Михаил Петрович Драгоманов (1841-1895)
	Традиция - это передача пламени, а не поклонение пеплу.

Михаил ДРАГОМАНОВ

УЧЕНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ В ЗАПАДНОРУССКИЙ КРАЙ

[Рец. на кн.:] Труды этнографическо-статистической экспедиции в Западнорусский край, снаряженной Императорским русским географическим обществом. Юго-западный отдел. Материалы и исследования, собранные д[ействительным] чл[еном] П. П. Чубинским, в семи томах

Последние 10 — 12 лет в русской ученой литературе характеризуются, между прочим, значительным вниманием к народной словесности. Большое количество изданий народных песен, сказок, пословиц, а также немалое число статей, монографий и книг по этому предмету начинает выгодно отличать нашу литературу даже среди других европейских. Но в этой литературе русской народной словесности есть один довольно крупный, хотя и не всеми примечаемый, недостаток, а именно — неполнота и односторонность: большая часть изданного в предпоследнее время материала относится к Великой Руси, и монографии и книги по народной словесности, быту и т. п., несмотря на общее название «русский», стоящее на их заголовках, почти исключительно занимаются великорусским бытом, великорусской поэзией, великорусским народным мировоззрением. А между тем нередко даже люди глубокой учености и тонкого анализа, делая свои заключения на основании одного только быта, словесности, мировоззрения великорусского, придают однако ж своим заключениям широкое значение суждений о всем русском племени. Таковы, напр., за этою оговоркою, достойные всякого почтения последние труды Г. Щапова [1].

Подобная неполнота и односторонность, составляя в научном отношении только источник неверных построений, отражаются, по необходимости, и в общем образовании, в школе, в журналистике — уже более невыгодным образом. В то время, как, напр., горячие любители народной словесности, курсы, статьи и брошюры, популяризаторы толкуют юношеству, обществу и народу об Илье Муромце, Василисе Микуличне и т. п., входя часто в самые мелочные подробности, это юношество и это общество воспитываются в полном неведении о том, напр., чтó такое малорусская дума и ее герои, не уступающие ни в народности, ни в значении великорусским, и можно встретить даже людей с высшим образованием и даже, трудно пове- {стр.254} рить, специалистов, которые имеют лишь весьма смутные понятия о малорусской народной словесности. Такого рода односторонность порождает особый, большей частью бессознательный, великорусский партикуляризм, тем более нежелательный, что он ведет за собой, как естественное свое последствие, партикуляризм и малорусский. С этим последним нельзя покончить иначе, как оказывая внимание, в науке и жизни, во всех тех случаях, где приходится иметь дело, кроме общерусского, общественного, элемента, с народным, в равной степени народному элементу обеих великих разновидностей одного русского народа, взаимно пополняющих и равно необходимых друг другу в целом {В последние годы все более выходит из тумана, составившегося из старых шляхетских привилегий и нашего невежества, еще третий русский народный мир, говоря словами г. Бессонова, «мир особый, на общерусском корне параллельный малорусскому и посредствующий между Русью Великой, с одной стороны, между западным славянством — с другой, — мир белорусский» (Бессонов, Белор. песни, III).}.

Вышеупомянутая односторонность отчасти может быть объяснена тем, что издания памятников малорусской народной словесности, явившиеся большей частью до 60-х годов, как, напр., издания гг. Максимовича, Срезневского, Метлинского, Кулиша, Костомарова и др., стали библиографической редкостью — именно потому, что упредили временем своего появления эпоху усиленного интереса к народному быту в наших культурных центрах. С 1863 г. в «Чтениях московского общества истории и древностей» печатаются «Народные песни Галицкой и Угорской Руси», собранные г. Головацким и др., сборник этот весьма не систематичен, варианты одной и той же песни встречаются в нем разбросанными, напр., таким образом: в 1 № «Чтений» за 1864 г., на стр. 1, 4, 13 и 71; разделение его отличается наивностью, напр., «песни и думки казацкие», «песни вояцкие», «думы о событиях обыкновенной жизни», «думки и песни образованного сословия» (отличаются в большинстве смесью приторности с цинизмом) и т. п. Но во всяком случае, по богатству материала это одно из самых крупных и важных изданий в таком роде. В целом, напечатанное до сих пор составляет три объемистых тома; множество песен в нем отличается высокими эстетическими достоинствами и характерностью национальной и древностью, как местной, галицкой, так и обще-южно-русской, наконец и общерусской; другие поражают своей близостью с песнями западных славян и даже западных народов вообще. Появись подобное собрание на любом западноевропейском языке, или хоть даже на азиатском, но только в Западной Европе, о нем бы заговорила критика, им бы воспользовались исследователи, оно бы признано было крупным, плодотворным вкладом в национальную литературу и общечеловеческую науку. Но у нас не произошло ничего подобного: о собрании г. Головацкого было упомянуто только один раз вместе с другими {стр.256} этнографическими работами в одной из статей проф. Ор. Миллера в «Журнале Мин. нар. просвещ.» [2] за 1866 г., и до сих пор это богатое материалом издание прошло бесследно для нашей ученой литературы. Что до общества и публицистики, то, конечно, они еще меньше оказались в состоянии оценить такое издание и воспользоваться им. Не помогли и патриотические возгласы о «западном крае» и «братьях галичанах», ни личная история самого г. Головацкого, так интересовавшая некоторые наши издания. Наши журналы и публика говорили больше о том, как г. Головацкий стал из австрийского каноника русским статским советником, чем о его богатом сборнике, а публицистика довольствовалась противоречивыми фразами то «об исконном руссизме» западной Руси, то «об ополячений» ее вместо того, чтобы заняться разбором песен, представляющих одно из верных зеркал народного быта этого края.

Между тем как специалисты и люди, которые по профессии должны бы были заниматься малорусской этнографией, оставили ее совершенно вне круга своих интересов, в противоположность 30-м и 40-м годам, когда изданием и объяснением малорусской народной словесности занимались люди с такой подготовкой, как Срезневский, Максимович, Метлинский, частные люди на юге России понемногу взялись за собирание и издание, если не за объяснение, богатого местного этнографического и художественного материала: в 1864 г. вышел обширный сборник «Украинских пословиц» г. Номиса [3] и тощенький, но с почтенной попыткой на систематичность сборничек любовных песен (Пісні про кохання. Киев) г. Лавренко[4]. Перед этим незадолго вышел музыкальный сборник «Українські пісні» г-жи Баллиной (Харьков, 1863), который заключает и не напечатанные дотоле варианты, интересные не только по музыке, но и по словам, равно как и небольшой сборник г. Гулака-Артемовского (Нар. укр. пісні з голосом. Киев. 1868) и изящный и богатый в музыкальном отношении сборник г. Лысенко (Збірник українських пісень. І — II. Лейпциг. Киев. 1869, 1871), который только в самое последнее время дождался рецензии специалиста вместе с сборгіиком проф. Рубца [5] (Нар. укр. песни. I — III. С.-Петербург. 1871 — 1873). В 1869 и 1870 гг. вышли в Киеве два выпуска «Народных южнорусских сказок» под редакцией г. Рудченко [6]. Но издание, о котором мы сейчас упомянем, показало, что это все только небольшая часть того материала, какой лежал бесплодно для науки в тетрадях любителей, рассеянных по южной Руси.

Императорскому русскому географическому обществу [7] принадлежит честь сосредоточения и возбуждения усилий, направленных к изучению юга Руси в этнографическом отношении и восполнения в русской науке того пробела, какой образовался благодаря отсутствию там таких учреждений, как московские — общество любителей русской словесности, общество истории и древностей, и небрежению к местному народному этнографическому материалу. Косвенно помогли {стр.257} тут те толки о «западном крае», которые заняли наше общество и печать после польского восстания 1862 — 1863 гг.

С 1862 по 1869 г. географическое общество, по инициативе бывшего министра народного просвещения г. Головнина [8], обсуждало разные программы для этнографо-статистического исследования так называемых западных губерний в трех их областях: литовской, белорусской и украинской, или, точнее, малорусской. В обе первые были отправляемы и экспедиции, но до сих пор мы не видим в печати трудов их, а одну из экспедиций, а именно в Белоруссию, комитет общества прямо признал «не увенчавшейся успехом». По всему видно, что в Литве и Белоруссии не оказалось местных сил, которые бы дали опору для ученой экспедиции; приезжие же «силы», вызванные после 1863 г. служебными льготами, оказались не на высоте задачи этнографического изучения края, который многие из них считали даже в корень «нечистым», или же их хватило только на широкие планы. Действительно, мы видим, что до 1863 г. этнографические работы о Белоруссии принадлежат почти все полякам (Чечет [9], Зенькевич [10], Киркор [11] и др.). В 1863 — 64 г., если не считать серьезного описания Гродненской губернии г. Бобровского [12] (2 т., 1843 г.), то окажется, что русских сил хватило только на издание беспорядочного и слабого во всех отношениях сборника «Памятников народного творчества северо-западного края», изданного при «Виленском вестнике» [13] под редакцией г. Гильдебрандта. В довершение, в этом сборнике помещены как народные песни заведомо сочиненные виленскими литераторами, которые перед тем печатались в местных журналах с авторскими подписями { См. об этом и вообще критику издания г. Гильдебрандта у г. Бессонова, Белорусские песни, I, XLIX и след.}. Два толковых сборника белорусских песен г. Бессонова и г. Шеина [14] появились в самое последнее время (в 1873 и 1874 гг.); оба принадлежат людям частным и посторонним краю, а первый снабжен предисловием, весьма резко относящимся ко многим деятелям в северо-западном крае и к их отношению к белорусскому народу. Серьезный труд по белорусской этнографии, сделанный русским местного происхождения, мы имеем только в белорусских пословицах, собранных г. Носовичем [15] и изданных императорским географическим обществом. Г. Носович участвовал богатым вкладом и в вышеупомянутый сборник г. Шеина.

Если планы географического общества относительно описания третьей части западного края, малорусской, увенчались лучшим успехом, то этому причиной то обстоятельство, что здесь местное общество было приготовлено к такой работе умственным движением предыдущего времени, благодаря которому здесь русские этнографические труды, большей частью уже упомянутых выше лиц, взяли перевес над, во всяком случае, достойными почтения трудами польскими гг. Руликовского [16] («Opis powiatu Wasilkowskiego». Warszawa, {стр.258} 1853). Новосельского [17] («Lud ukrainski», Wilno, 1857), Стецкого («Wolyń pod wzglçdem statystycznym, historycznym і archeologicznym». Lwów, 1864). В 1869 г. географическое общество возложило на члена своего, г. Чубинского, поручение объехать область малорусского племени на правом берегу Днепра, т. е. губернии Киевскую, Волынскую, Подольскую, южные части Минской, Гродненской, край холмский, часть седлецкого и люблинского, что и было исполнено г. Чубинским в три поездки в 1869 — 1870 г. Во время этих поездок г. Чубинским и его помощниками было собрано множество разнородного этнографического материала (4000 песен, 300 сказок и т. п.). Кроме того, едва ли не больше доставлено было разными лицами, уже и прежде занимавшимися малорусской этнографией, не только на правом берегу Днепра, но и на левом и отчасти в Новороссии, до сих пор еще мало исследованой в этнографическом отношении. Из таких лиц, как видно по заметкам в «Трудах» экспедиции г. Чубинского, особенно много доставили материалов гг. Костомаров, Кулиш, Дыминский [18] (2000 вариантов песен), Новицкий (5000 вариантов песен, записанных им и другими лицами), Залюбовский, Андриевский и др. Г. Лысенко положил на ноты много свадебных и обрядовых песен, отличающихся наибольшей древностью, а потому в особенности интересных для истории русской музыки. Гг. Новицкий и Ефименко [19] приняли участие в составлении программ для экспедиции, г. Кистяковский [20] — в приведении в систему решений волостных судов, г. Антонович доставил данные для истории колдовства, г. Полинковский составил большую часть статьи о евреях, г. Михальчук [21] принял участие в составлении статьи о поляках, г. Симиренко доставил фотографии с предметов бытовой обстановки и с типичных лиц. Многие лица доставили замечания о хозяйстве и других сторонах быта народного.

Не мудрено, что при таких условиях в результате экспедиции г. Чубинского составилось собрание материалов поистине изумительного количества, особенно если примем во внимание, что варианты песен приведены г. Чубинским не вполне, а по особой системе, с приведением только тех мест и слов варианта, которые отличаются от слов основного. Весь материал, доставленный г. Чубинским, географическое общество предположило издать в семи томах: Том 1-й (два выпуска): общее предисловие; легенды, загадки, пословицы, колдовство. Том П-й: сказки мифические и бытовые. Том 111-й: народный календарь. Том IV-й: песни обрядовые. Том V-й: песни бытовые. Том VI-й: волостные суды. Том VII-й (два выпуска): евреи, поляки; статистика малорусского населения; обзор малорусских говоров; жилище, пища и одежда малороссов. Вся эта коллекция печатается под общим заглавием: «Труды этнографическо-статистической экспедиции в западнорусский край, снаряженной Императорским русским географическим обществом. Юго-западный отдел. Материалы и исследования, собранные д. чл. П. П. Чубинским». {стр.259} По настоящее время напечатаны: 1 выпуск 1-го тома (1872 г., 224 стр.); III т. (486 стр., 1872 г.); 1 вып. VII т. (1872 г., 337 стр.); VI т (1872 г., 406 стр.) и V т. (1874 г., 1209 стр.). О них-то мы и думаем дать краткий отчет читателю, исключив один первый выпуск седьмого тома как относящегося к всельникам {Этому выпуску была посвящена у нас особая статья М. П. Драгоманова «Евреи и поляки в юго-западном крае», в июле 1875 г., стр. 133. — Ред. [«Вестника Европы»].}.

Из указания числа страниц напечатанных до сих пор томов материалов, доставленных и собранных г. Чубинским, можно составить понятие об объемах этой громадной коллекции. Из перечня содержания каждого тома можно видеть также, что вся эта коллекция не отличается систематичностью и логичностью в распределении материала: мы видим то слишком частные подразделения, не соподчиненные никакому общему, как в I томе и в VII, то слишком общие, как в V томе: ведь все песни бытовые, и действительно, мы видим в V томе всякие песни — от любовных до исторических; то видим, что заглавия не выдержаны логично: обрядовым песням отмечен особый том, IV-й, но ведь и колядки, напр., и веснянки тоже в своем роде обрядовые; в III т. собраны песни, и поверья, и обряды, привязанные к каким-нибудь дням в году, почему этот том и назван «Народный дневник», но тут многие поверья и песни о святых совершенно того же рода, что и в первом томе, напр., особенно духовные песни. Не сомневаемся, что во II томе, где будут помещены сказки, мы найдем много совершенно однородного с рассказами и поверьями о зверях, растениях, чертях, которые мы видим в I томе. Останавливаемся на всем этом потому, что вообще в наших этнографических изданиях классификация материала — слабая сторона и будет такою, пока в основу ее не положена будет генетическая классификация частей антропологии и социологии. По этой классификации материал, представленный г. Чубинским, должен бы был расположиться приблизительно в таком роде: Числовое описание племен, населяющих юго-западный край; антропологическое их описание. Данные быта семейного. Данные быта общественного. Данные для характеристики мировоззрения народного (языческие, христианские знания). Народная беллетристика — сказки и баллады, т. е. такие песни, как, напр., об убийстве разбойником брата жениного, отравление сестрой брата и т. п., которые теперь г. Чубинский поместил в бытовых песнях в таких главах, как «отношения к родственникам жены», или для которых он придумал такой отдел, как «отравление», между тем как песни такого рода вовсе не отражение типических сторон быта, но поются ради эффектности сюжета, как ради того же слушаются сказки, и большей частью, как и сказки, принадлежат к числу так называемых «бродячих рассказов», т. е. встречаемых чуть не у всех европейских и у многих азиатских народов. Само {стр.260} собой разумеется, что в каждом отделе данные должны быть распределены, елико возможно, по культурно-историческим эпохам. Но если этого сделать нельзя, то лучше всего распределить их по какой-нибудь легкой внешней системе, в роде алфавитной или календарной для святых, зоологической или ботанической, как, напр., это сделано в «Deutsche Pflanzensagen» Пергера (1864), в которой только, к сожалению, как и у г. Чубинского, в I томе, растения не названы по-латыни, а только народными именами. Тогда, по крайней мере, хоть легко можно бы было пользоваться материалом для справок и пополнять его, что вовсе не легко при теперешних системах распределения этнографического материала, в том числе и той, какая принята в собрании г. Чубинского.

В этом последнем издании, чем больше всматриваешься во внутренность каждого тома, тем больше видишь следов необдуманности классификации материала не только по томам, но и по отделам и главам. Так, в первом томе видим целые главы, напр., I, II, 1-й отдел V, или, пожалуй, всю V главу, совсем без заглавия; пятую главу видим озаглавленной и разделенной следующим образом: мир духовный (после какого заглавия стоят легенды о сотворении мира, сказания о Боге, Христе, сказания и песни о святых), духовные песни, черти, духо-человеки (между которыми встречаем, рядом с русалками, и ведьм, знахаря и даже мясо гада!), мифические существа (в числе коих видим змея, коего встречали и выше, грифа — и пигмеев, богатырей и т. п.), олицетворения (напр., доля, смерть, — а «злыдни» в предыдущей главе! — и рахманов [22], которым место рядом с сыроедами, пигмеями и т. п., и даже страшный суд, которому совсем тут не место). Миновавши все странности и нелогичности, только что отмеченные, нельзя не заметить, что все почти предметы V главы могут быть названы одинаково удобно мифическими существами или олицетворениями. Подобные же странности и нелогичности встречаем и в разделении песен, наполняющих огромный V том, названный окончательно: песни любовные, семейные, бытовые и шуточные. Первые, напр., разделяются между прочим на «любовь девушки, любовь парня», а дальше еще «счастливая любовь», а посередине: «посещение девушки парнем», или дальше: «несчастная любовь», а особо «разлука», «измена» и т. п., и даже «отчаяние» и т. д., и т. п. Особый отдел для «шуточных песен» был бы только тогда понятен, если бы эти песни были в свою очередь разделены логично, сообразно делению песен нешуточных, и если бы в этих последних мы не встречали особых отделов, как «пьяницкие», «сословные», которые совершенно одного рода с помещенными в «шуточных». А хуже всего в данном случае то, что в отделах, названных так нешуточно, как «любовь девушки», «любовь парня» и т. п., встречаем не только однородные песни с шуточными, но прямо варианты этих последних. Так, напр., исследователь впадет в большую ошибку, если будет видеть серьезные типические черты «любви девушки» {стр.261} малорусской в таких песнях, как № 19 (стр. 9), с такими стихами, как:

На вгороді бузина корінистая,
Чортова дівчина норовистая.

Но и этим не ограничивается слабая сторона издания г. Чубинского по части систематизации материала. На какие бы отделы ни был разделен его сборник, в какой бы отдел ни попала известная песня, но можно требовать, чтоб все ее варианты были в одном месте, особенно при системе издания и счета песен и вариантов, принятой г. Чубинским, по которой песни отмечаются цифрами 1 2, 3 и т. д., а варианты каждого номера буквами А, Б, В и т. д. Но какое же серьезное значение имеет счет г. Чубинского, если у него встречаете то и дело варианты одной и той же песни как отдельные номера, помещенные через несколько песен от своих товарищей, и почти всегда независимо от того новые варианты еще и в других отделах. Так, напр., в том же отделе «Любовь девушки» находим варианты одной и той же песни под № 11 и 51, под № 14 и 46 или же под № 44 и далее под № 214, и потом в отделе шуточных (стр. 1179) под № 230 и еще там же под № 236. Мы нарочно привели все почти эти примеры из одного отдела — для того, чтоб читатель видел, как много небрежностей в систематизации песен представляет сборник г. Чубинского и как легко было избежать их, так как удержать в памяти содержание песен одного отдела во время редакции его вещь не трудная, а при общей редакции тома достаточно было пересмотреть внимательно оглавление его, чтоб заметить, в каких случаях варианты одной и той же песни и с одним и тем же характером помещены в разных отделах. Мы привели примеры все почти из одного отдела и далеко не исчерпали их; но каждый отдел V-го тома сборника г. Чубинского полон примерами такой же небрежной систематизации, и мы бы не скоро кончили, если бы вздумали перечислять даже важнейшие примеры { Вот еще несколько примеров: на стр. 335 — 337 помещены варианты А, Б, В. Г номера 660, а под № 662 еще один вариант помещен как особая песня, и потом опять новый под № 664 и под № 690; № 678 есть только вариант № 663, № 668 — вариант № 665, № 677 — вариант № 673; 678 — 663, № 684, 685, 686, 687, 693 не отвечают тому отделу, в котором помещены. № 709 — вариант 698. В отделе казацких песен вар. 1 номера 21 есть вариант № 26 и № 46; № 27 — вариант № 25, № 29 — № 21, № 36 — № 9, № 37 — опять № 21, вариант к № 41 встречаем далее под № 127. Варианты известной юмористической песни «Мищанка» видим на стр. 1075 и 1171, «Птичью свадьбу» — на стр. 1124 и 1144. No 127. Варианты известной юмористической песни «Мищанка» видим на стр. 1075 и 1171, «Птичью свадьбу» — на стр. 1124 и 1144.}. Довольно сказать, что даже варианты таких известных и характерных песен, как «Королевич» (смерть жены от родов), помещены на стр. 365 в отделе любовных песен с наивным названием «болезнь и смерть» и на стр. 766 — 778 в отделе семейных песен, под заглавием {стр.262} «смерть жены» и проч.; «Немерівна» помещена на стр. 625 в отделе «невыгодные последствия положения женщины» и на стр. 892 в особом отделе «положение дочери в семье»; песни о свадьбе брата с сестрою — на стр. 201 в отделе «несчастная любовь» (совсем не соответственно содержанию песни) и на стр. 910 в отделе, тоже довольно странном, «братья и сестры» и т. п. Все эти примеры приведены нами из V тома, но и в III томе мы встречаем не меньше примеров такого же разделения вариантов одних и тех же веснянок, колядок, щедривок и т. п., и сведения разнородных вместе, благодаря только сходству двух-трех случайно приросших стихов (ср. напр. в колядках № 1 и 39, Д, или № 59, Е). Некоторые из разлученных произвольно вариантов сведены посредством подстрочных указаний (см., напр., в колядках № 5 и 32 и т. п.), но многие так и остались удаленными один от другого (напр. № 42 от 5 и 32 или №№ 25, 28 и 132). Вообще же колядки расположены совершенно без системы и колядки народные перемешаны с книжными, с виршами, чисто языческие с христианскими, серьезные с пародиями, как будто нарочно возможно бессистемнее {К числу вещей, вызывающих улыбку, в собрании г. Чубинского надо отнести вопросительные знаки, которые он ставит подле искаженных слов, о которых однако ж совсем не трудно догадаться, чтó они значат; между тем иной подумает, что это слова, неизвестные собирателю. Так, напр., кіоству — очевидно не что иное, как к різдву, счолося — счалося, дрегло — древо и т. п. В иных случаях искажение могло случиться при записывании мало приготовленным лицом. Почему же поставлен знак непонимания при стихе: дочка до неньки сміло фука (стр. 415), совсем непонятно. Чтó непонятного в слове цукюйки (стр. 392, т. III) — уздечка (Zügel)?.

В I томе песен немного, а потому такой разбросанности материала, как в III и V т., быть не могло. Но зато тут встречаем часто бессодержательные заявления, как, напр., на стр. 152: «Луцкий уезд. О Спасителе народ имеет правильное понятие». Что за исключительный Луцкий уезд! Или на стр. 159: «Ушицкий уезд. О святом Духе народ имеет правильное понятие». И больше ничего не говорится о представлениях народа о св. Духе! На стр. 25 находим даже такое уверение, что в Холмской Руси «дождь, снег, град, роса объясняются физически правильно». Это тем более удивительно, что до сих пор и ученые не знают правильного объяснения образования грозы. Все такие уверения означают просто, что иные из доставлявших г. Чубинскому сведения лиц или отличались малой догадливостью, или старались наполнить все рубрики программы ответами как попало, а г. Чубинский все эти ответы и внес в свои книги {Не лучше и такое сведение, какое находим во II т., стр. 223: «29 июня. Женщины в этот день празднуют «брикси». Что это за «брикси» — не сказано.}.

Том VI (решения волостных судов) отличается наибольшей систематичностью в распределении материала, особенно решений уголовного характера. Правда, что такой материал наиболее легко под- {стр.263} чиняется сортировке; рубрики же для него готовы благодаря систеатике уголовного и гражданского права. Решениям предпослана жатая, но обстоятельная статья г. Кистяковского «Волостные судьи, х история, настоящая их практика и настоящее положение», в коорой кажется только странным, что автор, имея в виду материал народного суда в Малороссии, говорит довольно подробно о народном суде в Московском государстве и совсем ничего не говорит о таком суде в литовском-польском; чтобы говорить о последнем, правда, пришлось бы обратиться к актам, грамотам и вообще к сырым материалам. За статьей г. Кистяковского следует несколько афористическая вначале, но довольно живая статья г. Чубинского «Краткий очерк народных юридических обычаев на основании прилагаемых гражданских решений». Жаль, что автор не привел здесь всей статьи своей «Очерк народных юридических обычаев и понятий в Малороссии», в коей, между прочим, сделано несколько интересных сближений черт народного права в Малороссии с древнерусскими, отразившимися в «Русской Правде», «Псковской судной грамоте» и т. п.

Разбор юридического материала, заключающегося в VI томе, предоставляем специалистам {VI том «Трудов экспедиции» г. Чубинского послужил уже, между прочим, материалом для статьи г-жи Ефименковой [23] в «Знании» «Народные юридические воззрения на брак».}. Общий интерес в нем имеет вопрос о доброкачественности крестьянского суда, и уже по этому вопросу мы укажем на предисловие г. Чубинского, который говорит, между прочим, что, пересмотрев книги множества судов и выбрав из них более 1000 копий решений, он не встретил ни одного нелепого и явно недобросовестного решения; что, несмотря на недружелюбное отношение крестьянского населения к евреям и польским помещикам, последние очень часто (30 % всех случаев) обращаются к волостным судам, к чему они не обязаны по закону и чего не делали бы, если бы суды эти были плохи и т. д.

Вообще, несмотря на недостатки систематизации, которые произошли, видимо, от поспешности работы, собрание г. Чубинского представляет в своем роде редкое, а в нашей литературе едва ли не единственное издание по богатству и разнообразию материала. Без сомнения, научная разработка его может занять не одного ученого и на долгое время. В настоящей рецензии мы желали бы только указать вообще на значение этого издания и остановимся только на немногих частностях.

Как ни многочислен и ни интересен материал для характеристики разных сторон народного быта, преимущественного семейного, какой представляет огромный V том «Материалов», мы, однако, не будем говорить теперь о нем, пока не выйдет IV том, обещающий {стр.264} обрядовые песни, где, вероятно, будут главным образом свадебные песни. Мы полагаем, что заключения о народном быте по памятникам его словесности тогда только будут носить научный характер, когда они не будут опираться на абсолютный метод, забывающий, что народная словесность настоящего времени все равно что земная кора для геолога, заключает в себе осадки различных культурных эпох, а кроме того, в народе есть разные положения, разные характеры и т. п., что народ, словом, не безразличная масса, которая вообще может быть характеризована по словесности ее. Обрядовые песни заключают в себе черты быта от древнейших его форм до новейших, а потому они должны быть, по нашему мнению, точкой отправления при изучении народной словесности.

Но 1-й вып. I тома и III том «Материалов» заключают в себе довольно законченный круг данных для характеристики верований малорусских поселян. Мы не считаем себя вправе оставить речь о настоящем издании, не сказавши хоть несколько слов об этих данных. Достаточно однако беглого взгляда на эти данные, на поверья, легенды, сказки, песни, вирши и т. п., чтобы пришла в голову мысль: как можно было говорить столько о том, что русская народность древнейшего исторического русского края, в коем народ до самого последнего времени не переставал проявлять себя активно, испортилась или затемнилась, утратила свой русский характер, ополячилась и т. п.? Конечно, в быту народа, жившего и действовавшего в течение 1000 лет в известных отношениях с другими народами, имевшего различные культурные слои, не могло не накопиться много нового, много сходного с чужим. Но в то же время теперь, когда о быте, верованиях, словесности правобережной Малороссии и Галичины мы имеем благодаря сборникам гг. Головацкого и Чубинского такое множество материала, скорее приходится сказать, что вряд ли где-либо сохранились в таком количестве древнейшие черты русской народности, как в этих будто бы «ополяченных» краях. И если мы воздерживаемся от решительного произнесения такого приговора, так это потому, что боимся, как бы в этом выводе не играло роль главным образом то, что другие края теперь оказываются просто меньше исследованными, чем Галиция и юго-западный край.

Недавно вышедшие сборники белорусских песен гг. Бессонова и Шеина показывают, например, тоже множество древнейших русских бытовых черт в другом крае и опять-таки в том, который многие считают «не чисто русским».

Как бы то ни было, а верования и песни I и III тома «Материалов», собранных экспедицией г. Чубинского в юго-западный край, на каждом шагу заставляют вспоминать древнейшую Русь, дотатарскую, ее летописи, проповеди духовных, обличения, а также югозападных славян и в то же время очень часто и великорусских раскольников, их духовные стихи, книгу Голубиную [24] и т. д. Таковы, например, рассказы о сотворении мира с участием черта, о происхож- {стр.265} дении гор, верования, представляющие любопытнейшую аналогию с богумильскими и манихейскими и через эти последние с зендскими, изложенными в Бундегеше {Чубинск., т. I, стр. 143, 185, 191, 192, 142, 145, 146, 147, 151. В Бундегеше творение существующего мира производится при борьбе злого духа с первосозданными Азурой предметами; Justi, Der Bundehest, VI — XI. Ближайшие к напечатанным у г. Чубинского верования южнорусские, севернорусские и др. приведены у Афанасьева [2?] — «Поэтич. воззрения славян на природу», т. III, стр. 458 и след. Богумильское влияние [28] на южнорусскую народную словесность не подлежит сомнению: многие колядки, напр., прямо подходят к песням попа Богумила, «как Христа в попы ставили» и как «Христос плугом орал» (см. ниже).}. Напечатанные в III т. «Материалов» г. Чубинского колядки представляют целые Веды [25] южнорусские, по которым можно проследить оттенки религиозных представлений от древнейших времен до позднейших. Вот, например, колядка, которая своими образами напоминает гимны Индре [26] и многие псалмы, воспевающие бога, проявляющегося в громе:

Ой із-за гори, з-за зеленої
Виходить нам чорна хмара (туча),
Але не є то чорна хмара,
Але но є то Напередовець,
Напередовець, красний молодець.
Заперезався чорною ожиною (ежевикой),
За тою ожиною та три трубоньки:
Перша трубонька та роговая,
Друга трубонька та золотая,
Третя трубонька та жубровая (зубровая).
Та як затрубить та в роговую,
Та врадуєся весь звір у полі;
Та як затрубить та в золотую,
Та врадуєся вся риба в морі;
Та як затрубить та в жубровую,
Та врадуєся весь мир на землі (стр. 291).

Другие варианты этой колядки больше приспособлены к восхвалению пастуха и почти совсем чужды космических образов (там же, стр. 293, 469); но вот еще новые образы из одного варианта:

Як затрубить в золотую,
Пішли голоса попід небеса,
Небеса ся ростворили,
Всі святі ся поклонили (стр. 405).
{Ср. Rig-Vega, 1, 4, г. 8, перев. Langlois („Biblioth. oriental", 1872, І), стр. 75: «О, Магавон (Индра)... твое могущество не знает соперника! Страшным громом ты заставляешь звучать реки и волны!!» ...стр. 89, гимн XIX — 14, «Бог, носящий молнию, от звука, который ты производишь, возбуждаются все существа одушевленные и неодушевленные, и сам Твашгри (Гефест), испуганный твоим гневом, дрожит, о Индра, видя, как ты освящаешь царство твое», малорусских поверьях тучи также часто представляются чертями, как в Ведах Азурами. См. Чубинского, т. I, 22 — 25.} {стр.266}

Место не позволяет нам больше выписывать текстов колядок из III тома «Материалов», и мы ограничиваемся только указанием их наиболее интересных и отличных одна от другой категорий. Таковы, 1) колядки с явными следами древнейшего натуралистического культа или мировоззрения, явно образовавшиеся из древнейших религиозных гимнов, в роде Вед или гимнов так называемых гомеровских, как, например, вышеприведенная; ср. также о заре — колядки на стр. 281, 391, 395, 420; о солнце, месяце, ветре и т. п. на стр. 409, 404, 415, 452 — 453; о коне и герое, устрояющих небо (стр. 291 — 292){С последн. сравн. в Риг-Веде (I, 1, 6) слова о том, как Индра, едучи на колеснице, дает образ хаосу. В колядках № 31 (стр. 294 — 95), 85 (стр. 357), 151 (стр. 422 — 23) можно видеть или темные, или модернизированные черты представлений о царе-праотце, терпящем от врага, как Джемшид или Иима. Колядка № 120 (стр. 392) представляет, кажется, следы культа Леля [29], солнца в виде «белого дитяти», как в Ведах называется восходящее солнце. В колядках № 139 месяц и сестра его — заря обходят мир, смотря, готовят ли хозяева мед, вино, калачи и т. п. жертвы. Ср. Rig-Veda, Langlois, p. 45, IX, 1. Малор. колядку о чудесном коне ср. с белор. у Бессонова, стр. 75.}; 2) колядки, в которых слиты образы христианских святых с образами антропоморфических богов, покровителей земледелия (св. Петр, Илья или сам Бог орут ниву, ходят за овцами и т. п.), напр., на стр. 385, 321, 346, 348, 421, 428, 450 — 451, 453, 337, 352, 390, 453; 3) колядки со следами религиозного мировоззрения, высшего от первобытно-натуралистического, но и не чистого православно-богословского, со следами мировоззрения дуалистического (вроде богумильства) и пантеистического, напр., основание мира двумя голубями, построение церкви с тремя окнами — небо и троица (Чуб. III, 280 и др.), спор св. Петра и Бога о величине земли (стр. 307, 344 — 346), олицетворение Христа птицей, рыбой, евангелия — цветком, расцвет розы на Рождество, течение реки из слезы, уроненной ангелом, из крови Христа, и рождение Христа среди винограда, и т. п. (см., напр., стр. 298, 343, 353, 324, 447 — 449, 306, 434, 335, 407 и т. д.){В одной колядке два ангела являются в виде голубей и говорят (стр. 417):

В иных колядках ангелы дышат над Христом в яслях, в других — волы (стр. 326, 355, 449). Волы часто зовутся святыми. Ср. Чуб., т. I, стр. 48. В Знаиме, в Моравии, на старой фреске, изображающей Рождество, над волами нарисованы ореолы, как над святыми. L. Léger[30]. Le Monde slave, 217.}. Сюда же примыкают колядки и щедривки, говорящие о встрече Марии Девы с жидами, о разговоре ее с Христом о муках и т. д., напр., стр. 343, 349, 353, 447, 442, 444, {стр.267} 449, 481, о лежании Христа в гробу (447) {С последнею сходна моравская песня Tre ložé (Sušila, Moravské narodni pisně s nàpěvy, 1872, 47. Ср. Сахарова [31], I, 93, 133.}; 4) колядки книжнобурсацкого характера из богогласников XVI — XVII в. (стр. 327, 328 и др.){№ 60, стр. 333, прямо церковный ирмось: Дева днесь и т. д.}; 5) колядки, представляющие обломки вертепной и вообще рождественской драмы (стр. 329), часто наивно или с юмором трактующие предмет (№ 73, стр. 342, как лицьвяки, т. е. белорусы, приносят дары Христу; № 84, стр. 355, и № 100, стр. 376 — Христа хвалят звезды, кони казацкие, бурсак, забывший по-латыни, пастухи; № 104, стр. 381 — празднование родин Христа на небе, ср. № 166 и т. п.); 6) шутки и пародии мальчиков (стр. 427, 430, 434, 463, 476-77), бурсаков (стр. 426), лакеев (425) и т. п., так сказать, карнавальный элемент праздника и обряда. Все эти роды колядок отвечают разным эпохам религиозного мировоззрения и отношения к празднику и обряду, так что в колядках мы имеем и черты древнейшего мировоззрения, и позднейшие наслойки. Некоторые колядки, наконец, не имеют вовсе религиозного характера, а составляют просто житейские восхваления хозяев, девушек, парней, священников. Этот, 7-й род колядок поражает, между прочим, чертами древнего и вовсе не крестьянского быта: и одежда в них вспоминается кованая, с оружием, часто стрелами, шубы куньи; молодые люди представляются героями, предводителями войск, сидят в шатрах со слугами-товарищами, осаждают города и т. п. Очевидно, что эти образы взяты из быта дружины и князей времен удельных (см., напр., Чуб., т. III, стр. 433, 312 — 313, 307 — 310, 321).

Одна колядка представляет черты быта еще докняжеского: в ней мужи собираются спуститься по Дунаю и поступить в службу в Царьграде (стр. 297 и 440). Впрочем, варианты колядок с чертами героического быта удельной эпохи лучше, полнее и многочисленнее в сборнике галицких песен г. Головацкого; они приведены и объяснены в сборнике «Исторические песни малорусского народа», недавно изданном г. Антоновичем и Драгомановым.

Таким образом, в малорусских колядках, которых напечатано теперь такое множество благодаря сборникам гг. Головацкого и Чубинского, мы имеем остатки самого древнего эпоса русского, религиозного и героического, сохранившиеся благодаря их обрядовому характеру в том крае, где впервые организовалось русское племя. Древность колядок, между прочим, доказывается сходством с ними белорусских «волочобных песен». Будучи прокомментированы с помощью летописей, поучений и вообще памятников древнейшей русской литературы, а также сравнительно с песнями других народов, особенно славянских, колядки, веснянки, да и вообще обрядные песни малорусские представили бы драгоценный источник для уразумения {стр.268} старины славяно-русской {Представленное выше указание древнейших и новейших категорий, на которые разделяются колядки, есть уже само собой ответ на то мнение о колядках малорусских, какое высказано было г. А. Веселовским [33] в рецензии на «Исторические песни малорусского народа», т. I, напечатанной в «С.-Петербургских ведомостях» [34], 1875, № 278. Г. Веселовский, как нам кажется, слишком далеко заходит в приложении в данном случае теории позднейшего, культурно-христианского, происхождения, распространения таких памятников народной словесности, как песни, а особенно обрядовые, которые далеко не то, чтó сказки, легенды или даже баллады. По г. Веселовскому, обычай колядовать — христианского происхождения, а колядки — песни, в коих в искаженном виде передаются черты рождественской драмы, представляемой ходящими с вертепом и звездою, отсюда — три царя превращаются в месяц, солнце и дождь, месяц, солнце, звезды и т. д., и т. д. Мы не будем поддерживать мифологических объяснений слова коляда, которые, однако, до сих пор в ходу у занимающихся русскими древностями; мы готовы принять, что коляда — саlendae, но не можем принять, что в колядках нет следов дохристианского культа, ибо он слишком очевиден во множестве колядок, как и в других обрядовых и периодических русских песнях, с коими мы считаем особенно необходимым сравнивать колядки. Так, напр., мы считаем чрезвычайно важным, что в малорусских колядках есть явные веснянки, что, очевидно, может быть объяснено как тем, что такие песни могли составиться еще в дунайский период жительства славяно-русского племени, когда праздник начала весны мог быть недалеко от 25 декабря — 1 января, чем объясняется и роль, какую играет во многих малорусских колядках виноград; не менее важно и то сходство, какое существует между малорусскими колядками и белорусскими волочобными песнями, которые поются на светлый праздник, уже прямо совпадающий с весенним праздником в наших широтах. Видимо, что значительная часть песен языческого весеннего праздника прибилась в христианскую эпоху на юге к Рождеству (колядки) и Новому году (щедривки), а севернее — к празднику Воскресения Христова. Уже волочобных песен г. Веселовскому вряд ли удастся вывести из рождественской драмы. Да и малорусские колядки, принадлежащие явно к обломкам и потомкам этой драмы, довольно ясно выделяются из ряда других, между прочим, и своим книжным языком. Они не только христианского, но и весьма нового происхождения, так как вряд ли малорусская вертепная драма может быть отодвинута дальше XVI в. Есть много и христианских колядок, но все-таки не имеющих связи с вертепной драмой и, очевидно, древнее ее, хоть бы, напр., колядки о сотворении мира и вообще богумильские. А если культ месяца, дождя, солнца и т. д. древнее культа трех царей рождественских, то, конечно, и колядки о первых должны быть древнее не только вертепной драмы, но и христианства. Тем более нет невозможного, что если обрядовая поэзия малорусская сохранила следы славословий и представлений религиозных дохристианских, то она могла сохранить и следы героических славословий и представлений дотатарской, т. е. ранней христианской, эпохи на Руси. Песни со следами дружинно-княжеского быта этой эпохи помещены в книге, которую разбирал г. Веселовский. Издатели ее не только «помнили, что песни подвергались наслойке в течение поколений», но при каждой песне указывали на такие наслойки, только основываясь на сближении песен с летописями, считали возможным признать в этих песнях и древний слой. Рецензент говорит кроме того: «Мне недостаточно знать, что песня своим содержанием напоминает черты дружинно-княжеской эпохи; мне необходимо узнать, что такого рода соответствия нельзя найти между песнью и чертами какой-нибудь другой позднейшей эпохи». Но не только на суде, а й в науке часто считается, если не достаточным, то важным доказательство известного факта положительным способом и не требуется от доказывающего, чтобы он еще доказывал его и отрицательным. А в данном случае черты нравов, отношений, обстановка, вооружение и т. п. во многих колядках явно и не крестьянские, и не казацкие, а боярские и княжеские. Издатели в предисловии оговорились, что этим бытовым чертам они придают больше значения, чем личным сближениям, к которым может подать повод сопоставление песни и летописи, а тем менее именам, встречающимся в песне. Исключение сделано только для № 12 («Князь Роман» — гаивки (весенняя игра — г. Веселовский называет ее колядкой). Встречая во всех подлясских вариантах ее имя Роман, издатели, конечно, думали, что имя это в этих вариантах не случайно. Требование г. Веселовского, чтоб имя это было и в других вариантах, тогда только было бы вполне основательно, если бы издатели полагали, что песня эта Для Романа сочинялась. Но она, очевидно, древнее Романа, — уже как весенняя хороводная игра, — а интересна в данном случае не только тем, что в подлясских вариантах в нее попало имя грозного завоевателя края, но и тем, что. в ней представляются древнерусские данники, и князья, и древнерусская дань — пчелы. Такого рода черты проглядывают во многих малорусских обрядовых песнях, приведенных в I томе «Истор. п. малор. народа». Г. Веселовский оспаривает из этих песен и значение № 14 («Княжеский тиун»), объясняя в ней слова поїхав суди судити просто отзвуком по случаю города Судомира — Сендомира. Но мы имеем теперь в богатой коллекции песен и прочего этнографического материала, доставленной киевскому отделу географ. общества г. Манджурою из Харьковской и Екатеринославской губернии, новый вариант этой песни, который кончается так: