемский, Максимов, Помяловский, Шеллер и пр.) и уроженцы юга (Гоголь, Гребенка, Короленко, Данилевский, Станюкович и иные), и жители Поволжья (Гончаров, Григорович, Боборыкин, Слепцов и др.), и сибиряки (Наумов, Мамин-Сибиряк), и уроженцы Кавказа (Немирович-Данченко). Каждый по мере сил вносил свою долю труда в создание русского общелитературного языка и чувствовал себя русским писателем, причем часто не забывал и особенностей быта и языка той местности, откуда происходил19.

Если спросить, что же это за общий всем литературный язык, — то ответ будет ясен: это — язык русской культуры, то есть тот язык, который выработан людьми, воплотившими в себе духовную силу и мощь русского народа. Российская Империя, объединив в себе большую часть русского народа, равно как и другие народы, жившие на территории ее (татары, народы Кавказа и Сибири, часть поляков и т.д.), создала свою мощную культуру, культуру общерусскую, в которой, как реки и ручьи сливаются в море, слились духовные силы и дарования всех, кто чувствовал свою связь с единою русскою культурою. Смешно было бы вспоминать, что в жилах Кантемира или Хераскова текла молдавская кровь, Жуковского — турецкая, Баратынского или Баранцевича — польская, Надсона — еврейская и т.д. Все они были русские, поскольку воспитывались на русской культуре и поскольку плоды своей духовной жизни выражали на русском языке. Вот этот-то общерусский язык и составляет богатство русского народа и служит связью между всеми частями его, невзирая на диалектические особенности отдельных местностей.

То же самое относится и к народному творчеству. Народная поэзия — это лучшее, наиболее легкое и доступное средство заглянуть в жизнь простого русского человека. Песня, которую поет мать над колыбелью своего ребенка; шаловливые песенки детей, в которых иногда сохраняются следы глубокой языческой старины; песни бытовые, часто бесконечно глубокие по мысли и чувству, часто и «неприличные» (с современной точки зрения), то шутливые и грустные, то серьезные обрядовые, то бесшабашные плясовые; наконец, вся свадебная «игра» и ритуал похоронных заплачек — все это так полно охватывает всю жизнь народа, все ее случайности, ее

светлые и темные стороны, что с богатством и разносторонностью этого содержания не сравнится поэзия лучших наших лириков. «Старинная былина, замирающая на окраинах России, песня-баллада о разных темных и светлых приключениях частной жизни, сказка, остроумная пословица, вводящая нас в глубины народной мудрости, веселая прибаутка — это все такие перлы, которыми может гордиться русский народ», — говорит один из современных исследователей20.

Народная песня, странствуя по русской земле, сглаживала в себе местные черты; образы, сходные в разных песнях, стали смешиваться, сливаться; около одного героя (напр., Илья) стали группироваться песни, герои которых были похожи на него, — так сложились «типы» былинных героев. Эти «типы» уже не носят специфического местного характера: утеряв его, они зато приобрели те черты, которые роднят их каждому русскому, и так, например, былины Киевской Руси становятся общерусскими песнями.

Когда эпическое творчество иссякает в Юго-Западной Руси под влиянием тяжелых исторических событий21, то богатство былин сохраняется в Северной и отчасти Центральной России. Распространяется только та песня, которая ощущается как нечто общее; песня же, лишенная этого элемента общности, обыкновенно остается локализованной в месте своего зарождения и не сообщается соседям, а если и сообщается, то не усваивается и не сохраняется ими.

Сознание национального единства, свойственное русскому народу, выражается особенно ясно в том, что историческое прошлое одного края Русской земли воспринимается другой отдаленной окраиной как нечто свое собственное, близкое, родное. Путь распространения народной песни (с юга на северо-восток), сказки и былины есть одновременно и путь распространения сознания единства.

Благодаря знакомству с преданиями прошлого создается и укрепляется понимание ценности этого прошлого, вырабатывается национальная традиция и сознается тесная органическая связь всех концов Русской земли. В этом и состоит все огромное, неоценимое воспитательное значение народного творчества. Мудрость, деяния, события из жизни предыдущих поколений передаются потомкам. Потомки же, воспитываясь в атмосфере прошлого, научаются бережно ценить труд, заветы и дело отцов. Другая роль народной поэзии — это духовное посредничество между юго-западом и северо-востоком России, смягчение антагонизма и возбуждение чувств взаимного понимания и взаимной любви.

Особенно важную роль играет в деле пробуждения национального самосознания веками сложившийся характер русского благочестия и русской набожности. Здесь яснее и отчетливее всего отразились черты своеобразного народного быта, убеждений и верований; в русской религиозности полностью вылился духовный идеал нашей земли. Все неповторимое своеобразие русского благочестия явствует нам в строгих чертах внутренней глубокой мистики, пассивной по своему существу и предпочитающей так называемое «внутреннее делание» деланию внешнему. Нас поражает какое-то постоянное устремление вовнутрь, тяготение к инобытию, глубокая преданность началу соборности, искони свойственное русской религиозности. Русский аскетизм всегда исходит из мотива явить на земле царство Божие. Будучи подлинно глубоким, он не отрицает внешнего мира, а старается все обнять, все примирить и освятить самую жизнь. Символом его может быть стоявшая в келье старца Амвросия Оптинского икона Богородицы «на нивах», осеняющая благословением сжатые снопы хлеба. До некоторой степени нашему благочестию чужды чисто утилитаристические задачи: оно, пожалуй, не задается целями спасения всех обездоленных, а носит скорее символический характер, считая, что нищие и другие люди этого рода посланы нам как бы для того, чтобы мы сами при посредстве их спасали свою душу. В народном быту все начинается и освящается молитвой: таким образом истинная церковность проникает собою всю жизнь, освещает все темные закоулки ее и поддерживает человека во всех начинани-

ях. Эти черты свойственны и Православию, и старообрядчеству, и, пожалуй, даже униатству. Во всяком случае, последнее представляет собой до некоторой степени «оправославленное» католичество, своеобразное применение и приноровление его к чертам и особенностям русского национального духа.

Распространенный тип странника по святым местам, «калики перехожего», юродивого — вот специфические подлинно русские фигуры религиозного быта. Святыни Москвы и Киева, Соловецкие обители, все духовные центры Русской земли были этапами, сквозь которые проходит непрестанный поток богомольцев, и каждый из паломников уносил с собой сознание религиозной общности, а раз унеся, всю жизнь уже передавал его другим, ширил и распространял по всем окраинам великой страны. В Русской Церкви вырабатывалось сознание национального единства, она играла воспитывающую роль, культивировала и сохраняла национальное самосознание.

Начиная от эпохи татарского ига, когда церкви и монастыри собирали, утешали, поддерживали и объединяли обездоленный народ, хранили его духовные богатства и продолжали его духовную деятельность, продолжая через эпоху Смутного времени, когда Церковь, как национальная сила, много сделала для дела восстановления и объединения Русской земли, и доходя, наконец, до наших дней, Русская Церковь имела и имеет всегда огромное значение в деле поддержания национального единства. Много претерпев и вследствие религиозных брожений (стригольники в XIV веке, жидовствующие в XV и XVI веках) и вследствие общих политических причин (татарщина, Смутное время, ослабление авторитета Церкви при Петре Великом, нынешние преследования Церкви в СССР), Православная Церковь, сильная духом благодати и своей нравственною силою, не только сама превозмогла все испытания, но и поддерживала в тяжелые минуты верующих. Надежда на помощь Божию и вера в благость Промысла — вот что Церковь всегда старалась укрепить в душах людей; мудрено ли, что весь русский народ всегда видел в своей Церкви оплот и защиту в тяжелую годину страданий? И вполне понятно, что Православие является одной из важнейших связей, скрепляющих русский народ.

V

Все приведенные «корни» сознания единства русской культуры играют громадную роль для будущего нашего народа. Живое ощущение прошлого, своеобразие религиозного чувства, народный эпос, язык и литература — одним словом, все содержание понятия национальной культуры, будучи раз выработанным совместно, навеки связывает племена, впитавшие с молоком матери эту культуру. Создается постоянный комплекс идей и представлений, постоянный, всем общий уровень народной психики, воля к непрерывному сожительству и на будущее время. Общность духа, национальное самосознание играют роль соединительного звена, и народ становится способным восторжествовать над случайным, привносным и ложным, он неуклонно идет вперед по раз избранному историческому пути. Нынешние несчастья русского народа могут быть преодолены только культом и воспитанием национального самосознания: таким именно путем народы всегда достигали объединения, так же, вероятно, будет и с нами.

Один из новейших исследователей историко-философских основ нации Н.Бубнов22, расчленяя понятия «народа» и «нации», говорит, что «народ есть общественное соединство, связанное общими живыми формами, например, языком и общим складом жизни; такое единство становится нацией только в том случае, когда его члены воодушевлены, кроме того, общей волею, направленной на осуществление известных ценностей».

Итак «народ» может стать «нацией» лишь тогда, когда он проникнется единой идеей, осознает ценность своей культуры. Тогда стихийный процесс народного самоутверждения перестает быть только стихийным, неоформленным и неосознанным, а становится целесообразным и разумным. И подобное осознанное культурное и духов-

ное единство связано с рядом внешних, иногда очень существенных и важных последствий. Степень интенсивности национального самосознания определяет будущность народов. Неизбежно увеличиваясь, чувство братского единства приходит наконец к требованию политической организационной общности, как некоторой степени процесса самоутверждения и как единственно прочной гарантии свободного развития этого процесса. Культура нации — это как бы что-то постоянно напоминающее о моральном долге дальнейшего развития; она является импульсом стремления достичь возможно более полного (даже и с чисто внешних сторон) осуществления и выражения единства. Этот мотив всегда является основным мотивом политической борьбы угнетенных национальных меньшинств, восстающих против чуждого по духу и крови поработителя. Так объединялась германская нация, так создалось Чехословацкое государство, и этот же мотив был главным мотивом русской истории. Но цикл развития судеб нашего народа еще не закончен, события последних лет, быть может, отодвинули нас даже назад, однако пробуждение национального самосознания может быть единственным средством вновь вернуться на старый путь исторического развития и достигнуть культурно-политического объединения русского народа в рамках этнографического его распространения.

Однако может возникнуть вопрос: столь тесное сожительство не ведет ли к полному уничтожению местных племенных особенностей? Не уничтожатся ли окончательно под влиянием нивелирующей русской культуры своеобразие и особенности фольклора? И совместимо ли с работой по созданию общерусской культуры отстаивание местных духовных ценностей, не имеющих общенародного характера? Какая роль отведена им?

Эта роль если и не первенствующая, то все же очень важная и серьезная. Местные элементы служат источниками критического познания общего культурного целого. Как таковые, все локальные особенности, не растворившиеся в общем потоке, достойны и уважения, и сохранения, ибо они, каждая в отдельности и все в совокупности, выступают в качестве ключей к душе русского народа. Особенности эти — мостки между целым и отдельным индивидуумом. Познать глубину национального общерусского духа можно лишь на основе уважения к культуре своего собственного племени. Не надо бояться того, что влияние местной культурности заслонит собой общее здание всерусского культурного богатства: русская культура способна освоить все подлинные духовные ценности, и глубоко прав был В.Д. Залозецкий, когда не боялся вводить в свои сочинения малорусские слова и обороты, считая, что русская речь, подобно многоводной и могучей реке, должна обогащаться новыми, местными соками. Русская культура — жива; не завершен еще процесс созидания и накопления; поэтому особенно важно всестороннее развитие всех духовных сил, дабы можно было создать поистине величественное и всеобъемлющее здание общерусского духовного богатства.

Другая роль местных особенностей — это чисто эстетическая роль живого орнамента, своеобразно и прихотливо смягчающего суровое величие и колоссальность всерусской культуры. Это расцвеченные яркие пятна, которые роднят ее каждому из участников. В них полностью уясняется связь с целым, становясь понятной и очевидной. В этом значении своем все местные особенности одухотворяются и приобретают разумность и ценность. Так же как общая культура понимается легче всего через них, так и лицо, сопричастное общерусскому духовному богатству, всегда легче поймет и любовно оценит эти своеобразности, познав часть через целое. На фоне всенародной культуры, только на этом фоне они черпают свое объяснение и становятся целесообразными; только познав свою причастность этой культуре, можно действительно горячо полюбить свое местное родное. И обратно: только сплотив все лучшее, что вырабатывает каждая область, каждая отдельная часть земли Русской, можно восстановить силу и мощь единого русского народа, ибо верна старая истина, что только в единении сила.

1 Особенно в лице проф. Лосского, проф. Новгородцева, П.Б. Струве, Бердяева и многих других. Подробно об этом смотри в сборнике «Вехи» и в книге Новгородцева «Искания общественного идеала».

2 Все сдерживающее значение религиозно-нравственных понятий выяснилось в полной мере лишь после окончания великой войны, когда этические принципы народов Европы восторжествовали над стихийно разгоравшейся было мировой революцией.

3 Наиболее сильные вспышки эсхатологических чаяний были около 1000-го и 1492-го годов; вообще же напряженное ожидание конца мира, периодически усиливавшееся, а потом спадавшее, характерно для всей эпохи западного и русского Средневековья.

4 Церковь осуждала усиленную экономическую деятельность, считая, что для спасения души более удобна бедность, нежели богатство. Рим запрещал брать проценты, и только с XI–XII веков начинается интенсивное накопление богатств. В конце концов, к началу эпохи Возрождения практически восторжествовало не мистическое начало, представляемое Бернардом Клервосским, а рационалистическое течение, возглавляемое монахом Абеляром.

5 См.: Anatole France. «Jeanne d’Arc» и записки его секретаря Луи Бриссона «Anatol France en pantoffles»; есть они и в русском переводе.

6 Новейшая историческая наука только теперь, да и то еще не в полной мере, выясняет истинное значение и роль самнитских и этрусских элементов в деле созидания римской культуры. См. об этом подробно прекрасную статью проф. Растопцева о самнитах в XXXI томе журнала «Современные записки». Роль местных элементов для правотворчества римских юристов общеизвестна: в праве перегринов (иностранцев) римский претор черпал материал для созидания так называемого преторского права (jus honorarium). Хорошо изложена история созидания общенационального права в книге проф. Муромцева «Гражданское право Древнего Рима».

7 Черты различия и сходства между животным организмом и социальным агрегатом лучше всего сформулированы Гербертом Спенсером («The socials static»). Кажется, есть и русский перевод под названием «Социальная статика».

8 Например, Польша, несмотря на наличие двух депутатов парламента — русских, не хочет признавать существования русского национального меньшинства. Подробно о взаимоотношении понятий «национальность» и «подданство» смотри в превосходной книге D-ra L.Rasina «Vznik a uznani ceskoslovenskeho statu», 1926.

9 Любопытный случай представляет собой бывшая Австро-Венгерская империя, где со строго формальной точки зрения не было единого юридического «австро-венгерского» народа, а лишь механическое соединение нескольких земель и народов на основе общности императорской власти и исторически возникшего административного параллелизма (между Австрией и Венгрией).

10 Воля к тесному сожительству со стороны запорожских казаков ясно обрисовалась в их договоре с Москвой. Блестящий анализ Переяславльского договора (1654 г.) дал один из лучших русских историков, проф. В.А. Мякотин в своем докладе на академическом съезде в Праге (1924 г.). Вот тезисы его доклада: «1) С формальной, юридической стороны т.н. Переяславльский договор не был, строго говоря, договором в настоящем смысле этого слова. 2) В действительности, однако, присоединение Украины к Московскому государству совершилось на известных условиях и не было простой инкорпорацией. 3) Условия эти не покрывались т.наз. Переяславльским договором или “статьями” Богдана Хмельницкого. 4) Названные “статьи” отразили в себе не реальную действительность, а лишь идеологию высшего общественного слоя гетманщины и только отчасти соответствовали реальным условиям». Любопытен и сам язык договора как яркое доказательство того, что казаки чувствовали духовную общность с Москвой.

11 В книге «La verite historique et la propagande ukrainophile».

12 Раньше не существовало слова «Украина» в том смысле, в каком оно употребляется ныне. Господствующее мнение полагает, что понятие «Украина» равносильно понятию «окраина» — окраина земли Русской (см. язык Актов Московской Руси: «сибирские украины»). Проф. Максимович думает, что у украинцев украиной зовется «поле». С.П. Шелухин («Назва Украини», Видень, 1925) утверждает, что «Украина» происходит от слова «украяти» — резать — и означает обособленную страну. Я полагаю, что до некоторой степени прав С.П. Шелухин, но существенная ошибка его заключается в том, что он забывает, что и в русском языке «украина» — «окраина» — обозначает не только землю, лежащую далеко от центра— «у края чего-либо», но одновременно и провинцию в смысле административном, нечто точно ограниченное, определенное, «укроенное».

«Поэтому нельзя забывать, что “сибирскою украиною” назвали сибирское воеводство. Южная Русь, будучи тоже обособленной административной единицей, равно как и Сибирь, называлась украиной. Следовательно: происхождение слова “Украина” вовсе не исключительно малорусское», а главным образом московское, великорусское. Лишь позже, отчасти по привычке, отчасти по незнанию, «украина», из имени нарицательного стала собственным и по-

нятием «области»; теперь пытаются так называть страну; конечно, подобное словоупотребление с научной точки зрения наивно.

13 Статья проф. д-ра С.Г. Вилинского «Основные идеи украинской литературы» в «Sbornik-е prof. Jana Machala».

14 См. об этом любопытную и остроумную статью А.Салтыкова «Русь и Россия» в газете «Возрождение» № 846 (Париж).

15 Поэтому не может быть оправдания попыткам политического и культурного сепаратизма. Всякая подобная попытка, вполне законная и оправдываемая, например, в условиях старой Австро-Венгрии, где не было духовного сотрудничества, не может быть оправдываема в отношении к России, где каждый штрих, каждая черта прошлого — продукт совместной работы всех трех племен — южнорусов, великороссов и белорусов, а отчасти также и других, входивших в состав России народов. Мы видим, что должны выносить украинское и белорусское (не говоря уже о русском) национальные меньшинства в Польше; единственным выводом из этого может быть только сознание, что исключительно в политическом единстве русских племен может быть подлинная гарантия дальнейшего спокойного развития. Национально-культурное самосознание обязывает нас и к самосознанию политическому, к борьбе за единство.

16 Вопрос о денационализации детей русских эмигрантов в настоящее время весьма озабочивает и родителей, и отдельных педагогов, и русские педагогические организации за границей его обсуждают; ему посвящают многочисленные статьи (см., напр., любопытную статью Старого Педагога «Национальная традиция и школа» в газ. «Последние новости», № 2380, и другие).

17 Самым чистым считается говор Москвы и ее окрестностей, приблизительно радиусом верст в пятьдесят вокруг Москвы.

18 См. об этом любопытнейшее исследование г.Смирнова о влиянии иностранных языков на русский в Петровскую эпоху в 88-м томе Сборника Отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук (СПб., 1910).

19 В цитированной уже статье (с. 263) проф. Вилинский говорит: «Вступление большей части Украины в состав Московского государства привело к тому, что украинская интеллигенция приняла участие в культурной жизни Москвы, а впоследствии и Российской империи: уже с XVII века мы видим в числе русских и государственных деятелей, и поэтов, и ученых, и духовенство из лиц украинского происхождения, и число их все возрастает (Дмитрий Ростовский, Разумовские, Безбородко, Богданович, Капнист, позже Гоголь, Нарежный, позже Максимович, Бодянский и многие, многие другие). Но, принимая участие в создании общерусской культуры, втягиваясь в общегосударственные интересы, пользуясь общерусским литературным языком, многие из украинских деятелей не прерывали связи с родным народом. Если Овсянико-Куликовский назвал Гоголя “общерусом на малорусской основе”, то это название вполне применимо не к одному только Гоголю…».

20 Этому не противоречит даже современный взгляд на преобладание личного начала в народной песне: конечно, создает песню наиболее даровитая, выдающаяся личность, но от творца своего песня идет в народные массы и там или прививается, или пропадает, в зависимости от того, принимает ли ее народ (если она выражает общие всем мысли и чувства) или отвергает (как пропитанную узко-субъективными настроениями).

21 Собственно говоря, в Юго-Западной Руси эпическое творчество даже не иссякло, а просто прекратилось сохранение и распространение былин (явственные следы их, однако, остались в легендах о Михайлике, Данииле Игнатьевиче и др.); под влиянием новых исторических событий вместо былин на юге явились думы о борьбе с поляками, турками и татарами. Подобным же образом и вся центральная полоса России почти не сохранила былин, место которых заняли сложившиеся под влиянием новых исторических событий так называемые исторические песни (о татарщине, Иване Грозном, Смутном времени и т.п.). И только лишь северная полоса России (губернии Архангельская, Олонецкая, Вологодская и другие), не бывшие ареной исторических событий, сохранила предания общерусской старины в виде былин.

Когда проживший весь свой век безвыездно в своих лесах олонецкий крестьянин поет о «раздольице — чистом поле», о прямоезжей дороге от Мурома до Киева или же о Дунае, он, сам того не сознавая, ясно и наглядно демонстрирует ту связь, которая скрепляла весь русский народ в прошлом и сохраняет его в настоящем. Глубокая привязанность народа к его прошлому является основанием и фундаментом и будущего совместного сожительства. Сознание ценности прошлой совместной работы на арене исторической жизни приучает ценить принесенные жертвы предыдущих поколений и продолжать то дело, которое было так славно начато ими.

22 Цитирую не по подлиннику, а по статье А.Салтыкова «Тайна нации» в газ. «Возрождение» от 12 октября 1927 г.