|
Михаил Петрович Драгоманов (1841-1895) |
| Традиция - это передача пламени, а не поклонение пеплу. |
Михаил ДРАГОМАНОВ
Последние годы — один из наиболее критических моментов науки древней истории: она удвоила, если не утроила, свой материал в последние двадцать-тридцать лет, а уже одно это не может не отразиться и на системе обработки этого материала, и на качестве делаемых из него выводов.
С возрождения наук и почти до самого XIX века материал для древней истории почерпался почти исключительно из писателей греческих и римских, слегка дополняемых литературой еврейскою, насколько то было возможно при разделении истории на sacra и profana. Вследствие того древняя история была почти исключительно наукой о жизни греков и римлян, принимая на столбцы свои историю других народов лишь по прагматической связи ее с историей греков и римлян. Персидские войны, походы Александра Великого, победы римских легионов в Азии и Африке — вот почти исключительно поводы, по которым в курсы древней истории вводились краткие заметки о народах неклассических, заметки большею частию хронологического свойства, и то, конечно, лишь настолько, насколько можно было сделать то на основании классических источников. Но все эти сведения не могли быть ни верны, ни полны по самой сущности источников, откуда они черпались. Во-первых, классические писатели были очевидцами событий окружающего их мира не раньше VI в. до Р[ождества] X[ристова], в половине которого писали древнейшие историко-географы греческие Кадм Милетский [1], Ферекид Сирский [2], Акузилай Аргосский [3] и другие [4] логографы {О времени, когда жил автор географической поэмы «Арилаския» Аристей Проконезский [8], сообщаются противоречивые сведения: Свидас делает его современником Креза [10] и Кира [11], а Геродот передает о нем известия мифического характера (IV, 13 и след.).}, сохранившиеся только в отрывках. Гекатей из Милета [5] (520 — 479 гг.), Скилакс из Карианд [6] и т. п., которыми могли пользоваться позднейшие греческие писатели, жили еще позднее, а древнейший греческий историк-географ, которого труд мы имеем целиком, Геродот [7], не старее начала V в. до Р[ождества] X[ристова] (484 — 408 гг.). Во-вторых, по незнанию иностранных языков, классические писатели не могли как должно пользоваться преданиями и литературами народов чужих. Только в позднее время стали появляться среди классических литераторов люди, {стр.61} которые достаточно знали греческий язык, чтобы писать на нем, и в то же время не забыли языков народов, из которых происходили, и потому могли пользоваться богатыми литературами Востока: таковы Манефон [12] из египтян (в первой половине III в. до Р. X.), Бероз [13] из вавилонян (в половине III в. до Р. X.). Им соответствуют, с другой стороны, такие люди, как Филон [14] из Библоса (I в. до Р. X.), который перевел «Финикийскую историю» Санхуниатона [15] из Берита, и как Менандр Эфесский [16], который пользовался, говорят, Тирскими летописями и др. Но в массе образованного греко-римского общества интерес к сочинениям таких людей был еще слишком слаб; их, видимо, редко переписывали, а позже, в век византийский и ранний арабский, было слишком много мотивов истреблять их, так что сочинения этих писателей дошли до нас в фрагментах, из которых иногда самые драгоценные, как, например, выдержки из хронологий Бероза и Манефона, приводились позднейшими хронистами как образец хвастливой глупости.
Нет ничего удивительного, что, руководясь только корифеями национальной литературы греков и римлян, новые ученые имели весьма неполные сведения об истории неклассических народов и давали ей второстепенное значение. А между тем достаточно взглянуть на размеры страны от Индийского океана до Гибралтара, чтобы подумать о том, что на этой территории могли происходить события, сравнительно с которыми многие происшествия в греко-римской истории, известные образованным людям с малых лет, действительно могут быть названы событиями «деревенской хроники».
Мы не думаем разделять этого отзыва о греческой истории во всей его широте, так как этот отзыв принадлежит историческому деятелю, враждебному всякой «идеологии», не способному ценить в истории народа то, чтó мы называем теперь внутреннею историей, историей цивилизации. Но дело в том, что и в культурном отношении история тех народов, о которых, руководясь только классическими писателями, мы имели бы самое неполное представление, заключает в себе факты самого важного всемирно-исторического значения: довольно сознания самих классических писателей, из которых иные, начиная с Геродота, имели даже преувеличенные понятия о влиянии, например, Египта на Грецию, довольно самых отрывочных заметок их о памятниках и учреждениях народов восточных, чтобы видеть, что первыми могущественными орудиями культуры: совершенною обработкой металлов, строительными машинами, системой счета, календаря, азбукой и т. п. — мы обязаны неклассическим народам. И однако ж до последнего времени историю народов, наиболее влиявших и на культуру классическую, мы могли знать только по классическим писателям, которые начали писать уже в то время, когда великие культурные центры, не только чисто восточные, как Ниневия, Сидон, старый Тир, но и эллинско-восточные, как Кумы, Милет и т. п., лежали в развалинах.{стр.62}
Не одна, впрочем, история восточного и вообще внеэллинского мира была осуждена на неполноту, пока источниками древней истории служили исключительно корифеи национальной литературы Греции и Рима, но и самая история классического мира. И здесь относительно более древних эпох мы встречаем в классических литературах или пробелы, или басни, часто случайно выбранные из многих, им подобных. Но что гораздо более странно, большие пробелы представляют нам классические литературы и относительно позднейших эпох истории их стран, таких эпох, которые с точки зрения всемирно-исторической, особенно с точки зрения истории культуры, едва ли не важнее, чем многие из прославленных эпох Греции и Рима, а именно относительно многих сторон эпохи после Александра Великого и последних времен провинциальной жизни и движений в Римской империи, когда история греков и римлян вышла из тесных пределов Эллинского и Апеннинского полуостровов, когда началась ассимиляция греков и римлян с чужими народами, более или менее культурными. Мы знаем, например, с большими или меньшими подробностями историю персидских походов на Грецию, Пелопоннесской [17] или Пунических войн [18] (кроме первой), но очень плохо знаем культурную историю монархий, образовавшихся из государства Александра Великого, довольно неполно — историю войны союзников с римлянами, ибо не знаем сколько-нибудь полно устройства федерации итальянских союзников, еще менее полно знаем историю провинций Римской империи в ту эпоху, когда эта империя стремилась перейти от централизованной в федеративную. Тому причина меньшее внимание греческого и римского общества к истории и быту чужих народов (вспомним, например, чисто детские представления Тацита [19] о религии евреев или поверхностно невежественные, при всем стремлении к рационализму, представления Ювенала [20] о религии египтян), а также и другие взгляды на историю, чем те, какие мы имеем теперь: древние дорожили гораздо больше фактами внешней, чем внутренней истории. Если же и среди древних проявлялись близкие к современным взгляды на задачи истории и политической науки, то произведения, писанные людьми с такими взглядами, погибали, именно потому, что интересовали только слишком немногих. Так погибла не только масса материала в разных сочинениях второстепенных авторов о политическом быте разных стран и городов, но и многие сочинения такого писателя, как Аристотель [21], например, то сочинение, в котором он собрал материал для характеристики политических учреждений 158, а по другим [источникам] — 255 городов и государств и которое служило фактическою опорою для известного сочинения его о политике. Да и самая она, драгоценная теперь «Политика», интересовала современников и ближайших потомков мало, чем и объясняется то обстоятельство, что и она досталась нам не без повреждений; даже Полибий [22], кажется, не знал вовсе «Политики» Аристотеля, которую вообще стали внимательно читать только около времен {стр.63} Юлиана [23], то есть самого раннего представителя так называемого возрождения наук {См. предисловие к изд. Barthelemy-Saint-Hilaire, 1837, XXI, LXX — LXXIV.}.
Эта неполнота в сведениях, почерпаемых из классических литератур, касательно истории самих же классических народов стала вознаграждаться только посредством так называемых монументальных источников — остатков зданий, алтарей, статуй, ваз, досок с надписями, колонн и т. п. Уже давно такие вещи обратили на себя внимание, — конечно, сначала безразличных собирателей редкостей, потом любителей художественных предметов и, наконец, ученых. Этому вниманию обязаны своим происхождением музеи, без которых не обходится ни один большой город в Западной Европе. Правда, что зато редкий из этих музеев и расположен по научной системе, а почти все они носят на себе следы происхождения своего из безразличного собрания редкостей! Для таких вещей издавна установилось название древностей, antiquitates. Когда ученые стали объяснять такие вещи, то мало-помалу пришлось составить целую науку, которая существует под таким названием, antiquitates, древности. Чтобы понять значение иной статуи, барельефа, саркофага, пришлось вспомнить факты о мифологии и религии известного народа; изображение на вазе нуждалось для своего объяснения в сведениях из круга понятий о загробной жизни, другое — об устройстве пиров; надпись на гробе лица, занимавшего государственную должность, — в сведениях о государственном строе и т. д. Мало-помалу вслед за эпохой собирания итальянцами и др. коллекций древних предметов в эпоху возрождения явились многотомные «Antiquitates» итальянских и голландских ученых XVI — XVII веков, представляющие более или менее полные для своего времени энциклопедии сведений о внутренней жизни классических народов. Система этих сборников осталась и до сих пор одна и та же для всех курсов науки, существующей и до сих пор в европейских университетах, — «древностей». Это совершенно внешняя система, описательное изложение фактов государственной, домашней, религиозной жизни народов, изложение, которому иные думают все-таки сохранить значение самостоятельной науки, говоря, что история рассматривает факты в последовательном их движении, тогда как древности излагают их, не стесняясь ходом событий. Конечно, чем беспритязательнее система сборников «древностей», чем больше она приспособлена к легчайшему отысканию в них данных, тем лучше. В этом отношении для классических древностей можно только пожелать скорейшего окончания издания «Dictionnaire des antiquités grecques et romaines» под редакцией Дарамбера (Daremberg, ныне умерший) и Сальо (Saglio), предпринятого в прошлом году фирмой Гашета (Hachette) в Париже [24]. Соединением полноты, тщательности обработки статей, количества библиографических данных, {стр.64} обилия и изящества рисунков с антиков (около 200 на выпуск) и дешевизны (5 франков за выпуск в 12-ую долю листа, в два столбца, от 160 до 170 стр.) это издание оставляет далеко за собою все прочие {Прекрасное дополнение к нему Dictionnaire des antiquités chrétiennes par Martigny, 1865.}.
Страсть к коллекциям постепенно вывела собирателей в Западной Европе за пределы древностей классических. В Риме, Неаполе, Остии и других городах, где с конца XV века любители ревностно стали искать в земле предметов искусства греческо-римского, валялись и торчали обломки египетских обелисков, привезенных сюда императорами, находились обломки и статуи египетские из храмов Изиды [25], Сераписа [26], Анубиса [27], которые римляне то запрещали учреждать, то дозволяли, а также остатки культа и вообще быта колоний других народов, которые смешивались в императорском Риме и его окрестностях: халдеев [28], евреев, малоазиицев и т. д. Мало-помалу крупные европейские музеи завели особые залы для древностей восточных, особенно египетских, обелиски были вынуты из грязи, сложены и поставлены на площадях в Риме, и ученые стали задумываться о смысле знаков, на них вырезанных. Уже в XVII веке Кирхер [29] (Oedipus Aegyptiacus, Lingua Aegyptiaca restituta) ходил около разгадки чтения иероглифов, так как доказывал, что египтяне говорили по-коптски, но априорическое убеждение о таинственности и символичности письма египетского, будто бы назначенного для одних жрецов, понятия, отвечающие философии истории, выведенной исключительно из показаний классических писателей о цивилизации египтян и вообще народов Востока, сбили ученого иезуита на дорогу нелепейших объяснений фигур, которые начертаны на обелисках, находящихся в Риме. Но уже в XVIII веке датчанин Цега [30], которого замечательно здравый ум заставил высказать мысли о периодах религиозного развития народов, напоминающие те, какие начинают преобладать теперь благодаря трудам положительных ученых, усомнился в безусловно мистическом и переносном смысле знаков, начертанных на столь публичных памятниках, и предположил существование фонетического элемента среди иероглифов (De origine et usu obeliscorum, Roma, 1797) {Замечательно умный писатель этот неоднократно доказывал, что первоначальный культ у всех народов был то, что теперь называют, как называл его и Цега, фетишизм, соединенный с поклонением мертвым (1’атиletismo о fetismo, chi non termine piu adequato chiamarci adiacritolatria, congiunta come lo suol esse colla necrodulia. — См.: Zoega [32]. Li Bassirilievi antichi di Roma, R. 1808. Тоже — De orig. et usu obeliscor, 241, 302). Такие мысли, вместе с замечаниями о позднейшем образовании магизма, орфизма и т. п., по своей здравости составляют контраст тем искусственным представлениям об откровении природы, возвещаемом издревле жрецами, которые легли в основу позднейших даже трудов Крейцера [33] и его школы.}. После таких мыслей оставалось только найти знаменитую розеттскую надпись [31], которая была открыта в 1799 г., и тайна египетского письма должна была раскрыться. Так и сталось благодаря трудам англичанина Юнга [34] (1819 — «Egypt» в «Encyclopaedia Britanica», 1831 — «Egyptian Dictionary»), француза Шамполиона [35] младшего (1822 — «Lettre à M-r Daevé, 1824 — «Précis du système hiéroglyphique des anciens Egyptiens» etc).
Это было одно из четырех открытий, которые произвели решительный переворот в науке о древности. Еще в 1761 г. Анкетиль де Перрон [36] привез в Европу и сложил в Парижской библиотеке рукописи так называемой Зендавесты [37], остатка литературы древних бактров [38 ]и персов, и скоро затем выданным переводом ее на французский язык (1771 г.) положил начало целой отрасли науки. Уже в XVI веке итальянец Филиппо Сассети [39] (1583 — 1588 гг.) обращал внимание на сходство языка индусов с итальянским, а с конца XVIII века, со времени напечатания кодекса браминов [40], составленного по поручению англо-индийского правительства в 1776 году, благодаря трудам англичан Гальгеда (1778 г.), Вилькинса [41] (1787 г.), Джонеса [42] (1789 г.), Кольбрука [43] (р. 1765 г., ум. 1837 г.) создалась еще новая отрасль науки — санскритская филология и древности и связанная с нею наука об индоевропейском элементе в истории. С половины XIX века поднялось, начатое еще в прошлом столетии, после путешествия в Персию Нибура-отца [44], но затихшее за неимением материала, изучение так называемого клинообразного письма, которое в руках Опперта [45], Ленормана [46], Смита [47] и др. в области халдео-сирийской древности и Раулинсона [48], Шпигеля [49] и др. в области зендской делает теперь громадные шаги, открывая даже не по годам, а по месяцам материал первостатейной важности для истории культур в самые отдаленные времена, даже давно исчезнувших народов, самые имена которых сами древние едва знали понаслышке.
Для всех этих трудов дают материал экспедиции, которые идут, все больше расширяя круг своих исследований, начиная с французской экспедиции, сопровождавшей в 1799 году войска Наполеона в Египет и издавшей труды свои в двадцатых годах. За этим изданием последовали издания памятников египетских и нубийских Шамполиона (1833 — 45 гг.), Шарпа [50] (1837 г.), Лепсиуса [51] (1850 — 1858 гг.), Бругша [52] (1862 — 1864 гг.), Дюмихена [53] (1865 — 1867 гг.) и продолжающиеся труды Мариетта [54] в Египте. Исследования Ботты [55] (1842 — 1844 гг.), Лейярда [56] (1845 — 1847 гг.), Лофтуса [57] (1856 г.) и текущие труды Опперта, Смита, которого послал недавно британский музей в области Тигра и Евфрата, начавшиеся после открытия надписи в Марсели в 1845 г. и особенно саркофага царя Эсмуназара [58] в Сидоне в 1855 г., исследование древностей финикийских, например экспедиция Ренана [59] в 1860 году, с трудами генерала Федерба [60] в области Нумидии и Карфагены в 1868 — 1870 гг., показали, что все представления об истории народов халдео-сирийских, какие господствовали еще десять-пятнадцать лет тому назад и какими мы обязаны классическим литературам, имеют цену не больше детских сказок. Не только Египет с папирусами, но и Ассирия с ее кирпичами {стр.66} доставили целые библиотеки, в которых мы имеем не только имена царей, жрецов, полководцев и перечисление народов, ими покоренных, но целые биографии царей и частных лиц, календари и даже словари, молитвы, заклинания, сказания, вроде наделавшей недавно шуму вавилонской эпопеи о потопе (английский перевод Смита в «Daily News» вконце 1872 года, французский Ленормана отдельно, в 1873 г.), поэмы, вроде египетской эпопеи о походе против сирийского народа Кетаи т. п. Теперь можно сказать, что к трем древним литературам, которые были почти исключительно известны в XVII — XVIII веке, греческой, латинской и еврейской, присоединились, кроме санскритской и зендской, еще египетская и халдео-ассирийская.
Количество этого нового материала для науки древней истории накоплялось постепенно с половины XVIII века, но только в последние двадцать или двадцать пять лет, благодаря усовершенствованиям в чтении и толковании этого материала с помощью сравнительной лингвистики, явилась возможность овладеть им вполне. В последние годы возможность пользоваться памятниками древнего Востока для общей культурной истории расширилась за тесные пределы специалистов в строгом смысле этого слова благодаря таким периодическим изданиям, как «Revue archéologique», «Annales de philosophie chrétienne», таким переводам, как Шпигеля «Авеста» [61], Юсти «Бундегеш» [62], Вильсона [63] и Ланглуа [64] «Веды» [65], таким сборникам, как Muir «Original sanscrit texts», Bibliothèque Orientale (1872 г.), которая в первом томе дала новое издание перевода «Риг-Веды» [66] Ланглуа, a во втором — выбор из религиозной литературы индийской, персидской, египетской, ассирийской и китайской в переводах лучших специалистов французских, или как начавшее выходить с 1873 г. издание Бирча [67] «Birche Records of the past», обещающее стать полнейшею хрестоматией древневосточных литератур и письменности вообще.
Исследования в Азии и Африке, в коих теперь нет, можно сказать, ни одного уголка, сколько-нибудь замечательного в историческом отношении, от Ганга до Мавритании и от Трои до Моавии [68], где бы не рылся какой-нибудь европейский ученый или целая экспедиция, подействовали обратно и на возбуждение к новому исследованию и почвы строго классической: повсюду в Греции, Италии, Испании, Франции мы видим раскопки, систематическое изучение коллекций; в Афинах и Риме действуют международные общества для исследования древности (французское, а теперь и немецкое в Афинах, основанное французами, а теперь находящееся в руках немцев археологическое общество в Риме). В Риме теперь соревнуются в работе археологический институт, комиссия, устроенная муниципией, и общество исследования христианских древностей, которые здесь соприкасаются с классическими. Правда, что во многих местах греко-римского мира и даже в самом Риме часто не удается, после тщательных раскопок, найти ничего, кроме обломков и следов зданий (чему образцы мы представили в статье «Палатинский холм по новейшим {стр.67} раскопкам», напечатанной в «Журнале Мин. народн. проев.» за 1873 г., октябрь), но зато такие места, как римские катакомбы и ждущие еще правильного исследования (и, прибавим, менее папистического, чем исследование римских ученых) катакомбы неаполитанские, Остия, не говоря уже о Геркулануме [69] и Помпее, дают богатый сбор всякого рода вещей, без которых наши представления о жизни римской были бы весьма бледны. Но во всяком случае, в последние годы даже в таких отдаленных от центров античной цивилизации местах, как великое герцогство Баденское, Виртемберг, Зальцбург, Трансильвания, найдено много остатков римских зданий, рассеянных проходящими легионерами надгробных памятников и алтарей богам и гениям с надписями, по которым можно дополнить многие стороны внутренней и внешней истории древнего мира.
Последние десятилетия именно характеризуются в науке о греко-римской древности новыми изданиями или пополнениями старых итальянских и голландских археологических коллекций (Fabretti [70] — 1699 г., A. Turre — 1700 г., Gruter — 1707 г., Marini [71] — 1795 г., Zoega — 1786 — 1808 г. и др.). Таковы «Corpus inscriptionum graecorum» Бёка [72] (1828 — 1853 гг.), Letronne [73] — «Recueil des inscriptions grecques et latines» с 1842 г., издание латинских надписей, начатое в 1828 г. Орелли [74] и продолжаемое Генценом, издание Моммзена [75 ](1853 г., след.), Цанганмейстера — «Помпейские надписи» (1871 г.), издания Ариоданте Фабретти памятников староитальянских языков («Corpus inscriptionum italicarum» и «Glossarium italicum», 1858 — 1862 гг.), Гарруччи «I grafiti di Pompei» (1856 г.), Poccu — «Roma Sottoranea» (1864 — 1867 гг.), издания папского правительства и Britisch society of archeology in Rom памятников, открытых в Остии в 1846 году, и т. д.
Исследуя почву истории классических народов и Востока, новейшие ученые опять натолкнулись на совершенно новую область, которую теперь оказывается необходимо, в свою очередь, включить в так называемую древнюю историю, но включение которой в эту последнюю десять лет назад сочли бы чуть ли не профанацией науки о классической древности. Ученые искали обломков памятников греческих, египетских, вавилонских и т. п. с тем определенным типом, какой мы привыкли видеть на вещах такого рода; но, подумав немного над этими вещами, необходимо придем к мысли искать чего-либо более древнего, так как тип этот представляет, уже по своему относительному совершенству, нечто несомненно позднейшее. И действительно, в Ассиро-Вавилонии, в Греции, в последние годы особенно в Италии, в недавнее время в Малой Азии найдена масса вещей совершенно грубой работы, вроде орудий народов диких: это или первая Утварь тех самых народов, которые сделали потом и ниневийских быков [76], и вавилонский календарь [77], и фивские храмы [78], и Зевса Олимпийского [79] и т. д., и в таком случае они — памятники древнейшего периода истории великих культурных народов древности, или {стр.68} они принадлежат другим народам, но жившим на той самой почве, на которой после образовалась и столь любопытная для нас издавна блестящая культура халдеев, египтян, греков, римлян, и тогда это материал для древнейшей истории стран, издавна составляющих область науки древней истории. Как бы то ни было, а такие грубые памятники приводят к мысли, которую можно было бы вывести и a priori, — что и те народы, которых письменная история и большая часть монументальных источников рисуют нам относительно высоко цивилизованными, были в свой черед дикими. Если же мы пришли к такому заключению, то пределы древней истории расширяются и во времени, и в пространстве. Роясь все глубже на почве классической древности, мы доходим, наконец, до таких памятников, которые характеризуют век первоначального состояния человека. Так, например, если не выходить даже за пределы чисто классических земель, мы встречаем памятники пещерного человека, открытые Латре [80] в знаменитой пещере подле Ориньяна, у истоков Гаронны, или пещерные остатки в Италии: в Vicentino, в Finale (в Лигурии), в Alpi Apuane, в горах около Пизы, на островах Тосканского архипелага, в Римской Кампании, в Абруццах, в Grotta del Diavolo на мысе Левко, в Сицилии. Открытые здесь следы человека рисуют нам предшественников, и может быть, предков Сципионов [81] и Цицеронов, дикарями, которые одевались в кожи диких зверей, пожирали сырое мясо и мозги в костях, употребляли каменные орудия и были людоедами {Свод и библиографию новейших археологических открытий в Италии в этой области см. в новом, выходящем выпусками (теперь уже 45) издании «Storia dell’Italia Antica», scritta da Atto Vannuci [83] (Milano, 1872 — 1874 гг.), особ. vol. I, 36 — 49. По свежести и полноте фактов и по богатству рисунков это издание в своем роде единственное.}.
В северной Италии найдены в последние десять лет и остатки озерных построек, подобных тем, какие, со времени открытия их на Цюрихском озере (в 1854 г.), оказались на всех почти озерах в Швейцарии и недавно открыты Вирховым [82] и в северо-восточной Германии, а также так называемые у итальянских ученых le terremare, то есть кучи, оставляемые дикими около их жилищ, подобные тем, какие известны в Дании под именем кухонных остатков и давно уже обратили на себя внимание ученых. Таковы, например, le terremare dell’Emilia, del Parmenense, le terremare Modenensi { См. статью Пигорини «Sopra due terremare» etc. в «Bulletino dell’ Instituto di corrispondenza archeologica», 1866, 220, и Стрдбеля: «Avanzi preromani raccolti nelle terremare e palafitte dell’ Emilia», Parme, 1863 — 64.}. Множество разного рода памятников древнейшего быта найдено при раскопках в центре Этрурии и Лациума, на островах малых и больших, в Сардинии и Сицилии, и составили предмет работ многих местных ученых, которыми изобилует Италия; таков, например, в Сардинии Спано, который не оставляет ни одной стороны быта своего родного острова без {стр.69} изучения, от народных песен, пословиц и словаря языка теперешних поселян Сардинии (им изданы: «Canzoni Sarde popolari» в 1863 и в 1865, «Proverbi Sardi» в 1871) до египетских древностей, находимых на острове {К нашему теперешнему предмету относятся его «Paleontologia Sarda, ossia l’età preistorica segnata nei monumenti che si trovano in Sardegna», 1871, «Cagliari» и «Scoperte archeologiche fettesi in Sardegna in tutto anno 1871» с обозрением сардинских древностей, бывших на выставке (международного конгресса) антропологии и доисторической археологии в Болоньє в 1871 году.}. Ученые журналы Италии, как «Annali» и «Bulletino di corrispondenza Archeologica», «Giornali Arcadico», «Atti dell’Academia dei Nuovi Lincei», «Corrispondenza Scientifica di Roma», «Il Nuovo Cimento» и т. п., за последние пять-семь лет постоянно дают известия и статьи о древностях доисторических, находимых в разных концах классической почвы Италии. Этим древностям посвящают свои работы и известные исследователи императорского Рима, как Роза, ДеРосси [84] и т. п. {Rosa. «Roma preistorica», Brescia, 1871; De Rossi. «Rapporto sugli studi e sulle scoperte paleontologiche nel bacino délia Campagna Romana», 1867 и т. п.}. В Эмилии (Villanuova), в Ломбардии (Cesto Calende), в Альбано под самим Римом находят в последние годы гробницы с сосудами, не имеющими ничего общего с известными типами сосудов этрусских и греческих {См., например, описание De Rossi урны Альбанской на манер хижины со входом сбоку, — в «Bulletino di corrispondenza archeologica», 1871, p. 34.}. Каким народам принадлежат найденные в разных местах Италии остатки первобытной культуры, этого решить теперь невозможно по многим причинам, и между прочим, потому, что до сих пор при этих вещах не найдено крупных остатков скелета человеческого. Нельзя также определить и хронологической древности этих памятников; несомненно только, что вещи эти принадлежат четвертичной эпохе, но нет сомнения также, что древность их нельзя мерить цифрами той хронологии, какую мы привыкли применять к истории римской Италии.
В октябре 1871 года, по случаю международного конгресса антропологии и доисторической археологии, в Болоньє была устроена интереснейшая выставка предметов доисторического быта, найденных в последнее время в Италии, и ряд мемуаров, читанных на этом конгрессе итальянскими учеными (вышли большим томом в 1873 г.), показывает, что археология одной из классических стран решительным образом вступила в область той науки о древнейшем быте человека, которая создана в самое недавнее время трудами преимущественно великих натуралистов. А если таким образом так называемая древняя история расширила свою область во времени, то неизбежно она должна расширить ее и в пространстве. Памятники первобытной культуры в Европе могут быть исследуемы с успехом не иначе, как в связи не только с подобными им ископаемыми памятниками других стран, но и сравнительно с памятниками и бытом теперешних диких племен. Эти памятники древнейшего быта человека в Европе заставляют нас, {стр.70} следовательно, самым наглядным образом отказаться от группировки материала, составляющего историческую науку, по грубо хронологическим кадрам, основанным на наблюдениях жизни не всего человечества, даже не народов всей какой-нибудь части света, а жизни десятка или двух привилегированных народов. Памятники быта народов низшей культурной ступени, хотя и живших в разные хронологические эпохи, показывают, что в то время, когда для одних народов идет XIX век эры цивилизации средиземноморско-христианской, для других не наступил еще и первый. Сравнение памятников первобытной культуры народов, которые мы привыкли воображать себе не иначе, как современниками Периклов и Цезарей, с обстановкой быта нынешних дикарей побуждает нас понять термин древняя история не в хронологическом смысле, а в культурно-историческом, и прежде всего образовать в этой науке еще новый отдел: первобытная культура как народов умерших, так и живущих. Для этого отдела, кроме огромной массы сырого материала, представляемого раскопками и путешествиями от Геродота до Ливингстона [85], есть уже и опыты систематических трудов, большею частью вышедших в самое последнее время; таковы «Антропология» Вайца [86], последний том которой, обработанный Герландом [87], вышел в 1872 году, «Allgemeine Ethnographie» Фр. Миллера [88] (Wien, 1873), два известных труда Леббока [89], два труда Тайлора [90], труды Бастиана [91], из которых систематичнеє других «Der Mensch in der Geschichte» (III В. 1860), недавний труд Каспари [92] («Die Urgeschichte der Menschheit», II В., 1873), примыкающие к трудам натуралистов-антропологов, из коих в недавнее время Ами (Hamy) [93] издал важный для характеристики первобытной культуры свод «Précis de paléonthologie humaine» (Paris, 1870), a теперь, вместе с Брока [94], издает систематический атлас под названием «Crania Ethnica».
Признание, что древнейшая история продолжает жить и теперь в лице народов диких, наводит на мысль, что не менее неравномерно было и движение развития разных слоев одного и того же народа и что в то время, как для одних слоев существовали XIX, XVIII, XVII века, другие жили в XIII, XII, XI веках и т. д. Мысль эта не нова; она руководит всеми исследованиями над народным бытом, верованиями, языком, которые занимают видное место в научном движении в последние годы, в коем и наше отечество занимает далеко не последнее место, быть может, именно вследствие особенного богатства архаического элемента в наших народных массах. Не новая мысль эта требует только систематического ее приложения к работе над историей общества. Усвоив эту мысль в связи с мыслью о неравномерном движении разных народов в развитии общественном в каждую данную эпоху хронологическую, мы должны будем окончательно отказаться от того повествовательно-синхронистического метода изложения истории, какой завещан нам образцами древней историографии, много-много если [?] поднимавшейся в лице Фукидида [95] или По- {стр.71} либия до прагматизма. Но об этом мы скажем подробнее несколько дальше.
Теперь же мы остановимся на том добытом нами при обозрении хода расширения материала, входящего в так называемую древнюю историю, положении, что материал этот своим объемом и качеством уже значительно отличается от того материала, какой был в распоряжении науки, пока она не имела другого источника, кроме остатков литератур греческой и римской. Было бы странно, если бы дополнение и изменение материала науки не повело за собою и перемены в выводах, в осмыслении фактов, составляющих древнюю историю, осмыслении, от которого, конечно, не может отказаться никакая наука. В этом отношении, надо признаться, что авторитет древних мнений еще весьма силен, хотя давно уже не отвечает тому относительному количеству фактов, какое берут теперь историки из древних писателей и помимо их. Эта крепость древних идей происходит между прочим от того, что большая часть самих новых исследователей еще занята более скоплением нового материала науки, чем обработкой его по новым идеям и системам; многие же из них если и вносят поправки в частные выводы, основанные на сведениях, добытых прежде исключительно из показаний древних писателей, то все-таки находятся под влиянием общих идей, унаследованных от древности и мимо воли исследователей влияющих и на направление их исследований. Скептицизм новых ученых в отношении к показаниям древних часто останавливается на полудороге: вместо того, чтобы признать какое-нибудь показание совершенным мифом, который характеризует того, кто рассказывает, а не то, о чем рассказывается, его стараются рационализировать, и после затраты учености и остроумия получается в конце вывод столь же сомнительный, как и миф в его сыром виде.
Мы уж упоминали о том, странном с первого разу, явлении, что в истории народов древних для нас темнее других не только первые периоды, но и последние. Сообразно этой неполноте наших сведений, образовалась и та философия истории, которая крепка и до сих пор даже у людей, принадлежащих к позитивной школе, каков, например, Герберт Спенсер [96], а именно — теория о процветании и упадке народов как молодости и старости организмов, теория, которой следы видны на всякой частной, по-видимому, весьма далекой от всяких широких обобщений, работе по истории Индии после буддизма, всего Переднего Востока после Персидских войн, эллинского мира после Пелопоннесской войны, римлян в век империи и т. д. А между тем, независимо от того, что вся эта теория в основе своей имеет метафору и Милль [97] совершенно правильно поместил всю эту теорию о неизбежной смерти общественных организмов в учении «о заблуждениях ложных аналогий» {Логика, II, 360.}, — эта неполнота сведений наших о вышеназванных периодах и самый источник этой теории органической смерти {стр.72} исторических народов объясняются тем, что древние писатели сообщили нам известные факты под своим углом зрения, как люди известного времени, национальности, партии. Было уже сказано, что сочинения классических историков — не древнее V или VI в. до Р. X. В это время иные из центров древней культуры, как, например, Ниневия, перестали уже существовать вследствие внешнего нападения, другие, как Египет, подпали иностранному завоеванию, чему перед тем было два примера, которые, однако ж, не мешают историкам признавать доперсидский Египет молодым и здоровым, и, следовательно, историки не могли иметь полных сведений о их прежнем быте, а все эти страны находились на ступени развития, соответственной времени от VI до I века до Р. X., времени весьма позднего.
Между прочим, это время характеризуется так называемым евгемеризмом, то есть обращением старых религиозных мифов в сказания с историческим характером. Эвгемеризм этот обусловливается тем относительно высшим религиозно-философским развитием, каким отличались передовые люди древнего мира в века ближайшие к христианству, и происходил или от скептического, или от деистического мировоззрения. Но этому эвгемеризму, который вовсе не составляет принадлежности одних только греков, мы обязаны внесением в историю таких лиц, как Бузарис [98], Нин [99] и Семирамида [100], как целый божеский период египетской истории. Представления о первоначальной истории разных народов, сложившиеся под влиянием эвгемеризма, должны были стать особенно ложными, если религиозные в основе своей мифы одного народа перешли через уста другого, как это было, например, с мифами ассиро-вавилонскими, которые Ктезий [101] пересказал по рассказам персов, или с мифами малоазиатских народов, которые дошли до нас в рассказе позднейших греческих мифографов. Таким образом, между прочим, получились те сведения о необыкновенных завоевателях, вроде Нимврода [102], Нина, Семирамиды, Кира, которыми обыкновенно начинают рассказы об истории разных народов и которые дают основание говорить о постепенном измельчании деятельности этих народов в позднейшее, более историческое время. Только в самое недавнее время сравнительная мифология и чтение клинообразных надписей открыли совершенно мифологический характер всех этих Нинов и Семирамид и вместе с тем показали, что завоевательная монархия вовсе не составляет ни древнейшей, ни постоянной формы общественного быта восточных народов, а характеризует только известные периоды в их истории, скорее всего, средние, например, в Египте при XVIII — XX династиях, в XVII — XIV вв. до Р. X.
Подобное же случилось и с представлениями о силе жрецов в первоначальное время и вообще в течение истории народов Древнего Востока. Древние писатели писали в то время, когда относительно высокое развитие общества породило идеалы философократии (Платон) [103] и теократии, после того, как действительно во многих местах, {стр.73} например в Египте, Финикии, Вавилоне, Персии, уже после периода завоевательных монархий произошли жреческие революции (не раньше XI — XII веков), причем некоторые жрецы были и царями {В Египте жрец Гер-Гор — XXI династии, не раньше второй половины XII века, в Тире — Итоваал, отец царицы израильской Иезавели, в 927 г., в Вавилоне — Беллабарисрук во время болезни Навуходоносора в VI веке и потом Набонагид (Валтасар или его отец) в 555 — 538 годах, в Персии — маг Лжесмердис уже после 522 года.}, вслед за тем во всей Передней Азии и в Египте, вследствие сначала персидского, а потом македонского завоевания, многие национальные монархии были упразднены, и жрецы оставались в глазах масс единственными представителями не только национальной культуры, но и национального государства, как потом папы в Италии при Лонгобардах [104]. Жрецы же, как вообще древние, видели идеал позади и считали его только тогда крепким, когда могли придать ему характер традиционный. Этим объясняются такие умышленные и наивные фальсификации, как рассказы о посмертном суде жрецов над царями в Египте, как возведение составления таких, относительно поздних, кодексов-идеалов, как закон Ману [105], в глубокую древность к божескому источнику, — фальсификации, вполне аналогические таким, как рассказы о подарке запада Константином Великим [106] папе Сильвестру I [107] и т. п. Прибавить надобно, что, согласно общему консервативному настроению древних, у них преобладала циклическая теория истории, по коей человечество живет, ухудшаясь от золотого, или божеского, периода к железному, человеческому. Такого рода представления, переданные религиозными книгами древних, их поэтами, историками, каковы Геродот, Диодор [108], Манефон, легли в основу философии истории и новых писателей — Вико [109] и других, даже специально занимавшихся разработкою древней хронологии, как Ларше — хронологией Геродота, Бунзен [110] — хронологией и историей Египта и других стран Древнего Востока, причем новые философы и ученые не простирали своего рационализма и скептицизма в приложении к рассказам древних далее того, что вместо богов, правивших странами, по показаниям древних, ставили жрецов. Позднейшие же философы истории, преимущественно немецкие, еще усилили невыгодные стороны этого неполного рационализма, разделив те периоды, которые Вико, вслед за греко-египетскими рассказами, усматривал в истории каждого народа, между народами так, что весь Древний Восток был зачислен в век жреческий, весь классический мир — в героический и т. д., что в связи с унаследованною тоже от Древних доктриной о существовании в истории возрастов детства, юности, мужества и старости дало такие необыкновенно искусственные и поверхностные построения системы истории, какими изобилует «Philosophie der Geschichte» Гегеля, которая, однако ж, влияла даже на монографические работы по истории. Казалось бы, что следовало вдуматься хоть в историю наиболее знакомого до последнего времени {стр.74} восточного народа, а именно евреев, обратить внимание на то, в какое, собственно, время происходила у них борьба пророков и священников с царями (после Соломона) [111], чтобы заключить по аналогии, что и у других народов жреческий век вовсе не был ни древнейшим, ни сила жречества — постоянною. Но только новейшие открытия в истории Востока, сделанные благодаря чтению иероглифов, клинообразных надписей и финикийского письма, дали твердый материал для положения, к сожалению, недостаточно еще усвоенного, что и в истории народов Востока мы видим ряд изменений политического быта и культурных эпох и что жреческий век есть скорее позднейший век истории этих народов, следующий за веком, тоже не самым древним, завоевательных монархий, и что сила жрецов даже в этих обществах была более идеалом, чем действительностью.
Обращаясь к истории народов классических, мы встречаем у древних писателей такие же ложные представления о древнейших эпохах этой истории, порожденные эвгемеризмом и ретроградною философией истории. Таковы, например, мифы о Кекропсе [112], Тезее [113], Ромуле [114], сведения об учреждениях Нумы [115], Ликурга [116], Орфея [117] и т. д. Не меньшее количество ложных представлений, хотя и несколько другого рода, получим мы и о позднейших периодах истории греков и римлян, если положимся во всем на древних писателей и не отнесемся критически не только к фактам, ими сообщаемым, но и к их идеям, по которым они выбирали и часто изобретали факты. Желая представить позднейшие эпохи истории Греции и Рима на основании показаний древних писателей, мы встречаемся, кроме известной историко-философской доктрины, идеализирующей прошлое и пессимистически относящейся к настоящему, еще и с политически национальною односторонностью классических писателей, с тем мировоззрением, которое в другом месте мы попытались назвать стародумством. Большинство греческих и римских писателей писали свои сочинения, когда военный дух уже ослабел в их соотечественниках, а между тем писатели эти не могли заинтересоваться ходом мирной жизни и прогресса внутреннего. Особенной узкостью взгляда в этом отношении отличаются римские историки, которым, как, например, Тациту, мирное время казалось скучным для рассказа. Вследствие такого отношения древних писателей к их времени, то есть именно времени высшего культурного развития греков и римлян, наши представления об этих эпохах по необходимости должны были страдать неполнотою. Прибавим, что эти эпохи были временем, когда совершались революции, опрокинувшие старый сословный строй жизни, когда государства древние потеряли исключительно национальный характер. Этот процесс должны были описывать консерваторы и даже ретрограды и узкие националы, какими были особенно римские писатели, и мудрено ли, что, руководствуясь только ими, мы не можем ни представить полно, ни тем менее оценить того, что обыкновенно называют переходом древнего мира в новый.{стр.75}
В другом месте, в сочинении «Вопрос об историческом значении римской империи» (Киев, 1869 г.), мы подробно говорили как об исключительности мировоззрения древних историков и влиянии их на новых, так и о постепенно растущем критическом отношении к их воззрениям, не менее необходимом, чем критика фактов, передаваемых древними. Мы оценили особенно высоко критическое, свободное от традиционного преклонения перед авторитетом Фукидида, Аристофана [118], Ксенофонта [119], Платона, Диодора, Ливия [120], Тацита, Ювенала и друг. у английских историков, каковы Грот [121], Мериваль [122] и яр. Теперь мы считаем необходимым указать на одно немецкое сочинение, особенно на тот том его, который вышел после нашей книги и в котором яснее виден поворот к идеям и приему английских ученых. Это явление тем более замечательно, что оно происходит в литературе, вообще гораздо более наклонной к консервативному воззрению; оно свидетельствует, что новый или вновь обработанный материал, отличный от того, какой мы имели прежде, руководствуясь исключительно корифеями древних литератур, а именно надписи, тот богатый и почти единственный во многих случаях материал для изучения римских провинций, все больше и больше оказывает свое влияние. Мы разумеем сочинение Фридлендера [123] «Darstellungen aus der Sittengeschichte Roms in der Zeit von Augustus bis zum Ausgang der Antonine», I — III, 1863 — 1871 гг., особенно III-й том его. Если сравнить в вышедшем десять лет назад первом томе этого сочинения, например, главу о женщинах, в которой автор весьма робко не соглашается с основанным на показаниях римских писателей, не довольных потрясением старого деспотического строя семьи, мнением о повсеместном повреждении нравов в Римской империи, если сравнить даже эту самую смелую главу I-го тома с главой о «роскоши» в Римской империи в 111-м томе, то мы увидим весь перелом в мнениях о римской истории, совершившийся в последние десять лет даже в наиболее упорно держащейся старых взглядов ученой литературе. В третьем томе автор уже без обиняков говорит, что «господствующие воззрения о беспримерной и баснословной безнравственной роскоши в эпоху Римской империи основаны на фактах, которые по меньшей мере ложно поняты или ложно сгруппированы», и затем подвергает критике воззрения и показания свидетелей римской действительности. Оказывается, что авторитеты, которым еще недавно доверчиво следовал Рошер [124], составляя главу об истории роскоши в своей «Политической экономии», древние писатели (Сенека [125], Плиний старший [126], Варрон [127] и другие) не одобряли вообще употребления иностранных продуктов, проклинали (как большая часть древних, особенно римских, писателей) изобретение кораблей, называли постыдным обжорством есть спаржу, образцовою изнеженностью — употребление подушек из перьев, противоестественною роскошью — охлаждение снегом напитков и т. п. Фридлендер, прячась за авторитет Гете, который назвал рассуждение древних о роскоши «капуцинскими {стр.76} проповедями», решился указать на общую черту древнего мировоззрения — идеализацию старины и сделать такую оценку жалобам древних на повреждение нравов: «Жалобы эти очень часто не имеют большей основательности, как если бы кто теперь вздумал желать возвращения тех времен, когда на улицах не было ни мостовых, ни освещения, окна в домах были без стекол, а об употреблении за столом вилок не было и речи» {Op. cit., III, 13 — 16.}.
Следует прибавить, что, говоря о политической стороне жизни своего времени, древние писатели очень часто напоминают тех оплакивателей старины, которые не довольны, например, признанием прав евреев, освобождением крестьян и т. п. Кроме множества примеров в таком роде, приведенных нами в вышеупомянутом сочинении, напомним, что, например, Ксенофонт сердился, что в Афинском государстве всякий может высказывать свое мнение, что иностранца и раба по виду нельзя там отличить от свободного и что по этой причине нельзя, между прочим, бить их {Polit. Athéniens., I.}. То радикальное изменение в национальных и политических мнениях, какое произошло в XIX веке под влиянием новых условий жизни, делает наконец невозможным полное доверие к авторитетам, которые рассказывают нам факты общественной жизни греков и римлян и производят оценку целым периодам их истории, держась таких идей, какие высказывает, например, Ксенофонт. В вышеупомянутом сочинении мы указали, как, например, кельтофильство, сильно распространенное во французской исторической литературе и связанное с симпатиями к сельским массам, романо-кельтофильство и панроманизм сильно влияют на антитацитизм новейших французских историков, а равно содействует тому же и реакция против узкого аристократизма и национализма древних. Но зато, с другой стороны, мы показали там же, как и некоторые современные тенденции, например тенденция к политическому либерализму, а из новейших национальных стремлений — германофильство и произведенное у нас отражением последнего славянофильство, поддерживают много ложных представлений и заключений о древней жизни, побуждая даже таких остроумных аналитиков, каков Моммзен (который даже признался, что мы вообще «больше порицаем, чем знаем Римскую империю»), принимать без должной критики жалобы древних на последние времена римской истории, жалобы, которые немецкие историки склонны разделять, так как они дают им основание доказывать спасительность германского вторжения.
Таким образом, отношение новых ученых к тенденциям древних писателей зависит в большинстве случаев от тех или других социальных, политических, национальных и философских тенденции новых ученых. Такая борьба субъективных тенденциозностей, хотя бы и {стр.77} уравновешивающих друг друга, была бы бесконечна и мало полезна для науки, которая, конечно, имеет целью объективно точные выводы, если бы в последнее время именно в ученом мире не стало пробуждаться страстное желание найти столь же объективно точные начала для объяснения исторических явлений, какие уж имеют, для многих жизненных процессов, науки естественные. Это стремление видно в обнявшем все современные литературы, особенно английскую, старании построить науку об обществе, или социологию, которой многие из существовавших до сих пор самостоятельных наук должны стать отделами {Общие мысли об этом предмете некоторых писателей, каковы Ог. Конт [129], Милль, Бокль [130], Спенсер, нашли себе большое распространение и в России. Из самых новых отголосков этого стремления в других странах останавливает на себе внимание, правда, не столько по удачному выполнению, сколько по замыслу, сочинение туринского профессора N. Marselli «La Scienza délia storia», которого I том «Le fasi del pensiero storico» вышел в 1873 г. Следующие части II — «Preliminari (la natura e la storia, l’umanita, la civilta)» и III — «Lo svolgimento storico dell’umanita» должны быть интересны во всяком случае.}.
Здесь не место подробно говорить об этом стремлении, и мы ограничимся только общими соображениями о том, в каком отношении современные стремления построить точную науку об обществе находятся к новейшему расширению материала, входящего в древнюю историю, сравнительно с тем содержанием, которое входило в нее прежде, когда руководствовались только греческой и римской литературами, а также к тому возбуждению критицизма относительно воззрений древних писателей, о коем мы говорили выше.
Как бы кто ни был отрицательно настроен относительно требований новосоздающейся науки об обществе, трудно, мы думаем, оспаривать законность и верность следующих двух требований. Первое — чтобы наука о деятельности человека в обществе, то есть относительно деятельности прошлой, — история, дала такие же точные обобщения, какие дают другие науки, математические, физико-химические и биологические, то есть так называемые законы. Собственно говоря, нового в этом требовании только формулировка, или лучше сказать, это требование есть только дальнейший шаг от старых понятий о прагматизме в истории, какие не чужды были и древним, по крайней мере, Фукидиду и Полибию. Еще древние хотели уловить связь между историческими событиями. Но дело в том, что, следя за сцеплением исторических событий, мы постепенно можем дойти до таких явлений, которые, действуя как ближайшая причина исторического факта, сами, однако ж, не будут таковыми, как, например, географический строй страны или климат, которого влияние на народ сознавали и умнейшие из древних, например Гиппократ [128], Аристотель и другие. Мало того, такие явления, будучи постоянно действующими, обусловливают не одно событие (как, например, Пелопоннесская война, Пунические войны и т. п.), а целый ряд их, или лучше сказать, целый род {стр.78} их. Вот тут-то мы и приходим к задаче уловить общую норму явлений известного рода, то есть закон их. Другое новое требование от общественной науки в основе своей тоже не ново: это требование от науки о человеческой деятельности, чтоб она дала выводы, имеющие такое же практическое значение, как выводы других наук. И это требование можно привязать еще к тем понятиям о поучительности исторических примеров, какие высказывались древними — Цицероном , Диодором и т. п. Правда, еще недавно мы пережили время, когда и эта полезность теории, которую видели в ней наивные люди древности, была отрицаема. Метафизическая теория безусловного прогресса навела на мысль, что исторические явления не повторяются, а изменение форм жизни поддерживало эту мысль в массе образованного общества. От такого к ней отношения особенно пришлось потерпеть древней истории, которой уже одно имя придает в глазах поверхностного мыслителя характер чего-то совсем отличного от текущей жизни, а потому вовсе не имеющего жизненного интереса. Кто теперь, в самом деле, может воспользоваться образцом Марафонскои битвы [132], кому может оказаться поучителен пример Кориолана и т. д.? Но дело в том, что никакие явления, даже и природные, не повторяются в их конкретной форме. Буря, которая была на Черном море 2-го ноября 1855 года, вовсе не повторяется ежегодно 2-го ноября в тех точно формах; в иной год целый осенний сезон может пройти вовсе без сильной бури. И однако ж, рассмотрев целый ряд годов, мы приходим к заключению, что осенью постоянно случаются бури на Черном море и что в ряду их буря 2-го ноября 1855 г. была одним из конкретных проявлений. Если ж и в истории мы заметим целый ряд фактов одного рода и отвлечем от них их родовые признаки, тогда во многих случаях окажется, что известные явления исторические повторяются при известных условиях — заключение, которое и есть уже закон исторический. Если же наблюдение покажет, что известные явления повторяются с меньшей силой или совсем перестают повторяться, потому что известные условия для них ослабляются или перестают существовать, то это наблюдение тоже приведет нас к другому закону, то есть, собственно, тому же самому, только иначе выраженному. Затем практическому деятелю в истории, как практическому механику, остается уже сообразовать свою деятельность с направлением течения истории, определенным вышеупомянутыми обобщениями. Таким образом, разница новейших и древних ожиданий поучения от истории состоит, главным образом, в том, что древние ждали поучения от конкретного факта, а мы — от изучения целого ряда фактов одного рода.
Для того, значит, чтобы добыть какие бы то ни было обобщения из исторических явлений и чтобы придать практическое значение науке об этих явлениях, необходимо прежде всего расклассифицировать исторические явления по родам и видам. Но тут-то и оказывается, что нам нужно совершенно изменить ту систему группировки исто- {стр.79} рических данных, какую мы унаследовали от древних, а именно географическо-хронологическую, и заменить ее логическою. Возражение, какое можно ожидать, будто мы таким образом нарушим естественную связь между явлениями, и здесь имеет не больше значения, чем если бы кто стал сетовать на то, зачем удар грома, блеск молнии, пробег животного, совершившиеся в одно время или последовательно одно явление за другим, не будут рассматриваться учеными синхронистически и в хронологической последовательности, а будут отнесены к разным родовым и видовым подразделениям той науки, которую еще недавно называли малоопределенным именем historia паturalis. Как в жизни природы, так и в жизни общественной в одно время, на одной территории могут происходить явления разного порядка, между которыми внутренней связи может и не быть. В том, между прочим, состоит одно из крупнейших отличий нового, более точного мышления от того, которое породило мифологию, авгурство [134] и т. п. и распространило выводы этого авгурства дальше на дела военные, политические и т. п., что старое мышление обращало внимание прежде всего на современность явлений, на их внешнюю последовательность и создало, между прочим, тот ряд ошибок, который строится на положении post hoc, ergo propter hoc и т. п.; новое же мышление сремится прежде всего схватить существенные признаки явлений и сгруппировать их по этим признакам. В истории очень часто совершаются явления, имеющие между собою ровно столько же связи, как полет птиц во время сборов войска на войну или то или иное состояние погоды во время замысла известной политической реформы. Все бесконечные споры между учеными о причинах появления и колебаний в известных политических и религиозных движениях, военных успехов и неуспехов разных стран, падений царств и т. п. происходят главным образом потому, что прежде всего не условятся в классификации фактов и представляют себе синхронистически происходящие явления жизни военной, политической, социальной, культурной, моральной гораздо более перекрещивающимися в причинной связи между собою, чем это может существовать на самом деле.
Естествоведы давно уже перестали рассматривать явления, руководствуясь только совпадением или сменой их действия во времени и пространстве, и у них наука в строгом смысле только тогда и началась, когда составлены были систематические классификации явлений по их свойствам. Правда, и тут значение пространства и времени вовсе не было оставлено без внимания, но при систематическом обозрении явлений пространство и время получили свое значение — значение условий, среди которых явление происходит, и — последовательности, в какой оно проходит разные изменения. Более того, всякая естественная систематика или статика явлений необходимо покроет собою и историю или динамику их, потому что явления переходят от простейших форм к сложнейшим в известной последовательности. {стр.80} Так, в биологии статика и динамика уже почти слились в теории эволюционной.
Но только проведши факты через логическую систематику, мы достигнем того, что топографическая и хронологическая стороны их проявления будут помогать нам уразуметь их, а не затемнять и сбивать с пути наше разумение. Обращаясь к тем явлениям, какие входят в сочинения исторические, мы видим, что они могут быть уложены в следующие систематические рамки:
A) Материал, из которого составляются общества: a) индивидуумы, b) народности.
B) Общества: a) формы их: семья, класс, союз государственный, союз межгосударственный.
C) Продукты общественной деятельности: материальные и нравственные.
Все то, что входит в первый отдел, распадается на две науки: антропологию и этнологию, которые связывают науки общественные с естественными. Все, входящее во второй отдел, есть, собственно, предмет науки общественной или наук общественных, динамика которой или которых и есть история. Не подлежит сомнению, что факты топографические и хронологическая смена исторических явлений не потеряют своего значения и при таком распределении материала, но именно станут на своем месте.
Такое распределение исторического материала не будет особенно ново: ему уже стараются следовать в течение последних лет, но только не вполне систематически и только в той части истории, которую называют обыкновенно внутреннею, где мы уже давно встречаем обозрение фактов жизни религиозной, научной, художественной, семейного и общественного строя, экономической жизни известного народа и т. п. Только этому более систематическому обозрению обыкновенно предпосылается более или менее бессвязно-синхронистическое и хронологическое обозрение фактов разного рода, большею частию по династическим сменам расположенных; при несколько большей систематичности обозрения факты эти могут в значительной доле уложиться в два класса: явлений быта государственного и быта междугосударственного, — отделив остаток для других классов, уже поместившихся в так называемой внутренней истории. Таким образом, новым в изложенном выше требовании систематического распределения фактов исторических является только требование большей последовательности в группировке фактов по родам и видам, которая обратит все главы исторического обозрения в главы внутренней истории.
Такое распределение исторического материала не должно, по настоящему, быть отрицаемо даже и теми, кто признает исключительною целью исторической науки собирание и восстановление достоверности фактов. Историческая критика получает в таком социологическом методе помощь в таких случаях, когда не существует ровно {стр.81} никаких данных для проверки известных показаний об известном явлении. Эта помощь состоит в сравнительном методе, который есть неизбежное последствие логической, а не топографическо-хронологической системы изложения. Так, например, мы читаем у Героота {IV. 23.}, что один из северных народов, «справедливые оргимнеи, как существа священные, приглашаются соседями мирить их ссоры». С другой стороны, Тацит говорит {German., XXXV.} о народе хавках: [135] «Chauci populus inter Germanos nobilissimus, quippe magnitudinem suam malint justifia fueri. Sine cupiditate, sine impotentia, quieti secretique nulla provocant bella, nullis raptibus, aut latrociniis popuiantur». Как проверить эти показания, если не сравнением быта лесных оргимнеев и германцев с бытом наших сибирских инородцев и краснокожих американцев, находящихся в тех же условиях быта, что и оргимнеи и хавки? А это сравнение и покажет нам невероятность сведений, сообщаемых древними писателями, покажет, что тут мы имеем дело не с реальными сведениями о дикарях древнего мира, а с остатками мифа о блаженных народах на окраинах света.
Такое же сравнение быта народов диких с рассказами о первоначальном жреческом периоде истории разных народов древности покажет нам всю неверность этих рассказов. Только сравнительным методом мы сумеем определить и хронологическую эпоху для известного рода фактов, если источники, откуда мы почерпаем эти сведения, отрывочны, искажены или отличаются сбивчивою или фантастическою хронологией. Бесспорно, Ренан прав, когда говорит {Études d’histoire religieuse, 3.}: «Индия не оставила нам ни строчки истории в собственном смысле: ученые иногда жалеют о том и заплатили бы на вес золота за какую-нибудь хронику, какой-нибудь ряд царей, но, по правде сказать, мы имеем больше, чем это: мы имеем ее поэмы, ее мифологию, ее священные книги, мы имеем ее душу. В истории мы нашли бы несколько фактов, сухо рассказанных, в которых критика едва ли могла бы схватить истинный характер, а басня дает нам, как в оттиске печати, верный образ ее (Индии) способа чувствовать и думать, ее портрет, начертанный ею самою». Но как мы распределим по хронологическим эпохам тот действительно богатый материал для истории Индии, какой дает ее литература, при той фантастичности хронологии, какою отличаются писания индусов? Куда, например, поместим мы важнейшие в историческом отношении рассказы о борьбе воинов и жрецов, которую индийские книги помещают чуть не в начале света? Вот тут-то именно только сравнение истории развития индусов с историей египтян, евреев, финикиян, вавилонян поможет нам поместить эту борьбу между XI — VII веками до Р. X. Таких примеров можно бы было привести множество, но мы ограничиваемся немногими, чтоб пока- {стр.82} зать, что социологическая классификация фактов оказывает услугу самой исторической критике и хронологически фактической истории, без которой, конечно, не возможна и общественная наука, как не возможна была бы биология без коллекций и без описательно-топографического изучения животных и растений.
Такого рода социологическое изучение исторических явлений, не снимая с историков ни одного из родов труда, какой несли они и до сих пор, еще более расширяет этот труд. Уж один из немногих историков, отчетливо высказывавший новые требования от своей науки, Бокль, жаловался, что «один историк не знаком с политической экономией, другой ничего не знает в праве, тот — в делах церковных и изменении мнений, иной пренебрегает выводами статистическими, другой — физическими науками» {History of civilis. in England. Leipz., 1865, I, 4.}. Расширяя таким образом значительно область труда для историка, новое направление делает этот труд более систематическим и потому уже более плодотворным. Если в чем только можно укорить это направление, в том числе и самого Бокля, так это в преждевременном стремлении добыть те обобщения, которые могут быть лишь результатом частных изысканий, иногда даже столько же в области обществознания, сколько и в области соседних с ним наук, да в склонности более рассуждать о методе исследования, чем производить таковые. Если обществоведы желают достичь результатов, каких достигли естествоведы, и не желают, разглагольствуя в общих словах, стоять на одном месте или тратить знание и остроумие на аналогии, они должны обратиться к частным исследованиям фактов, конечно, по новому плану и с новыми целями, но все-таки к монографическим трудам, которые дадут прочный материал для выводов о развитии человечества вообще. Начало таким трудам положено в работах самого Бокля и других английских писателей, как Тейлор [136] и Герберт Спенсер (мы разумеем его сочинение о социальных группах, представляющее интересный материал для истории развития английского общества).
Конечно, последовательное проведение систематики фактов исторических по социальным группам, а в них — по ступеням развития, подействовало бы разрушительно на самое традициональное разделение истории на древнюю, среднюю и новую. Довольно вспомнить, что новые общества еще перед самым XIX веком находились под обаянием классической жизни и литературы, чтобы прийти к заключению, что, значит, только недавно новая жизнь поднялась решительно на дальнейшую ступень развития, сравнительно с древней. Множество фактов новоевропейской истории, до самого XVIII века включительно, при систематическом распределении их по ступеням развития, пришлось бы разместить не в вертикальном направлении, ниже фактов древней истории, а рядом с ними в горизонтальном направлении, так как эти факты новой истории, происходя на более обширной {стр.83} территории, объединению которой способствовала древняя цивилизация, отличаются часто от фактов древней истории только размерами и сложностью, а не сущностью. Такое параллельное обозрение фактов древней и новой истории возвышает интерес и значение особенно истории классических народов, так как в ней можно видеть те же явления, что в новой, но только в более простом, и что зависит отчасти от характера греков и римлян, в более рельефном виде; такое параллельное изучение фактов древней и новой истории принесет поэтому пользу последней; наоборот, оно полно пользы и для древней истории, потому что помогает, посредством сравнения с временами, от которых осталось более памятников, пополнить недостаток сведений относительно многих сторон древней жизни. Прием этот не составляет совершенной новости: уже старые итальянские историки и политики XVI — XVII веков поясняли итальянскую историю греческою и римскою и наоборот, а в новое время довольно указать на то множество остроумнейших объяснений и пополнений фактов греческой политической жизни фактами из жизни итальянских городов и самой Англии, какое встречаем чуть не на каждом шагу у Грота в его «Истории Греции».
Впрочем, трудность вопроса об отношении между явлениями древней и новой жизни падает на изучающих специально преимущественно эту последнюю. В истории народов новоевропейских точно смешивается и струя продолжающейся цивилизации древних народов, и течение развития новых народов, которые, став в соприкосновение с классическими народами и заняв их место, стояли сами на ступени развития гомеровских греков и римлян эпохи царей и, естественно, должны были долее проходить те ступени развития, которые прошли перед тем греки и римляне. Специалисты же по древней истории имеют перед собою вполне простой и естественный ход развития человека в обществе от самых низких ступеней включительно до той, которая называлась Римскою империею.