|
Михаил Петрович Драгоманов (1841-1895) |
| Традиция - это передача пламени, а не поклонение пеплу. |
ПРЕДИСЛОВИЕ
Благодаря собраниям Цертелева (1819) [2], Максимовича (1827, 1834, 1849), Срезневского (1833 — 38), Лукашевича [3] (1836), Метлинского [4 ](1854), Кулиша (1856, 57), Костомарова [5] (1859) и др. в России и Вацлава з Олеска [6] (1833), Паули [7] (1839 — 40), М. Шашкевича [8] (1837), Головацкого (1863 — 72) и др. в Галичине, Буковине и Венгрии давно уже обращено внимание на малорусские народные песни и давно уже рядом с эстетическими достоинствами лирических песен высоко оценен знатоками исторический характер многих малорусских дум и песен. В каждом из сборников малорусских песен мы встречаем и отдел песен, которым у нас, в России, присвоено название исторических, т. е. таких, которые говорят о лицах и событиях, большею частью известных и из писанных источников и игравших видную роль в истории народа (в других странах часто называют историческими вообще песни повествовательные). Относительная многочисленность в таком смысле исторических песен в ряду других уже сама по себе составляет одну из характерических особенностей устной поэзии малорусского народа. Для полноты оценки таких песен чувствуется потребность систематического их свода, тем более необходимого, что они печатались в течение более чем 50 лет в разных изданиях, из коих иные теперь стали библиографическою редкостью. Необходимо свести тексты и варианты песен, необходимо затем объяснить их, сообразно той степени, на которую теперь поднялась наука истории малорусской; необходимо, наконец, и отделить, что есть подлинного, народного в том, что принималось и выдано за таковое в прежние, менее разборчивые времена, а что поддельного. Только после такой работы историческая поэзия малорусского народа станет вполне понятна и станет сама надежным источником для истории народа, а затем может быть верно оценена и творческая сила самого народа, ее произведшего и удержавшего в памяти в течение веков.
Настоящее издание есть опыт такого полного и критического сборника исторических песен малорусского народа. Мысль и план этого сборника были встречены собирателями и исследователями с {стр.47} большим сочувствием: покойный М. А. Максимович, Н. И. Костомаров, П. А. Кулиш, Н. М. Белозерский, Н. В. Лысенко, прежде издавшие записанные ими песни и доставившие немало материала для других сборников, напр. для сборника покойного А. Л. Метлинского, предоставили в наше распоряжение как печатные, так и рукописные сборники свои. Кроме того, нам переданы рукописные собрания гг. Неговского, Маркевича [9], Носа [10], Мартынова [11], Новицкого [12], Чубинского [13], Сеницкого [14], Штангеева [15], Стоянова, Шиманова, Андриевского [16], И. Я. Рудченка [17], А. Я. Рудченка [18], А. И. Лоначевского [19], Е. В. Судовщикова [20], Л. В. Ильницкого [21], Русова [22], Залюбовского [23], Дободовского [24], Ганенка [25], Зайкевича, Симашкевича [26], Руданского, Кропивницкого и др. и из Галичины — гг. М. Бучинского [27], Белинского [28], Стефановича и др. лиц, которые поименованы дальше под песнями, ими сообщенными. Большая часть этих лиц, а также много других помогали нам советами, справками, наконец, трудом при переписке и сведении вариантов настоящего сборника. Нам нечего говорить о нашей личной благодарности за весь этот труд и эту предупредительность, так как услуга эта оказана дорогому всем просвещенным людям делу изучения народа.
Ход работы по выбору, сведению и объяснению тех песен, которые с первого взгляда принимаются за исторические, т. е. песен с именами лиц и событий, записанных в летописи, привел нас постепенно к необходимости принять термин исторические песни несколько шире, чем принимали его другие издатели. Именованные лица и события могут быть поняты только в связи со всею обстановкою, их окружавшею; они — только внешние показатели тех процессов, какие происходят в общенародной жизни. Поэтому мы остановились на мысли издать под привычным, хотя и не совсем точным по своей общности, именем «Исторических песен малорусского народа» все песни, в которых отразились изменения общественного строя этого народа, как другие песни отразили на себе историю его религиозно-обрядовой, другие — семейной, экономической жизни. Отобрав в печатных и рукописных сборниках песни в этом смысле слова исторические, как бы они не назывались по их форме, мы получили поэтическую историю общественных явлений в Южной Руси по крайней мере от IX в. до таких современных событий, как прекращение панщины и венгерское восстание в Австрии в 1848 г. и как освобождение крестьян и польское восстание в России в 1861 — 1863 г. Богатство такого рода песен и яркость, с какою сохранились в них черты столь долговременной истории, тем более поразительна, что все наши песни записаны в самое последнее время, в XIX в., и все сохранены в памяти неграмотного сельского народа. Чтоб оценить с этой стороны значение малорусской народной поэзии в науке сравнительной истории словесности, Довольно будет напомнить, что в стране со столь давней и разнообразной писанной историей, как Сицилия, только несколькими стихами в одной песне вспоминается время короля Гульельма (II), правив-{стр.48}шего в к[онце] XII в., упоминается с намеком на его закон de violatione thori, — и вообще отдел исторических песен далеко не богат и состоит большею частью из коротких песен, редко касающихся событий и жизни раньше XVI в { Смотр.: Biblioteca délie tradizioni popolari Siciliane per cura di Giuseppe Pitre [32], Palermo, 1871, I, 97 — 130, 399 — 410 (Storia, anecdoti) и II, 114 — 373 (leggende e storie, где большая часть песен балладного и религиозного характера).}. Самая старая песня образцово изданного Мюнхенской академией с помощью короля Максимилиана II сборника Р. Лилиенкрона [29] „Die historischen Volkslieder der Deutschen vom 13 bis 16 Jahrhundert" (Leipzig, 1865 — 1869,1 — IV, с музыкальным приложением) относится к событию 1243 г., да и она, как и все почти песни сборника, взята из старой рукописной хроники, так что такие песни могут быть сравниваемы скорее с нашими памятниками, как «Слово о полку Игореве» или виршами XVII в., чем с народными песнями в русском смысле слова. Отчего бы ни произошло такое богатство песен исторических у сельских малорусов, хотя бы оно обусловливалось не только более общенародным, чем сословным характером старой истории края, но и относительно слабым развитием городских классов и их писанной литературы, во всяком случае это богатство остается явлением замечательным, облегчить изучение которого назначен настоящий сборник.
Мы разделили сборник наш на части, сообразно изменениям истории народа и участия его в определении судеб родины. Не заходя в очень седую древность, исследование которой на основании народной поэзии будет всегда полно натяжек, мы принимаем за исходный пункт политической истории южнорусского народа образование военных дружин, которые, имея потом во главе своей князей из рода Рюриковичей [30], заведывали судьбами Южной Руси до татарского нашествия и после изменения правящей династии на Гедиминовичей [31 ]— до ½ XVI в., до Люблинской унии Литовской Руси с Польшею. Хотя под более или менее аристократическою дружиною на Руси пользовались более или менее сильным значением и народные общины, но дружина, как наиболее активная часть населения, очевидно, превосходила другие части в творчестве песен политического характера, почему мы и должны были дать первой части песен нашего сборника заглавие I) Песни века дружинного и княжеского. Пересмотрев эти песни, читатель увидит, что городские веча, — рада мещан, — если и встречаются в них, но на втором плане, сравнительно с дружиной, которая потом перешла в боярство, и ее вождями.
С XVI в. в области малорусского народа, попавшего в государство Литовско-Польское, начинает сильно проявляться процесс отделения высших правительственных слоев от мас народа, причем эти высшие слои принимают чужую, польскую, народность; в то же время, вследствие появления турок на берегу Черного моря, с 1475 г. вновь подни- {стр.49} мается сила татар, которые было усилиями литовско-русских князей с XIV в. и русской колонизации, дошедшей в XV в. до самого моря, были отодвинуты в Крым и к устью Дуная. Из народа начинает выделяться вторичный военный элемент, казачество, который берет на ебя инициативу в защите страны, труда и цивилизации от татар, затем и в защите народности и свободы от польского правительства и панов, начав борьбу с ними из-за уравнения своих прав с правами старого дружинного сословия, превратившегося в поземельную аристократию. В начале борьбы с татарами и турками новый, казацкий элемент совпадает с некоторыми представителями старого, княжеско-боярского, а в деле борьбы с польской аристократией он сливается с духовенством, недовольным унией 1595 г., и с народными массами, поспольством, недовольным складывающимся постепенно крепостным, панско-жидовским строем хозяйства. Эта сложная и многосторонняя борьба казачества с враждебными ему элементами приводит к подчинению части Малороссии Московскому государству в 1654 г. Тут, особенно с превращением этого последнего в Российскую империю, с одной стороны, продолжается казачеством то совместно с силами русского государства, то самостоятельная борьба против татар и турок, борьба против польской аристократии и католического духовенства, а с другой — начинается борьба местного казацкого строя с центральным государственным строем; вместе с тем казачество малорусское призывается на служение военным интересам государства в новых местах; на северо-западе и юго-востоке империи. Среди таких обстоятельств, в которых находилась значительная часть области, населенной малорусским племенем, а особенно Поднепровье, с XVI — по половину XVIII в. развилась богатая II) Поэзия казацкого века, составляющая вторую часть нашего сборника.
Между тем как казачество доживает на левом берегу Днепра и на Запорожье, в XVIII в. на правом берегу и в Галичине, оставшихся под властью польского государства, продолжаются религиозные преследования против православных, достигающие максимума между 1764 и 1768, особенно во время Барской конфедерации 1768 [33], кроме того, вновь усиливаются порядки крепостного, панско-жидовского хозяйства. Народ по-прежнему стремится свергнуть их и выделяет из себя как протест в Галичине легиников, по-польски опрышков, в Украине гайдамак, из коих первые связываются с разбойниками, не перестававшими водиться в горах Карпатских, а вторые — с Запорожьем, не перестававшим считать своей обязанностью борьбу за веру и волю. Результатом всех этих причин является взрыв, известный под именем Уманской резни, или Колиивщины, — 1768 г. Среди таких условий, продолжающихся до самого раздела оставшейся у Польши области малорусской между империями Русской и Австрийской (1772 — 1795), образуются III) Песни века гайдамацкого.
Уничтожение гетманства казаков малороссийских (1765), разорение Сичи (1775), закрепление народа, «поспольства», старшине ка- {стр.50} зацкой, превращенной, согласно давнему ее желанию, в великорусских дворян, и этим последним получивших богатые поместья в Малороссии (1782 — 1793), падение Польши (1772 — 1795) с укреплением прав польских панов над малорусским крестьянином Грамотою о дворянстве и более мягким для крестьян австрийским регламентом о работах, панщине (1774), подробная регламентация участия масс народа в военной службе русской и австрийской — все это явления почти одновременные. Они открыли новую эпоху песенного творчества малорусского, создали IV) Песни века рекрутского и крепацкого, которые вобрали в себя и преобразовали и многие песни более ранней эпохи. Там и сям мелькает в песнях этих воспоминание о прошлом, память о современных событиях государственной жизни, преимущественно военных, но главное внимание народная песня сосредоточивает на тяжести рекрутства и крепостной работы, отвечая сначала сочувственно, а потом с разочарованием на такие опыты, как введенные в 1847 г. в юго-западном крае инвентари.
Отмена обязательных в пользу панов работ в Австрии в 1848 г. и освобождение крестьян в России в 1861 г. создают новые V) Песни про волю; обе эмансипации сопровождались восстаниями нерусских аристократических элементов против центральной власти, в австрийской Малороссии — поляков и венгров, в русской — поляков, а потому малорусские песни о воле сливаются с песнями о венгерском и польском движении в Австрии в 1848 г., в России в 1863 г.
Вот те пять частей, на которые естественно делится наше собрание и которые, в свою очередь, распадаются на несколько отделов.
В настоящем томе мы помещаем первую часть «Песни века дружинного и княжеского» и первый отдел второй части «Песен века казацкого» — «П[есни] о борьбе с татарами и турками». Другие отделы этой части: 2) Песни о борьбе с поляками при Хмельницком; 3) П[есни] о гетманщине до 1709 г.; 4) П[есни] о падении казачества; 5) Песни казацкие без ясных следов определенного времени — все эти песни должны быть, по необходимости, отнесены в следующий том, который не замедлит появиться в свет.
В настоящем своем виде первый том, с песнями от IX в. до второй половины XVII в., представляет собою нечто целое, насколько существует сходство в мотивах жизни общественной древней Руси Киево-Галицкой и казаччины XVI — XVII в. Большинство песен первой части рисует первые непосредственные проявления военной энергии южнорусов в степи и на море и первые их усилия распространить свою колонизацию на Юго-Востоке и Северо-Западе и защитить ее от набегов кочевников — те самые мотивы, которые легли в основу более развитых песен и дум о борьбе казаков малорусских с более организованною силою турок и татар в XVI — XVII в.
Редкая песня в нашем сборнике оставлена нами без примечания; из этих примечаний, надеемся, составятся перед читателем и картины эпох, в какие возникла и сложилась та или другая песня, а потому нам {стр.51} нечего много говорить здесь о тех эпохах, от которых остались нам ни, приводимые дальше. Мы скажем лишь немного о выборе и о расположении нами песен в этом томе и о характере и цели наших примечаний к песням.
Большая часть песен первой части такого рода, какой, благодаря старому поверхностному делению песен на лирические и эпические, долго оставлялся без внимания исследователями древнейших остатков исторической (общественной) поэзии русского народа. Это колядки щедривки — обрядные и гаивки — игровые песни. Что такие песни древнее всех других по образованию (исключая, конечно, тех, которые складываются по образцу старых, напр., христианские славословия, по образцу колядок и т. п.), что обрядное значение этих песен способствует сохранению их в более древнем виде — это не требует доказательств. Но нынешнее, преимущественно праздничное, употребление этих песен делает исследователей наклонными к априорному мнению, что в них можно найти исключительно мифическо-религиозный материал. Между тем, если даже не касаться той стороны дела, что везде эпос исторический связывался с эпосом мифическим, вряд ли теперь априори можно оспаривать то предположение, что если в колядках, щедривках, не носящих на себе следов христианства, следует искать остатков древнейшего русского славословия богам, то в колядках же и щедривках надо искать и древнейших славословий героям и князьям. Уже г. Кулиш в «Записках о Южной Руси» (1856, т. I, стр. 196) указал на вероятность того, что между щедривками есть песни, которые должны были петься в честь князей древнерусских. В 1870 г. в статье «Малороссия в ее словесности» [34], напечатанной в «Вестнике Европы» за май, были приведены несколько колядок как остатки русского героического эпоса эпохи великокняжеской. Те же колядки были признаны за таковый остаток г. Костомаровым в статье «Об историческом значении южнорусской народной поэзии», напечатанной в «Беседе» 1872 г. Теперь мы помещаем те колядки, щедривки и т. п., в которых, по нашему мнению, можно видеть явные следы дружинно-княжеской эпохи, сопоставляя их с летописными сказаниями и выражениями {Колядки героического характера, но с резким фантастическим характером в целом или в подробностях, как ни интересны они для вопроса о переходе эпоса мифологического в героический, мы оставили в стороне. А их очень много напечатано в сборниках г. Головацкого и г. Чубинского — «Труды этногр. экспед. в Юго-зап. край», т. III.}. Быть может, не все наши объяснения к этим песням будут признаны читателем чуждыми натяжек; мы не стоим особенно на всех тех объяснениях, в каких мы усматриваем связь той или иной песни с известным определенным лицом. Гораздо больше придаем мы значения тем чертам быта и эпохи, удельной, какие, думаем мы, вполне ясны в большей части, если не во всех песнях, приводимых нами в I части. Доказывая, как мы думаем, ясно, что на юге Руси, в той самой стране, где сосредоточивалась история Руси домон- {стр.52} гольской, остались яркие следы этой истории в народной поэзии, хотя и не в форме былин великорусских, но в форме бесспорно глубоко древней и национальной, песни, приводимые в нашей первой части и другие, в таком роде, которые могут быть открыты или указаны другими исследователями, должны быть принимаемы во внимание прежде всего при обсуждении вопроса о древнейшем русском героическом и историческом эпосе и о древности и национальности самих великорусских былин. Почти все песни такого рода, выбранные нами в первую часть, составляют принадлежность исключительно Южной Руси: только некоторые их выражения находим мы в соответственных песнях западных славян; только одну колядку находим мы и у поляков в целом, да и то в таком месте, которое дает основание предполагать заимствование у червонорусов[...]; ту же колядку находим и в белорусских «волочобных песнях», которые вообще отвечают малорусским колядкам, что при отличии их от песен даже столь близких народов, как поляки и великорусы, говорит в пользу древности и туземности как колядок, так и волочобных песен. Указываем в заключение на то обстоятельство, что песни, в каких мы видим наиболее следов удельной эпохи, доставлены главным образом западной Малороссией, Подлясией и Галичиной, что и естественно, если вспомнить, что Поднепровье часто опустошалось и, будучи центром позднейшей казацкой истории, развило и сохранило преимущественно песни казацкой эпохи, от XVI в., Галичина же и Волынь продолжали и в XIII — XIV в., после разгрома Киево-Переяславской земли татарами, ту жизнь, какая преобладала на всей удельной Руси в XII в. Песни с чертами более поздней боярской эпохи доставлены главным образом тоже частью Галичиной и Волынью, частью Полесьем, так как в Галицко-Волынской земле преимущественно окрепло феодальное боярство еще в XII в., а Волынь и Полесье были одними из центров феодального Литовско-Русского княжества в XIV — XV в. Таким образом, каждая часть старой Руси дает нам преимущественно перед другими материал для характеристики последовательных наслоений ее культурной истории.
В большинстве песен второй части следы эпохи их сложения запечатлелись так ярко, что трудно не заметить их. Это XVI — XVII в. Только относительно песен, которые в общих чертах рисуют татарские набеги, песен, которые мы ставим во главе отдела, может быть поднят вопрос, но не о том, новее ли они XVI в., а скорее о том, не древнее ли они, не зачались ли они в первую эпоху татарских набегов, в XIII — XIV в. В песне № 22 читатель найдет намек на бытовую подробность глубокой древности, засвидетельствованную письменным памятником VI в. Не отрицая возможности зарождения многих из песен о татарских набегах и в раннюю пору, ни того, что многие песни глубокой древности о борьбе русского народа с разными врагами могли потом приспособиться к песням о народе, с которым дольше всего приходилось бороться, с XIII по XVIII в., как приспособились и {стр.53} некоторые песни первой части (№№ 6, 7, 8), мы все-таки думаем, что наиболее характерные песни наши о набегах татарских скорее следует отнести к XV — XVII в., чем к XIII — XIV в. Как ни тяжко было нашествие Батыевых татар на Киево-Галицкую Русь в XII в., но все-таки эта Русь скоро оправилась от погрома и даже внушала к себе страх у татар и скоро перешла к наступательным действиям против них, так что эта эпоха вряд ли может быть названа временем ига монгольского для Руси Юго-западной в той мере, какой она была для Руси Северо-восточной. Уже при Даниле Галицком [35] русские осмеливались побивать татар, а Ольгерд [36] и Витольд [37] нападали на татар в самом Крыму, в степи Пятигорской и уводили татарских пленных на Волынь и в Литву. Еще в XIV в. Ольгерд очистил от татар Подолию, и в XV в. литовско-русские поселения между Днестром и Днепром доходили до самого моря, откуда в Константинополь шла правильная торговля хлебом. Буджакская орда [38] у нижнего Дуная и Крымская орда были таким образом разделены и должны были жить мирно с Юго-западной Русью. Появление турок в 1475 г. в Крыму и затем у Очакова, подчинение ими Крымского ханства, Молдавии, заложение крепостей на северном берегу Черного моря открывает в истории Южной Руси эпоху, которая если не может быть названа временем ига татарского, так как и теперь власть татар над этой Русью не была признана и еще менее могла быть речь о поголовной переписи и дани, чего не делали татары в Руси Киево-Галицкой и в XIII в., то зато эта эпоха может быть с полным правом названа временем наиболее тяжкого действия над южнорусами меча и бича татарского. Набеги следовали за набегом со времени Менгли-Гирея, тем более, что с этого времени Малороссия становится и предметом и отчасти театром спора между Литовско-Польским и Московским государствами, причем начиная с союзника Ивана III, Менгли-Гирея, татары становятся орудием то одного, то другого государства. Южная Русь обращается в место ловли татарами невольников, а Крым становится одним из главных невольничьих рынков в мире, снабжая нашими пленными Турцию, отчасти Азию и Африку и самые христианские государства, которые не стеснялись покупать у турок пленников русских для своих галер. (См. примечан. к №№ 30, 31, 45.) Так прошел конец XV и большая половина XVI в., пока казацкая колонизация в степях южных опять не вступила с татарами и турками, которые, заметим, в наших песнях стоят рядом и смешиваются, не вступила в спор за обладание и степью, и берегом моря. В эту эпоху должны были сложиться приблизительно в том виде, как мы имеем их теперь, те песни, которыми мы начинаем II часть. В эту же эпоху окончательно сложилась и характерная форма украинской думы, которой самые старые образцы, конечно, дума о неволе турецкой (№№ 30 и 31) и о побеге трех братьев из неволи турецкой из Азова (№ 35). Если, как это всеми признано, дума украинская по своему более мерно-прозаическому, чем стихотворному изложению сходна с «Словом о полку Игореве», которое можно назвать южнорус- {стр.54} скою думою XII в., не имевшею только рифмы новейшей украинской думы, то во всяком случае характерно, что некоторые кобзари, дожившие до наших дней, называли всякую думу невольницкою псальмою («се невольницька, псальма настояща»). Впрочем, и «Слово о полку Игореве» есть на добрую долю сказание о неволе братьев Игоря и Всеволода у половцев. Прочитав эти «невольницкие» думы и прозаические показания современников, приводимые нами в примечаниях к каждому №-ру, читатель яснее поймет историческое значение казачества, которое собственными силами начало борьбу, сделавшую возможным правильный труд на огромной полосе России, начало в то время, когда удаленные от театра турецко-татарских набегов центры государств Польского и Московского не могли еще последовательно приняться за дело реакции татарам (на юге) и туркам; поймет, почему казаки, аванпост русской колонизации, непосредственно подверженной нападениям, не могли сообразовать своих отношений к татарам и туркам с колебаниями польской и московской дипломатии, которая периодически вступала в мирные договоры с государствами мусульманскими.
Со второй половины XVI в. начинаются песни, которые можно уже смело приурочивать не только к известной эпохе, но и к известным лицам и событиям, как в этом убедится читатель из сопоставления текстов песен с выписками из исторических сказаний, приводимыми нами в примечаниях к песням.
Делая вообще эти примечания, мы руководствовались, кроме объяснения состава песни, имен и важнейших предметов, в ней упоминаемых, главным образом желанием выписать из прозаических источников, туземных и иностранных, как можно более материала для того, чтоб можно было судить, насколько песни, сохранившиеся в памяти поселянина малорусского в течение стольких веков, представляют поэтическое воспроизведение реальных образов действительности этих веков, последовательно сменявшейся. Мы далеки от мысли, что привели все, что должно было привести в объяснение каждой бытовой подробности, напоминаемой или изображаемой песнею. Над нашими песнями еще много предстоит труда в том роде, какой мы сделали в примечаниях к ним, и только тогда песни эти явятся во всей своей цене. Во всяком случае, надеемся, что и настоящее издание покажет читателю реальный художественный характер песенного творчества малорусского народа.
Каждый отдел мы заключаем такими песнями, которые, нося в своей редакции следы той эпохи, куда они помещены, в то же время по сюжету не принадлежат исключительно малорусской поэзии и должны быть причислены к роду бродячих песен, более или менее общеевропейских. В таких случаях мы приводим в примечании ближайшие варианты из песен других народов по возможности целиком, другие сходные резюмируем. Так как окончательное решение вопроса о месте образования и способе распространения бродячих песен и рассказов {стр.55} требует обширного исследования песен и сказаний всех народов, для чего теперь еще далеко не собран весь материал, а даже из собранного мы далеко не все можем иметь под рукою, то мы и не брали на себя решать вопрос о происхождении всех тех из бродячих песен, какие помещены у нас. Мы считали только своею обязанностью указать на известные нам родственные нашим песни других народов и разгруппировать их по степени их сходства. Собственно, такие песни столь мало заключают в себе оригинально-национального, что редкая из них может быть принята в наш сборник. Но таких песен, общих малорусской поэзии с другими западными, немало. Мы выбрали из них только те которые носят на себе следы редакции, совершившейся под влиянием известной определенной исторической обстановки. И эти немногие помещенные нами песни такого рода указывают на настоятельную необходимость предпринять сравнительное изучение малорусской народной поэзии как в видах отделения в ней туземного от пришлого, так и в видах определения степени культурного общения малорусов с другими народами, прямого и посредственного.
Сравнительные примечания найдет читатель и при некоторых песнях, туземность которых мы не думаем подвергать ни малейшему сомнению. Сравнение в таких случаях помогает освещению характерных особенностей наших песен, какие, впрочем, выставляются во многих подробностях передачи и тех песен, которые трудно признать туземными.
Нам остается сказать еще об одном обстоятельстве. Читатель не встретит в настоящем томе некоторых песен и дум, которые помещены были в других, прежде бывших изданиях. Дело в том, что и с малорусскою народною поэзией повторилось то же, что со всеми почти другими: ее памятники не только подправляли издатели, как это делал, напр., с великорусскими песнями Макаров, считая их в подлинном виде слишком грубыми, мужицкими, как сделано это с большею частью песен в доставленном нам рукописном сборнике Мартынова, из коего мы поместили некоторые образцы (см., напр., № 42, вар. Д), но иные песни совсем переделывались, а другие — подделывались. Подобный пример в Западной Европе представляют признанные теперь всеми знатоками переделки и подделки в произведшем в свое время столько шуму и представляющем действительно большие достоинства, литературные и этнографические, сборнике бретонских песен Barzaz-Breiz Вилльмарке (1 изд. в 1839 г., с тех пор до 1867 г. семь изданий) {См. об этом: Luzel «De l’authenticité des chants du Barzaz-Breiz de M. de la Villemarqué», 1872. О других подделках кельтских песен см. у Luzel. «Cwerzion Breiz Izel», 1868, p. 284, 285, 74, 75.}. В числе вопросов для Congrès scientifique de France, который собирался в 1872 г. в Saint-Brieuc, был заранее поставлен вопрос: «faire l’histoire authentique des chants populaires de la Bretagne" [39], — и с тех пор кельтисты Франции, Англии и Германии {стр.56} решили вопрос не в пользу подлинности песен Вилльмарке. В программе третьего русского археологического съезда поставлены вопросы о малорусских думах, аналогические с вопросом о кельтской, и трудно сомневаться, что и тут строгая критика признает подделки, вроде тех, какие открыты в кельтском сборнике. Кроме какого-то странного инстинкта к фальсификации, переделывать и подделывать песни и думы малорусские заставляли многих своеобразный патриотизм, русский и польский, стремление показать в народных песнях следы памяти о глубокой древности, что заметно в подделке думы «О походе князя-язычника в Византию» [40], сообщенной г-ну Кулишу Шишацким-Ильичем, в песнях, в коих упоминается Чернобог, Радзивилл и т. п., помещенных в «Памятниках нар [одного] творчества в Северо-зап[адном] крае», то провести приятные авторам мысли, напр., доказать поддельною думою симпатии казаков к Стефану Баторию [41] и польскому правительству (напр., в думе, сообщенной для «Запор[ожской] старины», I, стр. 77) или же, наоборот, перенести чувства виленских патриотов 1863 г. к полякам в народную песню («Памят[ники] народного творчества Северо-зап [адного] края», стр. 7 — 116) и т. п. и т. п. Надо, впрочем, сказать, что из всех дум, которых поддельность мы считаем возможным доказать, некоторыми литературными достоинствами отличаются только дума «Поход на поляков», или «О трех полководцах», помещенная в первой книжке «Запорожской старины» Срезневского (1833), откуда ее заимствовал сборник Максимовича, 1834 г. (стр. 27 — 35), сильно нравившаяся Гоголю, Белинскому (Сочин[ения], т. V, 86 — 90), помещенная в «Исторической] хрестоматии» г. Буслаева (стр. 1625) как «превосходная дума» и «образец малорусского наречия» [42], изложенная также в «Истории русской литературы» Галахова [43] (I, 213 — 214) {В думе этой, кроме странного, неисторического подбора имен, из которых Максимович Степана Кукурузу (?) почему-то считает Степаном Остряницей (Острянином), бросается в глаза отсутствие всякого действия, замененного тремя монологами, и в заключение разгульная песня, которую будто бы сочинил один из героев думы, Карпо Пивтора Кожуха, коего «История русов» заставляет быть похороненным в «горелочной бочке» (!). Песню эту находим дальше в сборнике, в отд. бытовых, и она будто бы до того понравилась народу, что он усвоил ее и «переделал на разные лады». Макс., op. cit., 47. Замечательно, что, несмотря на похвалы, которые снискала эта дума, Максимович не поместил ее в сборник 1849 г.}, и дума «Восстание Наливайка», помещ[енная] в «Запорожской старине», I, 86. Остальные подделки до того полны ошибок в языке, до того различаются от народных песен в характере, что даже странно, как могли они вводить так долго в заблуждение людей, знакомых с характером неподдельно народных песен и дум малорусских. Большая часть поддельных песен и дум (надо сказать, что в этих подделках смешиваются весьма неумело внешние особенности песни и думы) говорит о времени казачества от Наливайки до Хмельницкого, и тут мы видим занесенными в эти quasi-народные памятники все заблуждения и ошибки историков 30-х годов, {стр.57} а именно доверие к «Истории русов», с которою большинство поддельных дум согласно в рассказе фактов в противность другим источникам и актам, чего в народных думах именно и не замечается, — перенесение Савы Чалого из XVIII в. в XVI, во время Наливайка, которому поддельные думы делают современником и современника Чалого Гнатка Голого, делая в то же время из кравчины [44], т. е. отряда, лицо, которое издатели принимают за Наливайку, и т. д. и т. д. (См. напр., Максим[овича] сборн. 1834, 20 и след. 78 — 95.)
Мы решились поступить с такими песнями и думали так: чтоб сложить с себя всякую ответственность в субъективизме, мы не вы ключим совсем песен и дум, какие считаем поддельными, из нашего сборника, но поместим их в самом конце с нашими примечаниями, в которых изложим, почему какую мы считаем поддельною. Так из числа тех песен и дум, какие читатель мог бы, по их содержанию, надеяться встретить в настоящем томе, мы относим в категорию поддельных следующие:
1) Дума-сказание о морском походе старшего князя-язычника в христианскую землю, см. «Записки о Южной Руси» Кулиша, т. I, стр. 172 — 178, сообщил Шишацкий-Ильич. Дума будто бы записана от бабы Гуйдулихи, наполовину прозою, наполовину стихами, с непонятными и будто бы архаическими словами.
2) Две песни:
a) «Быв на Руси Чорный Бог,
Пред ним стояв Туров рог» и пр.
b) «В лиси в темном у Выслици
Среду бору на Кислици» и пр.
Стихи эти были напечатаны в «Вестнике Западной России» [45] за январь 1865 с подписью А. С., а потом помещены в издании г. Гильдебрандта [46] «Памятники народного творчества в северо-западном крае», стр. 115 — 118, как «прекрасные песни, переданные М. О. Кояловичем» . Замечания против подлинности их см. у г. Бессонова [48], «Белорусские песни», XLIX — L.
3) Отрывок о набегах татарских «Скоро й коні заржали», напеч[атано] у Метл[инского] (436 — 437) с пометкою: «Записал от старика в м. Олишевке Шишацкий-Ильич».
4) Такой же отрывок о «Малом Гарее», т. е. будто бы Менгли-Гирее; Метл[инский], стр. 373; помечено: «Записал от стариков в м. Олишевке Шишацкий-Ильич».
5) О казацком походе: «Розпустилися парості ясної зорі», Метл[инский], 436; из повести Гребенки «Иван Золотаренко».
6) Отрывок о Венцеславе, будто бы Венжине Хмельницком (Максим[ович], 1834, 82, Метл[инский], 374), который есть собственно часть распространенной в рукописных сборниках западного края Песни о Скалозубе и помещенной у г. Головацкого (Чтения в И [сторическом] моск[овском] общ[естве] истории и др[евностей], 1870, III, 113) песни о Ревухе, видимо, сочиненной каким-либо украин- {стр.58} ствовавшим польским поэтом в честь Ржевусского [49], пародировавшего перед 1830 казачество XVI в.
7) Одна дума и 4 песни о Серпяге, в котором видели казацкого вождя Подкову:
a) Дума, напечатанная в «Запорожской старине» Срезневского, I, 123, с пометкою: «Со слов бандуриста» и повторенная в сборнике Максимовича 1849 г., стр. 27 — 30.
b) Песня, начинающаяся: «Ох і сила, сила силу подоліла», помещ[енная] в «Запор[ожской] стар[ине]», I, 34 и в «Украинск[их] нар[одных] п[еснях]» Максим[овича], 1834, 78, 79.
c) Песня «Ой у городі у Львові зашуміли верби», «Зап[орожская] стар [ина] », I, 33. Может быть, безымянная казацкая песня, подправленная.
d) Песня «За рікою за бистрою б’ється турок з молдавою», помещ[енная] в сб[орнике] Костомарова в «Малор[усском] сборн[ике]» Мордовцева, стр. 183 — 185, повторена с переменою одного слова у г. Стецкого — «Wołyń» [50], t. I, 116, без изменений у г. Перовского [51 ]— «Волынские малор[усские] песни», 35 — 37, с изменениями нескольких слов в рукописном сборнике г. Краевского, Ворон[ежской] губ., Острогожск[ого] уезда.
Кроме того, у нас есть в рукописном сборнике А. А. Мартынова одна песня о Серпяге, приближенная к обстоятельствам истории Подковы.
8) Песня о Лободе и Сулиме, перепеч[атанная] Максим[овичем] (1834, 88 — 90) из «Запорожской старины»; в сб. Мартынова с изменениями.
9) Отрывок об атамане Случае, помещ[енный] у Макс[имовича] (1834, 118).
10) Дума «Про Дмитра Самійленка-Коломійця», приведенная Метлинским в его сборнике (стр. 374 — 376) с пометкою: «Записал около 1820 г. в г. Умани Киевской г. от Якова Самійленка-Коломіенка. В. Изопольский. «Athenaeum» [52] (виленский) 1844 г., т. V, стр. 26 и 27». Как во всех почти поддельных думах, и в этой размер песенный перемешан с речитативом дум. Дума эта с изменениями и в виде песни с равностопными стихами помещена в издании М[иколы] Г[атцука] [53] «Ужинок рідного поля». M., 1859, стр. 272 и след.
Песни и думы, которые мы считаем поддельными и которые говорят о других эпохах, будут указаны в своем месте.
Кроме того, в настоящем томе читатель найдет несколько песен и отрывков, которые, по разным соображениям, мы не решились отнести в конец издания как вполне поддельные, но которые мы однако же считаем во всяком случае подправленными, иные до потери ими всякого научного интереса. Таковы №№ 39, 41, 48. Сомнение возбуждает и № 47. Под каждым № читатель найдет замечания, что мы имеем против и чтó можно сказать за подлинность песни.
Варианты песен и дум в нашем издании сгруппированы в следую- {стр.59} щей системе. Имея несколько вариантов одной и той же думы или песни, мы выбирали из них больше типический по содержанию и принимали его за основной, печатая впереди прочих и обозначая буквою А. Затем следуют прочие варианты: Б, В, Г и т. д. Если эти варианты оригинальны, то они напечатаны у нас целиком; если же они очень близки с предыдущими, то, для сокращения объема книги, мы печатали только строки, не сходные с предыдущим вариантом, указывая на сходные строки посредством цифр. Таким образом, выражение «11 Б = 10 А» означает, что 11 стих варианта Б совершенно сходен с 10 стихом основного варианта А; выражение же «5 Д = 6 А... козак» означает подобное же сходство, за исключением одного слова козак, которое стоит в 5 строке варианта Д вместо соответствующего слова в 6 стихе варианта А.
Мы употребили эту систему, считая ее, с одной стороны, более удобною в типографском отношении и избавляющею читателя от чтения одного и того же несколько раз; в то же время думаем, что она дает исследователю полную возможность восстановить каждый сокращенный нами вариант во всей его целости.