|
Михаил Петрович Драгоманов (1841-1895) |
| Традиция - это передача пламени, а не поклонение пеплу. |
Каревин, Александр Семенович
Эту поэтессу давно возвели в ранг великих. Ее гениальность, кажется, не оспаривается никем. Даже современная “Большая энциклопедия русского народа”, издание вроде бы солидное, относит Лесю Украинку к числу наиболее выдающихся малороссийских писателей, а ее гражданскую лирику считает “шедевром”. На Украине же “нашу Лесю” именуют “красой и гордостью нации”, “духовным вождем украинской интеллигенции рубежа позапрошлого и прошлого столетий”, “настоящей дочкой Прометея” и т.п. Хор ценителей и хвалителей звучит достаточно громко. В частных беседах кое-кто ставит ее выше самого Тараса Шевченко. Хотя тут, наверное, главную роль играет не столько преклонение перед творениями “гения в юбке”, сколько желание пококетничать собственной оригинальностью. Вот, дескать, все ставят на первое место “батька Тараса”, а я – Лесю.
Одним словом – в современной Украине царит лесемания. Лично я от этого слегка “пострадал”. В одну из моих газетных статей сотрудники редакции, руководствуясь, конечно же, наилучшими побуждениями, без согласования со мной внесли маленькую “поправку”, назвав Лесю Украинку “великой поэтессой” (в авторском тексте стояло: “известная поэтесса”). Мысль о том, что кто-то может не признавать эту даму великой, им в голову не пришла.
Но нет худа без добра. Упомянутый случай побудил меня более пристально взглянуть на жизнь и творчество этой персоны, попробовать осветить ее объективно, без заранее заданой цели восхваления или очернения. Насколько мне это удалось – судить читателям.
Лариса Петровна Косач (таковы настоящие имя и фамилия поэтессы) родилась 13(25) февраля 1871 года в Звягеле (Новоград-Волынском), уездном центре Волынской губернии. Ее отец – Петр Антонович – занимал значительную в масштабах уезда должность председателя мирового съезда. Судебной реформой, начатой в Российской империи в 1864 году, для рассмотрения незначительных гражданских исков (до 500 рублей) и мелких уголовных преступлений учреждался особый мировой суд с упрощенным порядком судопроизводства. Каждый уезд делился на несколько мировых участков с мировыми судьями во главе. Эти судьи составляли уездный мировой съезд, в обязанности которого входило утверждение решений мировых судов, а также рассмотрение жалоб на их приговоры. Во главе такой судебной инстанции в Звягельском уезде стоял Петр Косач.
Ограниченный, но добрый человек, он искренне любил дочь и на протяжении своей последующей жизни как мог заботился о ней. Однако если в отцовской любви и заботе будущая поэтесса недостатка не испытывала, то с матерью была другая история.
Ольга Петровна Косач (урожденная Драгоманова), более известная под псевдонимом Олена Пчилка, превозносится сегодня на Украине как “выдающийся педагог”, “великая мать великой дочери”, мудрая, заботливая, любящая хранительница (берегиня) семейного очага. Ее педагогический опыт предлагают использовать нынешним родителям.
В действительности же, чуть ли ни иконописный образ “великой воспитательницы” бесконечно далек от реальности. Взаимоотношения Пчилки, особы взбалмошной, психически не совсем здоровой (врачи поставили ей диагноз: истерия) со знаменитой дочкой иллюстрируют это в полной мере.
Лариса оказалась для Ольги Петровны нежелательным ребенком. Мадам Косач не оправилась еще от рождения в 1869 году первенца – Михаила. Вторая беременность протекала тяжело и, наверное, мать невзлюбила дитя еще до родов. К тому же кормить грудью новорожденную она не могла – пропало молоко.
Разрешившись от бремени, Ольга Петровна заявила, что чувствует себя плохо и вскоре, оставив обоих детей на мужа, укатила на полгода за границу, поправлять здоровье. Петру Антоновичу пришлось брать отпуск и самостоятельно решать вопрос с искусственным питанием дочери (найти подходящую кормилицу не удалось), просиживать ночами у ее постели, нанимать няню. Он фактически заменил малютке мать и намучился с ней немало.
Лариса родилась очень слабой, болезненной. В добавок ко всему, искусственное питание являлось тогда чем-то новым. Что и как делать – толком никто не знал. В результате – девочка сильно маялась животом. Существовали серьезные опасения, что она не выживет. Но Петр Антонович выходил свое чадо.
А мадам Косач не жаловала Ларису и в дальнейшем. Она буквально третировала ребенка, в глаза называла девочку глупой, некрасивой, недотепой, недоразвитой. При этом “великая мать” противопоставляла нелюбимую дочь ее старшему брату, не переставая нахваливать последнего. От постоянных нелестных сравнений у сестры непроизвольно зародилась ненависть к Михаилу, чувство, которое она тщательно скрывала и старательно пыталась в себе задавить. Что же касается отношения к матери, то ее Лариса, несмотря ни на что, очень любила и жутко страдала от отсутствия взаимности.
Сердце мадам несколько смягчилось лишь тогда, когда Леся (так ее стали называть дома с пятилетнего возраста) дебютировала на литературном поприще. Произошло это в 1884 году. Благодаря знакомствам Ольги Петровны в писательской среде, стихи девочки были опубликованы в галицком журнальчике “Зоря” и удостоились благосклонных откликов некоторых литераторов.
Успехи дочери (этот и последующие) мать целиком поставила в заслугу себе. Она гордилась Лесиными поэзиями как личным достижением. “Не знаю, стали бы Леся и Михаил украинскими литераторами, если б не я? - писала Олена Пчилка спустя годы крупному галицкому литературоведу Омельяну Огоновскому. - Может и стали, но скорее всего нет”.
Справедливости ради нужно отметить, что появлением поэтессы Леси Украинки отечественная литература и в самом деле обязана прежде всего ее родительнице. Только роль, сыгранную тут Ольгой Петровной, трудно назвать положительной.
Мадам Косач упражнялась в сочинительстве сама и желала сделать писателями всех своих детей (кроме Михаила и Ларисы в семье были еще младшие – сестры Ольга, Оксана, Исидора и брат Николай). Михаил и Ольга даже печатались (опять же, благодаря связям матери) под псевдонимами Мыхайло Обачный и Олеся Зирка, но литературной известности не приобрели. Остальные дети – тем более.
Лишь Лесины творческие потуги дали серьезные плоды. Потому, что усилий она прилагала неизмеримо больше. Нелюбимая дочь упорно стремилась доказать матери, что не такая уж она, Леся, глупая и никчемная. А поскольку Ольга Петровна важное значение придавала литературным занятиям, девочка силилась проявить себя здесь. Чисто по-детски хотела она заслужить материнскую любовь, не понимая еще, что такое чувство, в отличие, скажем, от уважения или признательности, заслужить невозможно.
Родись Леся в нормальной семье, получи от матери ласку и заботу (то есть то, что другие, в том числе ее братья и сестры, получали, как правило, с момента появления на свет), может быть, никогда не стала бы она поэтессой. В лучшем случае в компании с Мыхайлом Обачным и Олесей Зиркой пополнила бы ряды третьесортных, теперь уже давно и заслуженно забытых литераторов. Но история сослагательного наклонения не знает. Случилось то, что случилось.
Упорство и настойчивость (унаследованные, между прочим, от матери) давали результат. Девушка усердно трудилась, кропая стих за стихом. Усилия не пропали даром. В бедной талантами провинциальной литературе проявить себя было не сложно. На Лесю обратили внимание украинские “национально сознательные” деятели. Слушавшая похвалы способностям дочери, Ольга Петровна постепенно улучшала отношение к ней, воспринимая добрые слова о Лесе как комплименты себе.
Еще больше Олена Пчилка стала ценить дочь после утраты любимца – Михаила. Напившись в общественной столовой несвежего кваса, он заболел дизентерией и через несколько дней скончался.
Мечтавшая о том, чтобы гордиться детьми (желание естественное для любой матери, но у безмерно тщеславной Пчилки принявшее гипертрофированные размеры), мадам Косач вынуждена была возложить упования на Лесю. Остальные дети никаких оснований для надежд в этом отношении не давали.
Материнское внимание наконец-то обернулось на отверженную. Безусловно, это был всего лишь суррогат родительской любви. Но, наверное, Леся радовалась и такому, явно запоздавшему проявлению чувств. Впрочем, все это будет потом. В детские же годы будущая знаменитость пережила немало неприятностей.
Неприятности были связаны не только с персонально плохим отношением Ольги Петровны. Существовал и другой, не менее важный фактор.
Мадам Косач являлась фанатичной служительницей того, что будет названо потом “украинской национальной идеей”. Психологам (а, может быть, психиатрам) предстоит еще дать оценку этому “феномену”. После долговременной украинизаторской работы властей (советских и постсоветских) украинство представляется многим чем-то вполне нормальным, естественным. Во второй половине XIX века оно воспринималось по-другому – как дикость или, по крайней мере, странность. Некоторые малорусы, природные русские, составляющие вместе с великорусами и белорусами единую нацию, к удивлению окружающих (даже собственных родителей!) внезапно отрекались от своей национальности, от русского имени, от родного языка. Слово “манкурты” в то время известно не было, но именно оно лучше всего характеризует последователей нового учения. Они провозглашали малорусов самостоятельной, оторванной от русских корней нацией (как ее назвать сразу не придумали, термин “украинцы” пустили в ход позже), сочиняли новый, демонстративно отличный от русского литературный язык и мечтали о расчленении исторической Руси, противопоставлении друг другу Малороссии и Великороссии.
Не без оснований можно говорить в связи с этим о польской интриге (движением за национальную обособленность малорусов первоначально руководили поляки), о тайных обществах, об особенностях общественно-политического развития России. Однако всего этого недостаточно, чтобы объяснить маниакальную настойчивость, с которой отдельные особи пытались вытравить из себя русскую природу. Вероятно, причина пародоксального поведения заключалась в каких-то повреждениях психики. Слишком уж украинство оказось похоже на проявления шизофрении. С той только разницей, что в отличие от шизофрении обычной, оно было заразным. Причем заражались им по своей воле (это уже позднее, при большевиках, заразу распространяли, не спрашивая ничьего желания).
Одной из добровольно заразившихся оказалась мадам Косач. Болезни она отдалась с радостью и, конечно, постаралась распространить ее на детей. Их Ольга Петровна, прежде всего, оградила от русского языка. Родной для самой Пчилки (доказательством чему служит ее переписка со своей матерью) и для ее мужа язык этот по прихоти мадам не должен был стать таковым для их отпрысков.
Задача стояла непростая. В уездных городах, тем более в Киеве, где часто проживали Косачи, семья пребывала в русскоязычном окружении. По-русски говорили родственники, соседи, друзья, знакомые. Это был язык повседневного общения культурного общества, наконец, государственный язык. Но трудностей Ольга Петровна не боялась.
Всем домашним, включая слуг, она строжайше запретила употреблять в присутствии детей русскую литературную речь. Общаться с малышами разрешалось исключительно на простонародном малорусском наречии (украинский литературный язык еще не был создан). Вторым пунктом домашней инструкции являлось запрещение учить детей “поповским суевериям”. Будучи убежденной атеисткой, мадам возжелала потомков сделать такими же, в чем затем и преуспела. Только антирелигиозное воздействие сказалось не сразу. А вот языковые ограничения домочадцы ощутили немедленно. Наиболее чувствительно табу на русский язык ударило по формальному главе семейства. Петр Антонович других языков не знал, говорить по-простонародному не умел (хотя и пытался). Его общение с сыновьями и дочерьми свелось к минимуму. Но привыкший во всем повиноваться жене, он смирился без сопротивления, что Пчилка восприняла как должное.
Не смутило суровую мамашу и то, что ограждение детей от русского языка лишало их общения со сверстниками. До таких крайностей не доходили даже ее соратники. Почти все тогдашние последователи украинства (за редчайшими исключениями) оставались русскоязычными. Дети их, понятное дело, тоже были таковыми (малорусское наречие они изучали потом, в процессе обучения) и, следовательно, по мнению Ольги Петровны, не годились в товарищи ее чадам.
“Мне в Киеве хорошо, только не с кем играть, - будет жаловаться десятилетняя Леся в письме к бабушке, - потому что которые есть знакомые – или большие, или маленькие, или не хотят ходить ко мне”. Не ведала она, что причина этой ее детской беды не в “не хотят ходить”, а в капризе “великой матери”.
Сей каприз удостоится потом всяческих похвал. “Вы дали Украине первый пример образованной семьи, в которой лелеется родной язык”, - станут умиляться идейные вожди украинства Михаил Грушевский, Иван Франко и Владимир Гнатюк, сочиняя приветствие Олене Пчилке. Уже в нашу эпоху “национально сознательные” публицисты назовут его (каприз) “огромного значения педагогическим экспериментом”. Правда, как справедливо заметит Оксана Забужко (современный литературовед из того же “национально сознательного” лагеря), вряд ли кто-либо из почитателей “педагогического таланта” Ольги Петровны, захотел бы лично подвергнуться подобному эксперименту - “быть ребенком такой матери слишком большое и суровое пожизненное испытание”.
Кстати сказать, однажды “эксперимент” чуть не сорвался. В очередной раз отправившись отдыхать за границу, мадам поручила детей попечению бабушки (своей матери) и двух теток (сестер мужа). Те же в отсутствие домашнего “цербера” позволили себе расслабиться и разговаривали при детях на родном русском языке. Кроме того, они наняли новую няню, забыв проинструктировать ее в духе указаний “великой матери”.
Когда последняя вернулась с курорта, то пришла в ужас. В лексиконе ее девочек и мальчиков в обильном количестве появились слова из русского литературного языка, а няня научила маленьких “дурацким кацапским поговоркам” (выражение Пчилки).
С Ольгой Петровной случилась истерика. А придя в себя, она бросилась исправлять положение. “Неблагонадежную” няню немедленно рассчитали. Родственницы получили строгий выговор и были отстранены от дальнейшего воспитательного процесса. Детей же мадам Косач запроторила в глухое волынское село, где услышать литературную речь они просто не могли.
Задаче ограждения юных членов семьи от русского языка было подчинено и их обучение. В начальную школу младшие Косачи не ходили, чтобы не подвергнуться “русификации”. Мадам сама обучала их на малорусском наречии, выписав себе в помощь парочку “национально сознательных” студентов. Само собой разумеется, что русский язык, а также Закон Божий из курса домашнего образования исключили. “Опасным” учебным предметам детей выучивали в предподростковом возрасте, перед тем, как отправить их в гимназию. К тому времени языковая основа личности уже сформировывалась, русский язык не мог стать для будущих гимназистов родным, а официальный школьный аттестат все-таки был необходим и скрепя сердце Ольга Петровна соглашалась отдавать сыновей и дочерей в государственные учебные заведения начиная с четвертого, пятого, а то и седьмого класса.
Только вот Лесе и здесь не повезло. В десять лет (то есть еще до достижения возраста, с которого “великая мать” разрешала идти в школу) девочка заболела туберкулезом – страшной и практически неизлечимой тогда болезнью. Некоторые биографы поэтессы полагают, что развитие недуга спровоцировали постоянные психические травмы, наносимые нелюбимой дочери Ольгой Петровной. Это предположение подтверждается выводами докторов о нервной первопричине Лесиного заболевания.
Но мадам своей вины не ощущала. Ужасный диагноз вызвал у нее очередной всплеск раздражения. В одном из частных писем “великая мать” даже пожалела, что отошел в прошлое спартанский обычай умервщлять слабых детей в младенчестве.
О гимназии Лесе можно было забыть. Так и осталась она необразованной, что впоследствии не раз сказывалось на ее творчестве. Зато такой, во многом невежественной, она больше соответствовала материнским представлениям о настоящей украинской женщине. Леся выросла убежденной русофобкой. По-другому быть не могло.
Влияние Пчилки на мировоззрение дочери переоценить сложно. Оно было громадным. До некоторой степени русофобский настрой девушки смягчал дядя – Михаил Драгоманов, при всем своем радикализме зоологическим русоненавистником не являвшийся. Но только до некоторой степени (с племянницей он общался нерегулярно). Зерна же, посеянные в детской душе Ольгой Петровной, дали закономерные всходы.
Повзрослев, Леся могла бы осознать неправоту матери. Но для этого требовались знания, которых ей, как раз, и не хватало. Русофобские нотки явственно прослеживаются не только в творчестве поэтессы, но и в ее поведении. Например, обожая музицировать на фортепиано, Лариса Косач упрямо избегала исполнения мелодий русских композиторов. Исключение она сделала один раз – для музыки Чайковского. И то по просьбе Драгоманова.
Трудясь (совместно с другими “национально сознательными” писателями) над сочинением украинского литературного языка, Леся Украинка решительно выступала против “засорения” его “русизмами” (заимствованиями из русского литературного языка). В то же время в заимствованиях из языка польского ничего плохого она не видела (то есть беспокоилась не о чистоте новосоздаваемого творения, а о его отгораживании от русского влияния). Антирусские высказывания можно найти и в переписке поэтессы (чаще всего в письмах к матери). Пчилка добилась своего. Дочь стала ее политической единомышленницей.
В сущности, и литературные занятия, к которым так своеобразно приучила Лесю мать, были формой служения украинству. “Национально сознательные” деятели озаботились созданием украинской самостоятельной (именно самостоятельной, а не малорусской разновидностью русской) литературы. Об их стремлениях хорошо написал тогда один из галицко-русских публицистов: “Это не писатели, не поэты, даже не литературные люди, а просто политические солдаты, которые получили приказание: сочинять литературу, писать вирши по заказу, на срок, на фунты. Вот и сыплются, как из рога изобилия, безграмотные литературные “произведения”... Ни малейшего следа таланта или вдохновения, ни смутного понятия о литературной форме и эстетике не проявляют эти “малые Тарасики”, как остроумно назвал их Драгоманов; но этого всего от них не требуется, лишь бы они заполняли столбцы “Зори” и “Правды”, лишь бы можно было статистически доказать миру, что, дескать, как же мы не самостоятельный народ, а литература наша не самостоятельная, не отличная от “московской”, если у нас имеется целых 11 драматургов, 22 беллетриста и 37 с половиной поэтов, которых фамилии оканчиваются на “енко”?”
“Политическим солдатом” стала и Лариса Косач, начавшая “службу” под руководством “политического капрала” - Олены Пчилки. “Великая мать” выбрала для дочери псевдоним – Леся Украинка. Любопытно, что на тот момент это прозвище не содержало в себе этнической характеристики и обозначало исключительно указание на территориальную принадлежность автора (Украиной называлась часть Малороссии, входившая в состав Российской империи. Малороссия австрийская - Галичина, Буковина, Закарпатье – Украиной не считалась).
Указала Ольга Петровна Лесе и жанр, в котором следовало творить. Тут все было ясно. “Кто помнит... 80-90-е годы, тот знает, какая большая стихотворная эпидемия тогда господствовала, - вспоминал известный “национально сознательный” деятель Александр Лотоцкий. - Каждый, кто хоть чуть-чуть чувствовал “пленной мысли раздраженье”, неминуемо брался за перо, чтобы написать украинские стихи. Это была ни в каком писанном уставе неутвержденная, но в обычном употреблении общепринятая обязанность для тех, кто хоть немного ощущал в своей душе какие-то связи с родным народом и краем”.
Ольга Петровна направила дочь по стезе лирической поэзии. В ряду других посредственных виршеплетов Леся писала, как умела. Иван Франко, друг семьи Косачей, весьма благожелательно настроенный к новоявленной поэтессе, все же назвал ее ранние сочинения “примитивно рифмованными детскими впечатлениями”, “произведениями достаточно слабыми и манерными”, “слабеньким откликом Шевченковских баллад”.
“Цветы и звезды, звезды и цветы – вот и все содержание этих поэзий, - подмечал Иван Яковлевич. - А если прибавить к этому монотонную форму, многословность, недостаток пластических картин и недостаток выразительного, сильного чувства, то не удивляемся, что эти стихи не будят в нас никакого настроения и читаются без вкуса, как шаблонная работа, иногда хорошая и старательная, но все-таки без души”.
Надо подчеркнуть, что и выйдя позднее за рамки “цветов и звезд”, Лесино поэтическое творчество продолжало оставаться примитивным. “Предрассветные огни” (“Досвітні вогні”) - наиболее популярное в советское время стихотворение Леси Украинки – и подобные революционные произведения не блещут литературными достоинствами. “Нет внутренней силы, есть только жестяной пафос и патриотическое завывание”, - писал о гражданской лирике поэтессы Мыхайло Драй-Хмара, один из первых “лесеведов”.
Эта лирика тоже была следствием эпидемии. Вслед за воспеванием природы стало модным вести политическую пропаганду в стихотворной форме. Выдающийся украинский литературный критик Мыкола Евшан (Федюшка) пытался объяснить соратникам, что “проповедование чего-либо, пусть и самой великой идеи, не может быть содержанием поэзии, а только публицистических, популярных брошур”. Но в “освободительном” угаре объяснений никто не слушал. В общем стаде поэтов-пропагандистов находилась Леся Украинка. Неудивительно, что те ее незатейливые стишки, вопреки уверениям “лесеведов” эпохи “развитого социализма”, украшением литературы не стали.
Тем не менее, усердие поэтессы приносило плоды. Необычайно старательная, нехватку таланта она компенсировала трудолюбием и постепенно набиралась мастерства. Когда украинство охватила очередная эпидемия, Леся встретила ее во всеоружии.
На сей раз то была эпидемия драмоделания. “Теперь... ударились писатели в драму, - констатировал литературовед Гнат Хоткевич. - Идея новой драмы, хотя бы и исполненная старыми парикмахерами, целиком овладела мыслью писателя. На сцену возлагаются колоссальные надежды освобождения родного края, дорогой Украины от всяких там пут. И вот, чтобы притарабанить и свой кирпич на строительство общеукраинского счастья – лепит, переводит, жарит, шкварит человек драмы”.
Охваченная стадным чувством Леся лепила, жарила, шкварила вместе с другими. Однако, нужно признать, получалось у нее уже лучше, чем у большинства других драмоделов. Многие пьесы Леси Украинки уже не кажутся такими бездарными, как ее стихи. На сером фоне новосоздаваемой литературы она, пожалуй, могла бы стать популярной, эдаким “гением” местного масштаба. Но...
Но тут и сказались пробелы в образовании. В украинстве спросом пользовались сочинения на темы родной истории. А Леся в прошлом Малой Руси (Украины) ориентировалась слабо. Возможно, кто-то другой на ее месте постарался бы наверстать упущунное, занялся бы самообразованием...
Увы, Лесино трудолюбие, проявлявшееся в процессе написания, на чтение не распространялось. По позднейшему свидетельству вдовца поэтессы Климентия Квитки, “Леся любила писать без информаций в книжках, без проверки исторической точности, без изучения”. Чтобы не демонстрировать свое невежество, она предпочла брать материал для пьес из истории зарубежной. (Исключение составила драма “Боярыня”, столь пропагандируемая сегодня на Украине за русофобскую направленность, но крайне невысоко оцениваемая самой поэтессой, так и не решившейся ее опубликовать).
Конечно, зарубежную историю Леся Украинка знала также плохо. Но здесь ее ошибки не бросались в глаза. “Национально сознательная” публика сразу заметившая бы неточность в изображении подробностей, например, казацкого быта, сама не разбиралась в деталях жизни древних римлян, египтян, американских колонистов и т.д. Этим соображением и можно объяснить тематику Лесиных драм. Она оставалась верна своим пристрастиям. Рассказывая о чужом, фактически писала об Украине (только действие переносила в другие времена и страны). Однако узколобая аудитория фанатиков украинства аналогий, намеков, обобщений и т. п. не понимала. Другой же аудитории у Леси Украинки не было. Она писала на новом, украинском литературном языке (который, повторюсь, нельзя путать с малороссийским наречием), еще не понятным никому, кроме “национально сознательных” деятелей. Выйти за пределы украинства, перейти на русский язык поэтесса не хотела, да и не могла. Собственные литературные способности она оценивала довольно здраво и как-то в тесном кругу призналась, что занять приличное место в богатой талантами русской литературе никаких шансов не имеет.
Это был тупик. Лесю Украинку называли талантливой, но не читали. Театральные постановки ее произведений часто заканчивались провалом, несмотря на привлечение к спектаклям лучших артистических сил. “Все ее творчество, - сокрушался упомянутый Мыкола Евшан, - не имеет “популярности”, не имеет даже признания”.
“Лесю Украинку мало понимали, а то и совсем не понимали ее современники”, - вторил ему Мыхайло Драй-Хмара. Признания и понимания она так и не дождалась.
Не сложилась и личная жизнь поэтессы. Некрасивая, Леся изначально имела тут мало шансов. В девятнадцать лет, чтоб устроить судьбу дочери, мать отправила ее к старшему брату, учившемуся в Киевском университете. Когда-то Ольга Петровна (тоже далеко не красавица) таким образом нашла собственное счастье. Она приехала к своему брату Михаилу Драгоманову, познакомилась с его университетскими товарищами и понравилась одному из них – Петру Косачу.
Мадам надеялась, что Леся повторит ее путь. Но на этот раз дураков, грубо говоря, не нашлось. Леся энергично знакомилась со студентами, встревала в их разговоры, старалась сказать что-нибудь умное, обратить на себя внимание. Ей отвечали. Бывало, вступали в спор. Но как женщиной не интересовались. Через три месяца, несолоно хлебавши, Леся вернулась в родительский дом.
Попытки наладить личную жизнь она повторит еще неоднократно. Временами откровенно, на грани приличия, будет навязываться малознакомым мужчинам, но с тем же результатом. А годы шли...
Отчаявшись, Леся попробовала сойтись с туберкулезником Сергеем Мержинским. Думала, что хоть этот, чахоточный, позарится на нее. Но чахоточный умер...
Возможно, постоянные неудачи в общении с мужским полом толкнули девушку к познанию однополой любви. Современные “лесеведы” уже не отрицают “розовых” наклонностей поэтессы, оговариваясь только, что лесбиянство нельзя считать развратом, что по данным современной науки человек вообще по природе своей бисексуален (весьма модное ныне в Западной Европе утверждение) и т.д. Углубляться в эту тему не входит в задачу данной работы.
В конце концов, в тридцатилетнем возрасте Леся вышла замуж (сперва неформально). Супругом ее стал Климентий Квитка – инфантильный неврастеник неясного происхождения (его воспитали приемные родители). Кльоня, так называла его жена, был младше на девять лет. Вряд ли поэтесса мечтала о таком спутнике жизни, но крутить носом не приходилось.
Неизвестно – могла ли эта парочка иметь детей? Во всяком случае Леся заводить их не собиралась. Тут она вновь оказалась жертвой матери. Как уже упоминалось, Ольга Петровна страдала истерией. Заболевание передалось по наследству Лесе и еще одной Пчилкиной дочери – Оксане. Плодить нервнобольных дальше Леся не хотела.
Вопрос о недопустимости продолжения рода лицами с дурной наследственностью она подняла в своем творчестве (в пьесе “Голубая роза”), проповедуя “возвышенную”, безтелесную, не могущую дать потомство любовь между мужчиной и женщиной. Не исключено, что такая “любовь” и была у них с Кльоней. Однако, вновь-таки, выяснение таких подробностей, не тема этой работы.
Скажу лишь, что брак укоротил поэтессе жизнь. Зарабатывал Кльоня мало, да еще должен был содержать престарелых приемных родителей. На них в значительной мере и ушли Лесины средства, оставленные ей в наследство отцом специально на лечение от туберкулеза. В последний год жизни поэтессы семья очень бедствовала. Смерть в июле 1913 года стала избавлением от земных страданий.
На похороны ее собралось мало людей. Младшая Лесина сестра – Исидора – поясняла, что стояло лето, все разъехались по курортам и дачам, студенты (всегда составлявшие массовку на подобных мероприятиях, превращая их в политические демонстрации) отправились на заработки. И все-таки...
Леся умерла в Грузии. Больше недели прошло, пока тело доставили в Киев. Желающие проводить “духовного вождя украинской интеллигенции” в последний путь могли бы успеть приехать на погребение. Но не сочли нужным, ограничились присылкой венков и телеграмм (что еще раз доказывает: не была Леся никаким вождем).
Слава пришла к ней посмертно. И не благодаря литературным заслугам.
Как известно, большевики переименовали малорусов в украинцев и объявили их самостоятельной нацией. А у нации должна быть самостоятельная культура, самостоятельная литература. Срочно потребовались литературные классики. Так вытащили на пьедестал “великого Кобзаря”. За ним “великого Каменяра” (Ивана Франко) и “дочку Прометея”. Затем еще дюжину “классиков”, калибром по-меньше.
Лесю Украинку провозгласили гениальной поэтессой. Заслуженно ли? На мой взгляд, нет. Несчастная женщина, искалеченная духовно, интеллектуально и физически собственной матерью, заслуживает жалости, сочувствия, но никак не поклонения.
Впрочем, у каждого на сей счет может быть свое мнение.