Михаил Петрович Драгоманов (1841-1895)
	Традиция - это передача пламени, а не поклонение пеплу.

Драгоманов как политический теоретик

Литературное наследие Драгоманова состоит из двух четко отличающихся друг от друга частей — научных трудов, главным образом по этнографии и фольклору, и политических произведений, которые по своей форме являются сугубо публицистическими. Проблемы, к какой группе отнести тот или иной труд, не возникает никогда. Удивительно, что Драгоманов, ученый по образованию и профессии, никогда не придавал своим политическим трудам формы научного трактата.

Безусловно, это не означает, что между двумя сторонами творчества Драгоманова не существует никакой связи. Он прямо утверждал, что изучение украинского фольклора оказывало глубокое влияние на развитие его политических идей. С другой стороны, понятно, что направление его научных исследований часто определялось политическими интересами, например, когда он анализировал общественно-политическое содержание народной поэзии. Несмотря на эту связь, существует четкое разделение между научными и политическими произведениями Драгоманова, которое характеризует его личность и его методы. Он обладал слишком большой научной добросовестностью, чтобы претендовать на авторитет вне сферы своей компетенции. Драгоманов не преподавал политических проблем с кафедры, он писал о них как гражданин и борец, который стремится достичь определенных практических результатов, и полностью осознавая, что выражает свои личные взгляды.

Поэтому с внешней стороны политические труды Драгоманова следует расценивать как публицистику. Но это публицистика исключительно высокого уровня. В каждую свою статью Драгоманов вкладывал огромную эрудицию и научную добросовестность. Еще важнее была его неподкупная интеллектуальная честность. Хотя {стр.246} непосредственным поводом к написанию его публицистических трудов часто являлась полемика, его позиция была не софистической — взять верх в дискуссии любой ценой, — а философской в лучшем, сократовском понимании этого слова: уяснить объективную истину. Драгоманов говорил не то, что было тактически выгодно, а то, в правдивости чего его убеждали исследования и размышления. Всю жизнь он прожил в соответствии с основным принципом:

«Самая горькая или самая тяжелая правда ценнее самой сладкой или самой приятной лжи»{Переписка Михаила Драгоманова з Мелітоном Бучинським 1871 — 1877/ Зладив M. Павлик. Львів, 1910. С. 72.}.

Несмотря на внешнюю публицистичность, Драгоманов выступал как активный и оригинальный политический мыслитель. И как всегда бывает с оригинальными мыслителями, его идеи представляют интерес для последующих поколений не только с исторической точки зрения; они все еще достаточно жизнеспособны, чтобы обогатить современную мысль и оказывать на нее влияние.

То, что политические труды Драгоманова написаны обычно с полемической целью, мешало пониманию его идей. Кроме внешней сложности — чтобы легко читать Драгоманова, надо иметь определенные знания о спорах различных российских и украинских фракций в 1870—1890-е годы, — существует еще одна серьезная проблема. В каждом политическом труде он выступает не только «за», но и «против» определенного взгляда. Вот почему каждый отдельный труд выглядит в каком-то отношении однобоко. Ни один из них, за исключением разве что «Исторической Польши и великорусской демократии», не представляет всего Драгоманова, полного спектра его идей, а только определенную часть, обозначенную позицией его оппонента. Так, например, существует заметное расхождение между его украино- и русскоязычными трудами. В первых он предстает безжалостным критиком недостатков украинского движения. Чтобы знать Драгоманова, мужественного защитника прав украинского народа от российского централизма и шовинизма, надо читать его труды на русском языке. Лишь сводя вместе обе стороны, можно получить полную картину позиции Драгоманова в вопросе российско-украинских отношений. То же самое можно сказать и о других темах. Противоречивые интерпретации Драгоманова различными критиками — в разные времена на него нападали и как на социалиста, и как на буржуазного космополита — вызваны тем, что критики довольствовались {стр.247} восприятием какого-либо одного аспекта политической философии Драгоманова. Сам он знал это и как-то полушутя написал:

«Я постоянно жил так, что меня ругали по меньшей мере с двух сторон, и даже сам себе сделал за правило: если напишу что-нибудь, за что и ругают только с одной стороны, то считаю это неудачным»{Архів Михайла Драгоманова. Т. 1. Варшава, 1937. С. 320.}.

Мы должны, однако, подчеркнуть, что хотя большинство политических трудов Драгоманова имеет полемический характер, и все они написаны в публицистической форме, его следует считать не эссеистом, который действует под влиянием момента, а скорее систематическим мыслителем.

«Тот или иной мой взгляд, на который нападают с разных сторон, у меня — только часть целой системы взглядов на Украину, Польшу, Славян, Немцев и т. д. Я говорил, что готов капитулировать, но только также перед системой, хотя бы диаметрально противоположной. Но до сих пор такой системы мне никто не противоставлял»{Там же. С. 245—246.}.

Конечно, «система», о которой идет здесь речь, не является догматической, закрытой. Драгоманов всегда отбрасывал теории, которые претендовали дать ответ на все вопросы и представали как панацея от всех болезней общественной жизни. Этот догматизм явился, конечно, одним из оснований непринятия им марксизма. Систематический характер мыслей Драгоманова заключается в органичном единстве его идей, каждая из которых связана с другими, дополняет их и может быть понятой лишь через целое.

Мысль Драгоманова синкретична. Она соединяет демократические и социалистические, патриотические и космополитические, славянофильские и западнические элементы. Чтобы охватить систему Драгоманова как органическое единство, нужно найти центр тяжести этого целого. В его политическом мышлении таким центральным пунктом и определяющим фактором является, несомненно, либеральная идея.

Я определяю либерализм Драгоманова как доктрину о том, что высшими ценностями являются свобода и достоинство человека. В политическом плане это связано в первую очередь с расширением {стр.248} и укреплением прав личности. Драгоманов, как позже президент Вильсон, верил, что история свободы — это история ограничения правительственной власти, а не ее роста. Безопасность личности важнее, чем участие в творении общей политической воли.

«Нечего и доказывать, что для каждого лица неприкосновенность его индивидуальных прав гораздо существеннее его права влиять даже прямо, а уж тем более косвенно, на ход государственных дел»{Драгоманов М.П. Вольный союз — Вільна спілка. Опытъ украинской политико-со-ціальной программы // Собраніе политические сочиненій М.П. Драгоманова / Под. ред. Б. Кистяковского: В 2-х т. Париж, 1905. Т. 1. С. 329.}. «...B государственных делах ему [либералу] будет безразлично, как организована высшая государственная власть, он скорее будет стремиться к тому, чтобы увеличить свободу каждой личности в слове и труде, свободу каждого человеческого рода, союза, громады, страны — чтобы, насколько можно, уменьшить силу государственного принуждения...» {Драгоманов М.П. «Передне слово» до «Громади» // Вибрані твори. Т. 1 (единственный появившийся). Прага, 1937. С. 120.}

Для Драгоманова логическим следствием его мысли был идеал анархии — конечно, не в примитивном значении этого слова, как беспорядка и борьбы всех против всех, а как условия, при котором внешние власть и давление не будут необходимы, потому что люди научаться руководить собой и жить в мире со своими ближними.

«...Прийти к тому, чтобы союзы человеческие, большие и малые, составлялись из таких свободных людей, которые по собственной воле сходились бы для совместного труда и взаимной помощи в свои товарищества, — это и есть та цель, которой добиваются люди и которая совсем не похожа на теперешние государства, свои или чужие, избирающие или не избирающие свои власти. Цель эта называется безначальство: свобода для всех и свободное гражданство и товарищество людей и их содружеств» {Там же. С. 115.}.

Здесь заметно влияние на Драгоманова Прудона, и Драгоманов сам это признавал{См.: Феденко П.М. Драгоманов і Пер Жозеф Прудон // Драгоманівський збірник / Вид В. Сімович. Прага, 1932. С. 271 и последующие.}.

«Учение об анархии, то есть безвластии, как противоположность всем более или менее централистским монархическим, конституционным и республиканским учениям Франции 40-х и 50-х годов, было провозглашено Прудоном как учение о полной {стр.249} независимости личности и неотчуждаемости ее прав ни для какой власти, даже избирательно-представительной»{Драгоманов М.П. Историческая Польша и великорусская демократія // Собраніе политическихъ сочиненій. T. 1. С. 124.}.

Маловероятно, чтобы Драгоманов верил, что анархистские идеи можно осуществить в близком или даже отдаленном будущем. Он смотрел на них скорее как на указатель направления, в котором мог бы осуществляться прогресс, независимо от того, можно ли будет когда-нибудь действительно достигнуть этой цели. Как-то Драгоманов сравнивал идеал анархии со стремлениями инженера уменьшить трение в машине до нуля, хотя это, разумеется, невозможно{Драгоманов М.П. « Передне слово»... С. 118.}. Здесь критик заметит, что вообще без трения ни одна машина не работала бы. Так что эта аналогия совсем не в пользу тезиса Драгоманова!

Анархические идеалы привели Драгоманова к федерализму. Это наиболее известная часть его политической философии. Каждый, вообще слышавший о Драгоманове, знает, что он был федералистом. Считается, что его целью была федерализация России, но на самом деле федерализм для него являлся универсальным принципом. Для политического мыслителя, который за свою исходную точку берет независимость личности и отбрасывает какую бы то ни было форму авторитаризма, федерация — склонность равноправных личностей создавать группы и громады и сотрудничество этих громад в больших союзах — единственный путь к преодолению атомизации общества.

«...Федерализм, к которому на практике Прудон сводил свою анархию, не исключает дисциплину, а... есть наиболее удобная для людей форма организации, с обязательной дисциплиной» {Драгоманов М.П. К біографии А.И. Желябова // Собраніе политическихъ сочиненій. Т. 2. С. 435.}.

«Прудон использует как синоним к слову "анархия" английское слово self-government. В практическом ее использовании теория анархии вела к федерализму»{Драгоманов М.П. Историческая Польша... Собраніе политическихъ сочиненій. Т. 1. С. 124.}.

«Подлинно свободными могут быть только небольшие государства, или, лучше сказать, громады, товарищества. Действительно вольным союзом может быть только союз товариществ»{Драгоманов М.П. «Передне слово»... С. 115.}.{стр.250}

Следующая цитата особенно важна. Это отрывок из письма, написанного товарищу в ответ на его вопрос о федерализме. Письмо демонстрирует как широкую эрудицию Драгоманова в данной сфере и использованные им источники, так и определенный практический подтекст его политической философии.

«Вообще среди всех континентальных работ о федерализме первое место занимает книга Прудона «Du principe fédératif». Английские /он, вероятно, имел в виду итальянские/ и испанские работы я должен пропустить, упомянув только Pi-y-Margal «Les Nationalités», есть немецкий перевод. "Der Federalismus" К. Франца — текст неудобоваримый! Еще есть Eotvos, венгерский автор, — теперь его не достать. Много хорошего есть у Мил-ля "О свободе", Лабуле "Государство и его пределы", Od. Barrot «De la centralization et ses effets»; Dupont-White «L'individu et l'état» и y старого В. Constant "Principles de politique"... Теоретически о федерализме за и против можно спорить без конца. Есть то, что требует централизации, есть и то, что требует децентрализации. У федерализма есть два практических преимущества: а) использование в федерации национальных языков облегчает просвещение и приближает суд и администрацию к людям; о современном этапе этого дела в Европе есть хорошая книжка Fischhof (его материалы) "Sprachenrechte in den Staaten gemischter Nationalitaet"; в) в администрации ведение дела теми, кто в нем в наибольшей степени заинтересован. Это лучше всего понять из сравнения общественно-государственной жизни в государствах централизованных и федеральных. Нужно показывать нашим людям, как живут в Швейцарии, Англии, Соединенных Штатах Северной Америки, разъяснять детали конституций — государственных, провинциальных, муниципальных (Decombynes "Les Constitutions Européennes"; Dareste "Les Constitutions modernes"). Есть интересная книжка о том, как в Швейцарии параллельно развивались идея свободы и идея демократии — Th. Curti "Geschichte der schweizerischen Volksgesetzgebung". — Важно следить за тем, как теперь с разных сторон подрывается центра-листский парламентаризм»{Драгоманов М.П. Листи до I. Франка і інших, 1881—1886/ Вид. I. Франко. Львів, 1906. С. 138—139.}.

Вероятно, мы сможем лучше увидеть естественную тенденцию мысли Драгоманова в его симпатиях и антипатиях к разным стра-{стр.251}нам и их правительствам. От абстрактного обсуждения идей либерализма, анархии и федерализма мы возвращаемся здесь в мир конкретной политической реальности.

«...Сейчас настоящую политическую свободу в Западной Европе имеют только федеративная Швейцария, Англия с ее системой сословных, корпоративных, земских и городских привилегий, муниципальная Бельгия, бывшая федеративная республика Голландия да Скандинавские государства, в которых система централизации никогда не имела большой силы»{Драгоманов М.П. Историческая Польша... С. 194—195.}.

«...Не верю я никакому государству, кроме Швейцарии и Англии»{Переписка Михаила Драгоманова з Михаилом Павликом (1876—1895) / Зладив M. Павлик.: У 7 т. (нумерація: ТТ. 2—8). Чернівці, 1910—1912. Т. 3. С. 382.}.

Нужно сразу отметить, что среди государств, которые Драгоманов считает наиболее близкими к воплощению своих идеалов, есть несколько монархий. Драгоманов не разделял автоматического республиканизма большинства — не потому, что испытывал какую-то особую любовь к монархиям, а потому, что для него форма центрального правления имела второстепенное значение.

«Некоторые современные монархии, например английская или бельгийская, дают больше свободы и гарантий, чем, например, французская республика»{Драгоманов М.П. Къ вопросу о національностях въ Россіи // Собраніе политическихъ сочиненій. Париж, 1906. Т. 2. С. 865.}.

Отметим, что Драгоманов давал весьма невысокую оценку французской республике и ее системе парламентского централизма. Драгоманов знал из всех западноевропейских культур французскую наилучше, но его политическая мысль всегда противостояла специфической французской разновидности демократии, восходившей ко временам Великой Французской революции. В течение всего XIX века французская революция имела огромный престиж среди демократов Центральной и Восточной Европы. Мы можем лишь напомнить, что в течение десятилетий гимном прогрессивного движения в России была французская «Марсельеза». То, что российские революционные фракции склонны были считать своим прототипом якобинцев, было, очевидно, причиной того, что Драгоманов столь резко негативно высказывался о якобинстве. Его взгляд на французскую революцию отличается от Берка, чей традиционализм был {стр.252} ему чужд; он больше похож на взгляды французского либерального историка и социолога Токвиля, труды которого он хорошо знал. Драгоманов, как и Токвиль, выделял в революции два течения: одно конституционное, либеральное, децентралистское и другое — цен-трализаторское, нивеляторское, террористическое. Победа второго течения с установлением якобинской диктатуры фактически стала началом контрреволюции, восстановления самых худших сторон ancien régime{Драгоманов М.П. «Народная Воля» о централизации революционной борьбы въ Россіи // Собраніе политическихъ сочиненій. T. 2. С. 397 (примечание).}. Особое значение Драгоманов придает отношению революционеров к местным этническим группам. В насильственном подавлении Национальным конвентом языковых и культурных особенностей провансальцев, бретонцев, басков, корсиканцев и эльзасцев Драгоманов увидел первый в новой истории пример политики денационализации путем систематического давления государственной машины — той политики, которую в их отношении к этническим меньшинствам вскоре переняли Пруссия и Россия{Драгоманов М.П. Чудацькі думки про українську національну справу. Відень, 1915. С. 76—81.}.

Драгоманов считал, что во времена Великой революции Франция пошла ошибочным путем.

«Франция, в которой от 1799 года сменилось семнадцать конституций /это было написано в 1881 году/, в ней с той поры было четыре революции, и все-таки она пережила три военных переворота, и только с недавнего времени имеет слабые и едва укрепившиеся зачатки муниципального самоуправления, все еще неполную свободу печати и сходок и не имеет свободных ассоциаций; во Франции даже синдикальные камеры рабочих не признаны законом, и — что характернее всего — существование этих ассоциаций, как и многих других свобод, противоречит именно законам, изданным во времена великой революции (1791—1796), чтобы воспрепятствовать восстановлению старых и установлению контрреволюционных ассоциаций! Вот что значит заботиться о замене самодержавия монарха самодержавием народа, не входя в анализ того, что собственно составляет политическую свободу!»{Драгоманов М.П. Историческая Польша... С. 259.}

Выражение «самодержавие народа» в последнем предложении — намек на известную теорию народного суверенитета, в соот-{стр.253}ветствии с которой источником власти и авторитета должна быть воля народа. Классической формой этой доктрины является теория общественного договора, то есть передачи гражданами правительству своих прав. Руссо сделал в этой доктрине общественного договора революционный переворот, который в свое время послужил для французской революции идеологическим оправданием якобинской диктатуры. В XIX веке исторически необоснованная доктрина общественного договора заслужила дурную репутацию, но теория народного суверенитета, неограниченной власти народной воли осталась незапятнанной в демократических кругах.

Драгоманов относился к данной теории, мягко говоря, весьма скептически. Он верил в нерушимые права личностей и естественных групп (громад, экономических групп, национальностей). Для него свобода сводилась к политическому и социальному плюрализму, тогда как доктрина народной воли очевидно вела к процессу нивелирования и к созданию больших, централизованных, коллективных органов.

«Понятие "народной воли" почти противоположно понятию о "политической свободе"!... "Народная воля" на практике не может быть ничем иным, как волею большинства, а в государствах больших, столь отличных от древних, общинных или кантональных государств, ничем иным? как волею большинства представителей большинства народонаселения. Очевидно, что самодержавие такой "народной воли" тем более часто может идти совершенно вразрез с интересами значительной части населения и существеннейшими правами лиц, групп, областей и даже наций»{Драгоманов М.П. Историческая Польша. С. 318—319.}.

Развивая эту мысль, Драгоманов добавляет, что доктрина абсолютизации «народной воли» может стать причиной создания диктаторских режимов. Это подтверждается примерами тираний в греческих городах-государствах, римского цезаризма, якобинской диктатуры Комитета гражданского спасения, бонапартизма Первой и Второй империй. Во всех этих режимах абсолютная власть правительства, по общему мнению, происходила от воли народа и ею же легитимизировалась. Наполеон I и Наполеон II даже прибегали к плебисцитам, и каждый раз «народная воля» одобряла конституционные поправки и расширения власти, которых требовало правительство. Драгоманов отмечает, что московские славянофилы любят исполь-{стр.254}зовать аргумент о воле народа: для них царь является воплощением воли русского народа. Драгоманова беспокоило и то, что российские демократы также говорили о всемогуществе народной воли.

Мы показали, что Драгоманов понимал под политической свободой. Интересно посмотреть, где он видел исторические корни либерализма. В своем раннем труде о Таците он отрицал тезис Монтескье о том, что свобода зародилась в германских лесах. Он указывал на Римскую империю с ее гуманитарной и космополитической философией стоицизма, просвещенным законотворчеством, улучшением доли рабов и женщин, постепенным расширением местных прав и самоуправлением сообществ и провинций{См.: Спюсаренко X. Студії Драгоманова з історії Риму// Драгоманівський збірник. С. 243 и последующие.}. Здесь мы не можем оценивать данные взгляды. Достаточно сказать, что вскоре сам Драгоманов высказывал весьма отличавшуюся от этой мысль, выводя либерализм из установлений территориального и классового самоуправления, а также феодального парламентаризма позднего Средневековья.

«...Либерализм отчасти сын феодализма и вещь средневековая. Англия, Нидерланды, Швейцария удержали средневековый либерализм, не поддались новому абсолютизму и подтолкнули рост новейшего либерализма»{Драгоманов М.П. Переписка / Вид. М. Павлик. Львів, 1901. С. 123.}.

Вопрос о возникновении политических свобод ведет к проблеме прогресса в целом. Идея прогресса явилась важнейшей основной составной частью либерализма XIX века. Что отличает идею прогресса у Драгоманова, так это ее точная, осторожная и относительно критическая формулировка. Драгоманов никогда не воспринимал прогресс как некий автоматической природный процесс, не отождествлял его с технологическими достижениями и накоплением материальных благ, как это делало большинство представителей вульгарного либерализма XIX века. Для человека с такой этической ориентацией, как у Драгоманова, прогресс является по сути своей достижением высшей степени духовной культуры и социальной справедливости. Драгоманов дает интересное прагматическое оправдание идеи прогресса. Вера в прогресс дает возможность людям стремиться к усовершенствованию условий жизни как осуществимой цели и не позволяет фаталистически примириться с существующим положением вещей. Поскольку люди ведут борьбу за лучшее, становится возможным достижение настоящего прогресса.{стр.255}

«Только вера в прогресс... спасает человека от пессимизма и отчаяния, от мизантропии и научает мерить времена и лица одной меркой относительного совершенства... Только с признанием идеи прогресса признание известной правильности и законосообразности в исторических явлениях нашло себе твердую основу»{Драгоманов М.П. Вопросъ об историческом значеній Римской имперіи и Тацитъ. Киев, 1870. С. 36—37.}.

Одним из последних трудов Драгоманова, опубликованным им за год до смерти, была брошюра «Рай и прогресс». Она написана так, чтобы ее могли читать крестьяне — члены галицийской радикальной партии. Но ее простота не должна вводить нас в заблуждение; Драгоманов здесь развивает поистине оригинальную философию истории. В отличие от большинства защитников веры в прогресс он строит свою аргументацию не на показе очевидных достижений цивилизации, а на развитии самой идеи прогресса. Библейский миф о рае, как и подобные мифы других народов, показывают, как человек, неудовлетворенный действительностью, начинает воображать себе лучшую жизнь — пусть даже в далеком прошлом. Следующим этапом был персидский дуализм с его верой в окончательную победу добра. Потом пришел христианский хилиазм — вера в пришествие Христа и его тысячелетнее царствие. Начиная с XVII века люди стали обращать свои взоры от неба к земле, надеясь на победу добра уже не как на сверхъестественное явление, конец света, а как на результат собственных сознательных усилий.

«Истинность идеи прогресса демонстрируется самим развитием данной идеи, ибо в ее развитии видно движение вперед с ходом времени»{Драгоманов М.П. Рай і поступ. Відень, 1915. С. 64.}.

В связи с этим Драгоманов показывает, что каждый шаг вперед в развитии понятия прогресса соответствовал шагу цивилизации. Эту идеалистическую философию истории можно выразить так: движущей силой, которая стоит за позитивным развитием, является прогресс идей.

Чтобы завершить эту картину, мы должны сказать и об отношении Драгоманова к религии{См.: Дорошенко В. М. Драгоманов і його думки про релігійні і церковні справи // Віра і наука (Коломия). 1926. № 6.}. Это не может быть неуместным, когда речь идет о Драгоманове как о политическом мыслителе. Сам он был убежден в следующем:{стр.256}

«Известно, что между понятиями людей о порядках государственных и гражданских и их религиозными идеями существует тесная связь» {Драгоманов М.П. «Марія», поэма Т. Гр. Шевченка // Собраніе политическихъ сочиненій. T. 2. С. 756.}.

У Драгоманова была четкая практическая программа относительно религиозных вопросов. Он всегда стремился отделить церкви от государств и превратить церкви в частные, финансово независимые организации. Особенно он ссылался на американский пример и высказывал надежду, что европейские государства пойдут за ним как можно быстрее{См.: Драгоманов М. Віра у громадські справи // Пам'яті Михайла Драгоманова, 1895—1920: Збірник / Вид. Я Довбишенко. Харків, 1920. С. 89.}.

Он считал, что в политике свободомыслящим и либеральным христианам следует действовать совместно, но опасался, что приверженцы католической и православной церквей вряд ли окажутся полезными в борьбе за социальный прогресс. В дальнейшем он смягчил свою мысль. Он понимал, что в таких странах, как Бельгия и Франция, католическая церковь действует в интересах народа. В деятельности таких людей, как кардинал Меннинг, он видел зародыши социального католицизма. Он также видел, что существуют отличия между такими странами, как Соединенные Штаты и Швейцария, и другими, например Австрией. В первых население смешанное, католики и протестанты живут вместе, а католическая иерархия приспосабливается к демократическим установлениям. Во вторых католическая церковь все еще привязана к феодальным интересам. В письме к одному из галицийских деятелей Драгоманов высказывал мысль, что радикалы в Галиции могли бы найти modus vivendi с духовенством униатской церкви (ветвью восточного обряда римско-католической церкви) при условии нерушимости свободы научных исследований и поддержки интересов трудящихся слоев{Переписка Михайла Драгоманова з д-ром Теофілом Окуневським / Зладив і видав М. Павлик. Львів, 1905. С. 208.}. В запале своей борьбы против клерикализма Драгоманов не смог правильно оценить заслуг униатской церкви перед украинским народом в Галиции. Трудно отрицать, однако, что его призыв к секуляризации украинской культуры и политики отвечал настоятельным проблемам того времени.

Как при жизни, так и после смерти Драгоманова часто считали атеистом. Это было одной из главных причин как враждебного от-{стр.257}ношения к нему, так и его популярности в других кругах. Подобная интерпретация возможна на основании определенных его трудов, где он нападает на церковь как на причину многих кровавых войн и ненужных битв, а также призывает к рационализму в религиозных делах. Однако Драгоманов не предлагает рационалистической эрзац-религии в стиле позитивизма Огюста Конта или всеобъемлющей идеологии марксизма. При более детальном рассмотрении видно, что позитивизм Драгоманова можно свести к требованию свободы научных исследований, которым не препятствовали бы религиозные или какие-либо иные запреты. В одной из своих брошюр он дает удивительную интерпретацию мифа о Прометее как древнем, но вечно новом символе человеческого духа, который бесстрашно штурмует небо{Драгоманов М.П. Оповідання про заздрісних богів. Нью-Йорк, 1918.}. В связи с изучением фольклора и этнографии Драгоманов проявлял научный интерес к проблемам истории религий. Он стремился распространить среди украинцев исследования истории религий и библейской критики. В обществе, где религия почти везде отождествлялась с традиционными верованиями и установившимися церквами, православной и униатской, этого было достаточно, чтобы создать Драгоманову репутацию атеиста. Он считал патологической религиозную ситуацию в России. Там, благодаря цензуре и царской политике в целом, даже наиболее образованные люди не видели другой альтернативы, нежели альтернатива государственной православной церкви (которая являлась отсталой даже по сравнению с византийской церковью IV—VIII веков) и вульгарного материализма нигилистов{Драгоманов М.П. «Марія», поэма... С. 757.}. Нет сомнений, что Драгоманов изо всех сил стремился указать украинскому народу третий путь выхода из данной дилеммы.

Каждый, кто читает труды Драгоманова, не может не заметить внимания автора к протестантству, непропорционально большого по отношению к его реальной роли в жизни украинского народа. Он исследует все еретические влияния в украинской религиозной истории, от манихейства к гуситству, кальвинизму и социнианству. Его также чрезвычайно интересовали братства мирян XVI—XVII веков. Они представляли собой демократические элементы в управлении православной церковью в Украине, контролируя иерархию, содействуя развитию школы и книгопечатания и оказывая сопротивление воинствующему католицизму польской контрреформации. Во второй половине XIX века крестьяне российской Украины, неудовлет-{стр.258}воренные официальной православной верой, основали евангелическое движение, которое получило название штундизм. Невзирая на жестокие преследования со стороны царской власти, штундизм становился все более значительным явлением и с течением времени приобрел характер протестантской секты, родственной западному баптизму. Драгоманов с неослабевающим вниманием следил за развитием штундизма. Еще в 1875 году он стремился обеспечить его приверженцев украинскими переводами Библии{Дорошенко В. М. Драгоманов і його думки... // Віра і наука. 1926. № 9.}. В начале 1890-х годов он написал ряд брошюр — среди них одну о Джоне Уиклифе в 1893 году — с целью познакомить украинских крестьянских реформаторов с традициями западного протестантизма. В то же время он призывал своих галицийских товарищей пропагандировать в австрийской Украине движение, подобное штундизму на российских землях. Драгоманов выдвинул даже основные принципы «Руського братства»{См.: Переписка Михайла Драгоманова з Михайлом Павликом. Т. 6. С. 184. Эти принципы признают также отечество Бога, братство всех людей и самоуправление всех общин, в которых — от трех и более членов братства.}. Смерть помешала написать ему еще две запланированные брошюры: одну о Роджере Уильямсе, вторую об Иоанне Лейденском. Первая имела целью проиллюстрировать взаимосвязи между просвещенным христианством и социально-политическим прогрессом, вторая — указать на опасность фанатичного сектантства{Переписка Михайла Драгоманова з д-ром Теофілом Окуневським. С. 209.}.

Существовало мнение, будто интерес Драгоманова к протестантству имел тактический характер, якобы являясь попыткой ослабить традиционное верование и подготовить путь для проникновения радикальных идей. Такое разъяснение не подходит к личности с той интеллектуальной честностью, которая была присуща Драгоманову. Он обладал многими чертами пуританского реформатора: суровой самодисциплиной, высокими требованиями к себе и к другим, неутомимым трудолюбием, моралистическим отношением к жизни, неизменной преданностью принципам и мужеством идти своим путем. Следует подчеркнуть, что существовала поистине глубинная связь между духом Драгоманова и духом протестантства.

Хорошо известно, что возникновение либерализма на Западе было тесно связано с протестантским движением. И ничто лучше не свидетельствует о глубине либеральной позиции Драгоманова, чем его тяготение к протестантству.{стр.259}

Даже если бы Драгоманов представлял собой только некое восточноевропейское воплощение духа Джона Стюарта Милля, он все равно представлял бы собой интересное и уникальное историческое явление (поскольку настоящий либерализм был в Российской империи редкостью). Но тогда он не заслуживал бы такого уважения, которое он в действительности вызывает. Исходная точка Драгоманова всегда была либеральной, но его оригинальность как политического мыслителя проявляется тогда, когда он выходит за рамки классического либерализма и трактует проблемы, которые выпали из поля зрения типичных либеральных философов XIX столетия.

Хотя либеральное евангелие, сформулированное в начале XIX столетия, претендовало на универсальную применимость, на практике его благословение простиралось не столь уже широко. Либерализм защищал интересы среднего класса. Что касается национального вопроса, то либералы заботились только о народах Центральной и Западной Европы, далее на "Восток их интересовали только некоторые исторические нации, как греки, поляки и венгры. Либерализм ничего не мог предложить ни четвертому сословию Западной Европы, ни народам большей части Восточной Европы — не говоря уже об Азии и Африке. После 1848 года, а особенно после 1870 года волна либерального движения пошла на спад. Во всех европейских странах, за исключением России и Турции, было введено конституционное правление. Италия и Германия объединились и перестроились как национальные государства. Все самые важные задачи либерализма были, казалось, достигнуты, и ему не оставалось ничего иного, как почивать на лаврах. Либерализм стал консервативным в худшем смысле этого слова — ленивым и самодовольным. Вследствие этого он потерял шанс привлечь к своему лагерю пробуждающиеся социальные и политические силы.

Драгоманов болезненно осознавал упадок западного либерализма. Как-то он сказал одному польскому демократу:

«...Теперь время политической демократии прошло, и в классических ее странах, Франции и Англии, остались едва ли два-три нескомпрометированных имени... Да и вся эта демократия сохнет, загнивает, даже не успев распуститься и принести плод: посмотрите хотя бы на республику Гамбетты. Для этой демократии русский {стр.260} царь и чиновник-обруситель, который закупает товар на польские деньги, привлекательнее, чем польский революционер» {Драгоманов М.П. Отповіді і замітки // Громада. 1879. № 4. С. 351, 356.}.

Следует отметить, что в своих трудах Драгоманов чаще называл себя «радикалом», чем «либералом». Понятно, что дело здесь не в словах, и на основании анализа политической философии Драгоманова его следует считать последователем либеральной школы, какой бы ярлык он сам ни навешивал на свою позицию. Но в сдержанности, которую Драгоманов демонстрировал при употреблении слова «либерал», мы видим признак его нежелания — сознательного или неосознанного — употреблять название, скомпрометированное, по его мнению, упадком западного либерализма.

На исторической арене возникали две новые великие политические силы: социальное пробуждение четвертого сословия и национальное пробуждение угнетенных народов Отношение Драгоманова к этим двум силам было ярко позитивным, поскольку в них он видел громадный шаг вперед на пути к освобождению человечества. Но даже ради них он не желал ни в коей мере поступаться своими либеральными принципами свободы личности, децентрализации власти и верховенства закона.

Драгоманов считал, что логическим последствием демократических принципов является социализм{Драгоманов М.П. Историческая Польша... С. 256.}. Отставим пока вопрос о точном содержании социалистической программы Драгоманова. Однако надо выяснить основные тенденции. Настоящая гражданская свобода означает не только то, что люди имеют законные права, но и то, что общественно-экономические условия дают им возможность этими правами пользоваться. Суть понятия демократии включает идею общественных преобразований и социального прогресса, без этого нет живой демократии.

Этим идеям Драгоманов соответствуют его взгляды на национальный вопрос:

«Вообще не народы существуют для государств, а государства для народов. Народы же государств с разными национальностями не существуют для каких-то темных государственных интересов одного или двух народов, а для самих себя, — и государство обязано удовлетворять интересы всех народов, а не только привилегированных»{Драгоманов М.П. Новыя русскія статьи по польскому вопросу // Собраніе политическихъ сочиненій. Т. 2. С. 558.}.{стр.261}

Педагогический опыт Драгоманова убеждал его, что труд на ниве народного просвещения может иметь успех лишь тогда, когда его будут вести на родном языке и в соответствии с национальными традициями. И наоборот, политика русификации и полонизации явились главными причинами культурного упадка на Украине. Отсюда только один шаг к куда более широкой концепции: централизм и шовинизма правящих наций обрекают миллионы людей других национальностей на культурный застой. Массы могут приобщиться к общечеловеческой культуре только через собственные национальные культурные традиции. Драгоманов искренне верил в благотворное влияние национально-культурного плюрализма и в историческое призвание относительно малых народов. И, конечно, по мысли Драгоманова, развитие национальных культур может быть обеспечено только путем соответствующих изменений политических установлений.

Широту мировоззрения Драгоманова можно увидеть в том, что он приветствовал введение конституционного строя в Японии и движение за самоуправление в Британской Индии. Он выражал надежду, что данный пример окажет вскоре влияние и на другие азиатские страны{Драгоманов М.П. Рай і поступ... С. 61.}.

Драгоманов понимал, что национальное и социальное движения тесно связаны между собой. Он ввел социологический термин «плебейская нация» — то есть нация, сведенная к крестьянской массе и не имеющая собственной аристократии или буржуазии. За несколькими исключениям, например, венгров и поляков, почти все народы Восточной Европы являлись во времена Драгоманова такими плебейскими нациями. В странах, где линия классового раздела совпадала с линией раздела национального, где правящий класс резко отделялся от простого люда глубокой пропастью другого языка, культуры и идеологии, движения за социальное и национальное освобождение сливаются в одно целое{См.: Drahomanov М.Р. The Program of the Review «Hromada» // Mykhaylo Drahomanov: A Symposium and Selected Writings / Ed. I. L. Rudnytsky. Annals of the Ukrainian Academy of Arts and Sciences in the U.S.-Vo. V. 1952. № 1. P. 206—208.}.

Драгоманов утверждал, что слабым местом в социалистическом движении Западной Европы было то, что, не соприкасаясь непосредственно с проблемой национального угнетения, социалисты не понимали взаимосвязи социального и национального вопросов.

«Для социалиста венгерское государство тем более интерес-{стр.262}но для наблюдения, что там можно изучать как социальные отношения усложняются национальными, как законы развития общественной жизни, которые привели во всех государствах современной Европы к подавлению трудящихся классов аристократами из собственников-капиталистов, еще более тягостно ложатся на рабочих там, где одна национальность по праву завоевания давит на другие и образует в своем целом и со всеми своими классами род аристократии... Наблюдатель, мысль которого привыкла к социалистическому движению в крупных промышленных центрах, к значительным рабочим массам, к соединению рабочих одной и той же национальности (французской, английской, немецкой и т. д.), удивится, если будет перенесен из области социализма громадных городов в область социализма восточных стран» {Drahomanov M.P. Les paysans russo-ukrainiens sous les libéraux hongrois, цит. по: Заславский Д. M. П. Драгоманов. Критико-биографический очерк. Киев, 1924. С. 86.}.

Но инстинктивная симпатия Драгоманова к массам, которые боролись за социальное и национальное освобождение, никогда не приводила его хотя бы к частичному отказу от либеральных принципов. Ряд его трудов был направлен на то, чтобы убедить российские революционные группировки, что борьба за политическую свободу в российской империи должна превалировать над специфически социалистическими устремлениями. В своей аргументации Драгоманов явно подчеркивал тактические моменты: только введение либеральных политических институтов создало бы необходимые условия для рабочего движения. Но нет никакого сомнения, что для самого Драгоманова гражданские свободы имели логический приоритет над специфически социалистическими постулатами.

«Деловая "буржуазия", при всей тяжести ее для рабочих масс, все-таки не властители народа и даже капитала, скорее они администраторы теперешнего экономического строя; по мере развития и организации чернорабочих масс эти администраторы естественно уступят место самоуправлению этих масс. Между тем самодержцы — пастыри и властители народов, которые для них, если не стада, то вечные дети. И первым шагом к какому бы то ни было самоуправлению народа должно быть сокрушение власти этих пастырей, властелинов, отцов и как бы там они не назывались» {Драгоманов М.П. Абсолютизмъ и капитализмъ // Собраніе политическихъ сочиненій. Т. 2. С. 573.}.{стр.263}

Аналогично формулировал Драгоманов и свои взгляды на национализм.

«Любая гражданская работа на Украине должна иметь украинскую одежду — украинство. Но ясно, что это "украинство" не может быть целью работы. Во всем мире цели работы человеческой одинаковы, как одинакова осмысленная наука» {Драгоманов М.П. Передне слово... С. 122.}.

«Мы признаем не только право живых групп людей, в том числе национальных групп, на автономию, но и безмерную пользу, которую получат люди от такой автономии. Только мы не можем искать себе руководящих мыслей для общественного труда, культурного, политического и социального, в чувствах и интересах национальных, потому что в этом случае мы запутаемся во всяких субъектив-ностях, в лесу исторических традиций и т. д. Мы ищем руководящие и направляющие мысли в науке и в интересах интернациональных, всечеловеческих. Короче говоря, мы отбрасываем не национальности, а национализм, и главным образом, такой, который сам себя определенно противопоставляет человечеству, или космополитизму. .. Я всякий раз говорил одно: космополитизм в идеях и целях, национальность в основании и формах... Я 30 лет полемизировал и с российскими псевдокосмополитами, которые не признавали украинской национальности, и с украинскими националистами, которые, выступая против космополитизма, разрывали единственную направляющую нить неуклонного человеческого прогресса и саму основу новейшего возрождения национальностей и открывали дорогу для всякого шовинизма, исключительности и реакции» {Драгоманов М.П. Листи на Наддніпрянську Украшу. Відень, 1915. С. 38.}.

«Немецкая государственность демонстрирует то, что национальное единство государства не всегда может вести к свободе и что идея национальности может быть причиной и насилия над людьми, и всякой неправды... Сама по себе идея национальности еще не может привести людей к свободе и правде для всех и даже не может дать совета по упорядочению хотя бы государственных дел. Нужно искать что-то другое, такое, чтобы стояло выше всех национальностей и мирило их, когда они идут одна против другой. Нужно искать всемирную правду, которая была бы общей для всех национальностей» {Драгоманов М.П. Чудацькі думки... С. 13.}.

Драгоманов защищал космополитизм культурных ценностей от {стр.264} всех проявлений национального эгоцентризма. Здесь он ссылался на пример религий — буддизма, христианства и ислама, а также новейшего научного прогресса, который стал возможным только благодаря межнациональному сотрудничеству. Драгоманов одновременно выступал против «фальшивого космополитизма» «правящих наций», которые использовали идею «прогресса», чтобы оправдать насильственную нивеляцию и дискриминацию более слабых наций. Однако законное возмущение против чужеземного верховенства и культурной дискриминации могут иметь опасные последствия, если будут руководствоваться слепой ненавистью. Классическим примером этого является реакция Германии на наполеоновскую оккупацию.

«Поскольку немцы хотели сбросить с себя французское господство и поднять уважение к своему языку — это немецкое национальное движение было разумным и не только не шло против космополитической мысли (о всемирном братстве), но даже опиралось на нее... Но вскоре среди немецких ученых выработались такие мысли, что национальность — это самая главная вещь для человека, что всемирное человечество — это нечто даже гадкое; что немец должен только и думать о том, чтобы во всем быть целиком немцем; во всех отношениях с чужестранцами беспокоиться прежде всего о немецкой пользе, и мало того, жить, как говорят, немецким духом, иметь всегда немецкий разум, немецкое сердце, немецкие обычаи и т. д. и тем самым пестовать в себе тот национальный характер, или дух, который то ли Бог, то ли природа навеки присудили немцам»{Там же. С. 16.}.

Драгоманов отрицал миф о врожденном и неизменном национальном характере. Конечно, он признавал, что существуют разные эмпирические различия между одним народом и другими, но понимал, что они — результат исторического развития и поэтому могут изменяться. К тому же для Драгоманова культурная индивидуальность наций заключалась не в уникальности и ее независимой оригинальности, но в особой манере соединения элементов, каждый из которых является общим для многих народов. Драгоманов здесь приводил доказательства из сферы своей научной деятельности: целый ряд «странствующих сюжетов» в фольклоре и народной поэзии, тот есть именно в тех сферах, которые романтики провозглашали наиболее чистым проявлением национальной души {Ср.: M. P. Drahomanov. Political and Social Ideas in Ukrainian Folk Songs // Mykhaylo Drahomanov: A Symposium and Selected Writings. P. 204.}.{стр.265}

Общее отношение Драгоманова к проблемам, которые возникли вследствие освобождения ранее угнетенных групп, можно проиллюстрировать его мыслями и половой морали и роли женщины в обществе. Эти вопросы горячо обсуждались в российских революционных кругах. Под влиянием программного романа Чернышевского «Что делать?» лозунг свободной любви, избавленной от каких-либо условностей, нашел сильный отклик. Драгоманов признавался товарищу:

«А вообще-то свободная любовь — дело такое же трудное, как и моногамия, и с нею надо быть очень осторожным. Защищайте право женщин на образование, на труд, на роль в общественной жизни, расширяйте право на развод, но опасайтесь проповедовать свободную любовь, "как у птиц". Потому что и у птиц по большей части, пока вырастут дети, существует моногамия— у людей же ребенок растет до 20 лет...Нужна же какая-то конституция и на свободу в любви, как и на свободу в обществе, а liberum veto не годится ни там, ни здесь»{Переписка Михайла Драгоманова з Михаилом Павликом. Т. 6. С. 151 —152.}.

Драгоманов желал освобождения всех угнетенных групп, но стремился к упорядоченной свободе, а не к произоволу индивидуальных или коллективных прихотей.

Драгоманов часто говорил о себе как о социалисте, однако, не связывая себя с какой-нибудь отдельной школой или направлением социализма. Не так уж много можно найти концепций, которые имели бы столь много разных и противоречивых значений, как «социализм». Вот почему нам так необходимо точнее уяснить, как Драгоманов понимал социализм.

«Я всегда был социалистом (еще в гимназии, где мне дали читать Роберта Оуэна и Сен-Симона), но никогда не думал просто переносить к нам какую-нибудь из иностранных социалистических программ» {Архів M. Драгоманова... С. 308.}.

Мы, вероятно, не ошибемся, утверждая, что социалисты, которые сами не вышли из рабочего класса, являются обычно социалистами по этическим причинам. Однако мало кто с этим соглашается. Обычно социалист-интеллектуал склонен прятать свои образы и надежды за научным фасадом. Наиболее широко распространен-{стр.266}ным является логическое обоснование с помощью идеи исторического детерминизма, который неуклонно ведет человечество от капиталистической к социалистической эпохе.

Отличало Драгоманова не столько то, что он стал социалистом с этических соображений, сколько то, что он само это понимал.

«Социалистическое движение в России до сих пор исходит преимущественно от людей, которые сами не принадлежат к чернорабочим классам, и мотивы которых — скорее нравственные: потребность видеть вокруг себя осуществление социальной справедливости, а не потребности экономические и стремления классовые» {Драгоманов М.П. Вольный союз — Вільна спілка... С. 350.}.

Но что такое «социальная справедливость»? Многие социалисты убеждены, что пока существует капитализм, не может быть никакой социальной справедливости, а когда в будущем победит социалистический строй, вся мыслимая социальная справедливость будет обеспечена автоматически. Драгоманов не мог принять такого фатализма, но равным образом его не убеждали и буржуазные либералы, которые стремились оправдать все грехи существующей системы как печальные, но, к сожалению, неустранимые побочные продукты великого экономического и технического прогресса в XIX столетии. Его обостренное социальное сознание требовало конкретных мер, какими можно было бы как можно скорее справиться с этими бедами. Такова была исходная точка его социализма.

«...Я высказал... мысль, которая всегда была еретической для моих приятелей-социалистов, а именно: в нынешнем социальном движении, даже в рабочем, собственно коммунизм /то есть будущий коллективный строй/ занимает не такое уж большое место, а на первый план это движение выдвигает такие вопросы, как продолжительность рабочего дня, норма заработной платы, социальное обеспечение рабочих и т. п., которые важны совершенно не зависимо от вопроса о коммунизме. Кроме того, есть аграрные движения, довольно радикальные и даже революционные, как, напр., ирландское, в которых вообще нет ничего коммунистического» {Драгоманов М.П. Австро-руські спомини. Львів, 1889—1892. С. 445.}.

Драгоманов давал одному из своих галицийких друзей такой совет:

«Вам /галицким радикалам/ нужны европейские /социалистические/ идеи и, пожалуй, еще российская склонность к крестьянину..., но все это должно быть применено к австрийским, и {стр.267} в частности галицийским обстоятельствам. Знаете, я бы Вам посоветовал обратить внимание в большей степени на Ирландию, да и на Бельгию. Первая интересна нам своими аграрными делами и эффективной организацией крестьян, а вторая — связью социальной агитации с политической и тем, что валлоны и фламандцы совместно ведут агитацию среди рабочих, наконец, тем, что там социалистическая агитация развивается параллельно с практической кооперацией... Советую следить за всеми рабочими и крестьянскими движениями, а не только за патентовано-социалистическими, коллективистскими.

Теперь особенно социалистическое дело приобрело характер социальной политики, и такие вещи, как 8-ми часовый рабочий день имеют гораздо большее значение, чем споры о формах... коллективизма (государственного или общинного) и даже чем сам коллективизм. Кроме того, важны политические и культурные основания для социалистической политики, такие, как всеобщее избирательное право, техническое образование и т. д. Надо приучиться смотреть на социалистическое движение не с сектантской (или революционной, или консервативной) точки зрения, а с общественно-эволюционной...» {Драгоманов М. Переписка... С. 22—23.}

Понятно, что далеко ориентированная и систематическая политика социальных реформ не могла опираться только на силы самого организованного труда. Драгоманов называет три элемента, которые содействуют социальному прогрессу. Социалисты-интеллектуалы являются теоретиками, критиками, пропагандистами. Затем идут массовые движения рабочих (союзы, кооперативные товарищества и другие), аналогичные крестьянские движения и политические кампании социалистических и популистских партий, такие, как борьба за всеобщее избирательное право. Наконец, следует учитывать и мероприятия правящих классов и существующих правительств, даже консервативных, направленные на устранение или смягчение социальной несправедливости (например, английское фабричное законодательство){Драгоманов М. П. Вольный союз — Вільна спілка... С. 350.}. Все эти три фактора вносят свой вклад в общественный прогресс, и нужно найти для них общий знаменатель. Интересную попытку найти его для России представляет собой социально-политическая программа Драгоманова {стр.268} в «Вольном союзе»{Drahomanov M. P. Free Union: Draft of a Ukrainian Political and Social Program (Part 2, Section 5) // Mykhaylo Drahomanov: A Symposium and Selected Writings. P. 204.}. Как поясняет автор в своем комментарии, эта программа является результатом сравнения и синтеза реформистской программы-максимум земских конституционалистов и российской либеральной буржуазной прессы, с одной стороны, и минимальных требований европейских социалистических и рабочих движений — с другой. На уместность размышлений Драгоманова указывает тот факт, что со времени провозглашения этих идей почти все важнейшие пункты его социальной и экономической программы (законодательное ограничение длительности рабочего дня, гласное судебное разбирательство дел между нанимателями и наемными рабочими, прогрессивное налогообложение и так далее) были приняты большинством цивилизованных государств.

О том, что Драгоманов был свободен от предрассудков, свойственных большинству социалистов его времени, свидетельствует понимание им того, что повсюду в Европе рабочее движение возглавляют не наиболее бедные, а культурно и экономически наиболее сильные рабочие{Драгоманов М.П. Переднє слово... С. 119.}. В то же время он предостерегал социалистов от того, чтобы скидывать в одну кучу стабильных, производительных предпринимателей и биржевых спекулянтов и авантюристов, если даже на практике эти разные группы буржуазии трудно разграничить{Драгоманов М.П. Абсолютизмъ и капитализмъ... С. 572.}.

Драгоманов был убежден, что в принципе социалистический коллективизм предпочтительнее частного предпринимательства. Однако, зная, что много уважаемых демократов и прогрессистов не согласны с этим, он стремился убедить горячих социалистов из своих младших товарищей не отбрасывать пренебрежительно сотрудничества с демократами — не социалистами.

«Теперь было бы достаточно, если бы каждая прогрессивная партия давала хотя бы то для прогресса, что заложено в ее наименовании, в программе, — тогда бы скорее настало время и для социализма» {Драгоманов М.П. Австро-руські спомини... С. 356.}.

Драгоманов не был специалистом по национальной экономике. В сравнении с конституционными проблемами, а также вопросами национальностей и международных отношений экономические проблемы в его трудах занимают второстепенное место. Некоторые мыс-{стр.269}ли в его работах, особенно его громадный интерес к кооперативному движению, дают основание допускать, что Драгоманов желал бы установления скорее кооперативного «цехового социализма» (употребляя позднейший термин), чем социализма централизованного государства. Сомнительно, чтобы он полностью понимал проблемы, порожденные сложностью современной экономической жизни. Но все его труды мощно принизаны социальной этикой, что тем больше заслуживает похвалы, что за стремлением к социальной справедливости Драгоманов никогда не забывал — как запамятовало большинство социалистов — о ценности политической свободы и личностной независимости. Заслуживает внимания такое признание:

«Социалистический идеал выступает не в виде аракчеевских военных поселений, а именно в братстве всесторонне развитых (или интегрально развитых, как говорят западноевропейские социалисты) индивидуумов...» {Драгоманов М.П. Историческая Польша... С. 151.}.

Это полемическое высказывание Драгоманов направлено против группы российских социалистов. Аракчеев был военным министром при Александре I, царствовавшем в 1801—1825 годах. Пребывая на данном посту, он основал военные поселения, где солдаты сочетали сельскохозяйственный труд с военной дисциплиной. В русском и украинском языках эти колонии стали синонимом сумасшедшего деспотизма и омерзительной субординации. Следует заметить, что еще в последней четверти XIX века Драгоманов остро ощутил аракчеевский дух среди российских социалистов. Это подводит нас к особо интересной теме о Драгоманове, как критике российского социалистического и революционного движения.

Мы не можем характеризовать мысли Драгоманова об отдельных теоретиках и руководителях российского социалистического и революционного движения, таких как Бакунин, Лавров, Плеханов, Чернышевский и другие. Заметим только, что Драгоманов всегда свидетельствовал о своем уважении и увлечении Герценом, хотя и критиковал некоторые его взгляды. Герцен был, по всей вероятности, единственным среди руководителей российского революционного движения, в чей гуманизм и либерализм Драгоманов верил безоговорочно.

Российское социалистическое движение второй половины XIX века, современником, критиком и в определенном отношении {стр.270} участником которого был Драгоманов, в своем развитии прошло две стадии: народническую и марксистскую. Термин «народническая» охватывает разных лидеров и группы, начиная от Герцена и Бакунина и заканчивая партией «Народная воля», приблизительно с середины XIX века вплоть до 1880-х годов. Невзирая на расхождения в разных вопросах, все народники имели определенные общие основы, одной из которых являлась вера в то, что, благодаря такому институту как «мир» (форма крестьянской общины), Россия может обойти чистилище западного капитализма и попасть прямо в социалистический рай. Рука об руку с этой мыслью шла общая идеализация русского крестьянина как предполагаемого воплощения всех высоких социальных и моральных достоинств.

Натуре Драгоманова подобная романтическая идеализация «мужика» была совершенно чужда.

«...При нынешнем уровне образования масс многие из высших интересов цивилизации, особенно в научной сфере, — таких, которые когда-нибудь пригодятся и демосу — современному демосу не по зубам, и он их не то что продаст, а попросту растопчет. Одним словом, не сотвори себе кумира — ни на небе, ни на земле, ни в "народе"» {Переписка Михайла Драгоманова з Михайлом Павликом... Т. 6. С. 29.}.

Социалисты народнических убеждений ссылались на традиции великих казацких и крестьянских восстаний XVII—XVIII столетий под руководством Стеньки Разина и Пугачева. Это вроде бы подтверждало мысль о том, что русский крестьянин — прирожденный революционер, готовый восстать против своих угнетателей в любое время. Драгоманов придерживался противоположной мысли — что данные революции были даже более реакционны, чем восстания немецких крестьян и мистиков в XVI столетии, и поэтому совершенно не могли стать примером для прогрессистов нового времени. В частности, он указывал на то, что руководящий элемент этих восстаний был ни городским, ни сельским, а полукочевническим, что уже с самого начала делало недостижимым любой успех{Драгоманов М.П. Шевченко, українофіли і соціалізм // Громада. 1879. № 4. С. 199—200.}. Столь же сомнительной казалась Драгоманову и доктрина, в соответствии с которой «мир» мог стать закваской социалистического порядка. Драгоманов, правда, верил, что остатки этого примитивного коллективизма там, где они еще существовали, следовало не {стр.271} уничтожать, а по возможности превращать в современные кооперативы. Но система «мира» имела серьезные недостатки. Хотя эти великорусские аграрные общины были самоуправляющимися, права индивида в них не были гарантированы. Более того, «мир» был по-своему авторитарным и безответственным управляющим органом, а внутри отдельных семейств, из которых он состоял, патриарх являлся деспотом. Русские крестьяне представляли и царя как такого деспотического pater familias{Там же. С. 206—207.}.

«...B общинах /громадах/ России нет практической и теоретической почвы для социализма, такой почвы, которая имеется в городской, ремесленно-фабричной, грамотной и вольнодержав-ной Европе, видевшей, начиная с какого-нибудь Х-го и до XX века, непрерывный "прогресс"...» {Там же. С. 212—213.}

Драгоманов, однако, надеялся, что с развитием экономики, городской жизни и образования социалистическое движение в Российской империи, наконец, также станет на «естественный» западноевропейский путь.

«...Уже и в наших сторонах появились зачатки той почвы для лучших порядков, которую мы смело называем почвой всех почв; зачатки городского просвещенного рабочего, в котором виден союз книги и труда»{Драгоманов М.П. Отповіді і замітки... С. 313.}.

Поскольку чаемый крестьянский бунт не наступал, русские народники, или, точнее, наиболее активные и смелые из них, пришли в 70-е годы XIX века к индивидуальному террору, чтобы заставить царский режим пойти на уступки. Террор достиг вершины с убийством Александра II 1 марта 1881 года. Драгоманов никогда не отрицал революционных методов вообще, но понимал, что они должны быть лишь частью многогранной политической борьбы против существующего режима. Однако он считал индивидуальный террор явно патологическим явлением.

«(В условиях беззакония, ответственность за которое несет царизм), тайное убийство можно простить или понять его причину, или же, смотря на такие явления, как историк, можно понять пользу, которую оно принесло тем, что обратило внимание общества на причину, которой оно вызвано. Но прославлять тайное убийство, ставить его в пример и возводить в систему нельзя... {стр.272}

Политические убийства, отложив даже в сторону их нравственные аспекты, имеют только отрицательное значение: они унижают правительство, но не ниспровергают его, не дают ничего на замену его» {Драгоманов М.П. Терроризмъ и свобода, муравьи и корова. Ответы на ответь «Голоса» // Собрате политическихъ сочиненій... Т. 2. С. 289, 301.}.

После смерти Александра II народническое движение быстро распалось. Наиболее отважные его участники погибли, организация была разгромлена, ее члены рассеяны, а их вера пошатнулась. В 1880-е годы на развалинах народничества начала возводиться новая форма российского революционного и социалистического движения — марксизм. Драгоманов пережил подъем и упадок народничества, но он увидел только начальные стадии, инкубационный период российского марксизма. Драгоманов умер еще до того, как российская социал-демократическая партия выкристаллизовалась в России организационно. Однако он смог четко обозначить свои позиции относительно этого движения.

Мы должны помнить, что отправной точкой российского марксизма была критика предыдущей стадии — народничества. Плеханов, отец Российской Социал-демократической Рабочей партии, нападал на те же народнические иллюзии — веру в «мир», крестьянские бунты и индивидуальный террор — которые уже критиковались Драгомановым. Тем самым существует определенная параллель между позициями Драгоманова и первых российских марксистов. Это придает определенную вероятность утверждениям более поздних авторов, которые пытались представить Драгоманова предтечей российского марксизма{Заславский Д. М.П. Драгоманов... С. 100.}.

Некоторые украинские авторы, в частности украинские коммунисты 1920-х годов, очень хотели выстроить национальную, невеликорусскую генеалогию украинского марксизма. Драгоманов занимал почетное место на этом генеалогическом древе{Это является основной идеей исследования М. Грушевского «З починів українського соціалістичного руху: Мих. Драгоманов і женевський соціалістичний гурток» (Відень, 1922). С официальной советско-российской точки зрения теория независимого происхождения украинского марксизма есть, конечно, страшная ересь. Обвинения в таком националистическом уклоне сыграли свою роль в ликвидации местных украинских коммунистических лидеров в 1930-х годах}. Этот тезис подтверждали и личные связи Драгоманова с марксистами и полумарксистами, таким, как его товарищ Николай Зибер (1844—1888), {стр.273} профессор национальной экономики Киевского университета, который отказался от своего поста и пошел в отставку в знак протеста против увольнения Драгоманова из университета. Известный в украинских кругах Киева Зибер был одним из первых людей в Российской империи, который проявил активный интерес к марксизму. Нет сомнения, что через Зибера Драгоманов рано познакомился с основными марксистскими идеями.

Невзирая на эти контакты, Драгоманова следует считать не предшественником, а скорее убежденным противником марксизма. На самом деле у него была продуманная и сознательная позиция: в границах своего влияния он использовал любой повод для борьбы с марксистскими влияниями среди украинских и российских социалистов. В этом отношении он достиг определенного успеха в Галиции.

Драгоманов имел серьезные предубеждения против марксистских теорий. Он был готов принять исторический материализм только как эвристическую гипотезу, но не как догму.

«Вы знаете, я не соглашаюсь и с философией истории и политики исключительно экономической, потому что считаю ее своего рода метафизикой, а человеческая жизнь слишком сложна, чтобы ее разъяснять только одним элементом. Но я ничего не имею против и односторонней доктрины, если она ведет к исследованию новых фактов. К несчастью, марксисты, или лучше сказать энгельсисты редко когда что исследуют, они просто а приори чертят исторические и политические фигуры, зачастую совсем фантастические» {Драгоманов М.П. Переписка... С. 122.}.

Драгоманов стремился показать, что политические революции XVI—XVII веков в Голландии, Англии, Америке и Франции ни в коем случае не были делом одного лишь класса — буржуазии, а также подчеркнуть, что их нельзя свести к сугубо экономическим явлениям {Драгоманов М.П. Вольный союзъ — Вільна спілка... С. 350.}.

Драгоманов имел также и серьезные практические основания выступать против марксизма, и они, по всей видимости, оказались решающими. Он не верил, что сектантские взгляды, присущие, как он считал немецким марксистским социал-демократам, подходят Восточной Европе.

«Чтобы сектантство проходило хорошо, по-немецки, нужна не только однородная и комплексная масса, такая, как фабрич-{стр.274}ные рабочие, но еще и солдатская дисциплина, к которой немец приучается еще до того, как становится социалистом. Уже у французских рабочих этого нет, у нас, рассеянных крестьян, тем паче. Нам, значит, лучше подходит английская система: прилепляться к практическим делам, а не к катехизисам» {Переписка Михаила Драгоманова з Михаилом Павликом... Т. 6. С. 143.}.

Распространение марксизма было, безусловно, формой немецкого культурного проникновения в России. Драгоманов опасался, что это влияние усилит склонность российских социалистов к бесплодному догматизму в теории и централизму в практической политике.

«Из всех западноевропейских социалистических (в оригинале у Рудницкого — политических. — Прим. перев.) партий на Россию более всего оказала влияние партия немецкая, что объясняется как тем, что в последние годы эта партия обладала такими сильными умами как, Маркс, Энгельс, Лассаль, сочинения которых стали фундаментом идей российских социалистов, так и о ближайшим соседством, особенно для петербуржцев, и, наконец, большим числом евреев, которые приняли столь значительное участие в социалистическим движении и в Германии, и в России, и которые, особенно евреи северо-западных губерний, составили элемент, естественно связывающий российских социалистов с немецкими» {Драгоманов М.П. Историческая Польша... С. 136—137.}.

До сих пор мы рассматривали отдельно позиции Драгоманова относительно двух фаз российского социализма — народничества и марксизма. Но он также критиковал определенные черты, которые в большей или меньшей мере были общими почти для всех лидеров и групп российских социалистов. Главная из них — это недостаток понимания роли политической свободы в западном значении этого термина.

«Социально-революционная теория по существу своему гораздо ближе к теории абсолютизма, как и всякой другой диктатуре, чем к либерализму» {Драгоманов М.П. Вольный союзъ — Вільна спілка... С. 344.}.

С этой точки зрения марксизм был не лучше народничества. Драгоманов говорит, что доктрина диктатуры пролетариата (которую развивали марксистские публицисты Плеханов и Засулич) превращается в фарс в стране, в которой на то время (1884 год) фабричные рабочие составляли всего лишь около одного процента населения{Там же. С. 342—343.}. {стр.275}

Диктаторские тенденции российских социалистов подтверждал тот факт, что каждая отдельная группа вместо выступления только от своего собственного имени считала себя единственным представителем всего революционного движения. Там, где действительно существовали только небольшие конспиративные группы, говорились о партиях и комитетах. Были установлены революционные иерархии, ведущие себя так, как будто они являлись потенциальными правительствами российского государства.

«Исполнительный комитет "Народной воли" представляет собой только отдаленное подобие власти. Но уже и теперь в отдельных группах мы видим признаки своего рода придворных нравов; напр., боязнь противоречить ему в чем-либо... стремление примазаться к его славе и т. п., и т. п. Эти же привычки... приближают революционную среду к среде официальной...» {Драгоманов М.П. Обаятельность анергій // Собраніе политическихъ сочиненій. T. 2. С. 386.}

Особенно возмущал Драгоманова цинизм российских социалистов в тактических методах. По его мнению, иезуитская теория о том, что цель оправдывает средства, ведет в конце концов к деспотизму одной личности {Там же. С. 384.}.

Одним их признаков аморальности российских социалистов был тот факт, что они называли свои акты индивидуального террора исполнением приговоров подпольных трибуналов. Драгоманов воспринимал это как извращение справедливости и законности{Драгоманов М.П. Историческая Польша... С. 216.}. Столь же недопустимым он считал прибегать к «благочестивому мошенничеству», такому, как фальшивые царские манифесты, которые могли подстрекать крестьян на выступления{Драгоманов М. П. Къ біографии А.И. Желябова... С. 427.}. Драгоманов, который говорил, что «потребность говорить правду есть такая же потребность здорового человека, как потребность дышать чистым воздухом»{Драгоманов М.П. Переднє слово... С. 130 (подстрочное примечание)}, чувствовал отвращение к такой сознательной лжи и ко всему неразборчивому в средствах макиавеллизму российских революционеров.

Российские социалисты всех оттенков были исключительно нетерпимы и шовинистически настроены к угнетенным национальностям Российской империи. Временами они делали исключение для {стр.276} поляков, с которыми считались как с влиятельным фактором и ради союза с которыми были готовы уступки, часто за счет украинцев, белорусов и литовцев{Это является главным тезисом труда Драгоманова «Историческая Польша...».}. Но российские социалисты и революционеры последовательно игнорировали существование «плебейских» народов, которые, в отличие от поляков, не имели собственной аристократии. В своих прокламациях российские революционные партии часто говорили о едином «русском народе», как будто население было однородным, а русские (великороссы) не были лишь одной из наций. На собрании российских эмигрантов и в одной из своих брошюр{Драгоманов М.П. Естественные области и пропаганда социализма на плебейских языкахъ восточной Европы // Собраніе политическихъ сочиненій... Т. 2. С. 330 (и последующие).} Драгоманов выдвинул идею о создании издательства, которое печатало бы социалистическую литературу на языках всех народов Российской империи: от эстонцев до армян, от бессарабских румын до татар. Как и другие подобные предложения, оно было с презрением отброшено{Заславский Д. М.П. Драгоманов... С. 109.}, все отступавшее от централистской линии российские революционеры отклоняли как «узкий национализм» или — в лучшем случае — как «ненужное распыление сил, которые должны быть объединены против общего врага — царизма». Ни один российский социалист не давал себе труда ознакомиться с аргументами Драгоманова, что без участия всех народов империи борьба против царизма не будет успешной, и что для достижения такого сотрудничества следует считаться с законными культурными и национальными интересами нероссийских народов. И при том эти российские социалисты, сохраняя фанатичную враждебность царизма к угнетенным народам, считали себя настоящими интернационалистами.

«Странные интернационалисты эти не хотят замечать, что вместо человечества, да еще и социалистического, они подсовывают нам государство аристократическое, буржуазное и бюрократические, и притом неизбежно национальное, и что их псевдокосмополитическая проповедь против "национализма" ... направлена не на тех, кто угнетает чужие национальности, а на тех, кто отбивается от этого угнетения давления, и что подмена интернационализма денационализацией поддерживает только монополию привилегированных» {Драгоманов М.П. Историческая Польша... С. 145.}. {стр.277}

Драгоманов считал, что такое патологическое положение вещей легко объяснимо. Оппозиция, которая боролась против царизма, была отягощена традицией российского государства. Это подтверждается хорошо известным социологическим правилом, по которому оппозиция часто формируется по образцу режима, против которого выступает.

«А между тем, проследив генеалогию всех этих претензий, что в в Великороссии основы, наиболее благоприятные для торжества демократии, антикапитализма, социализма, правдоискательства и т. п., вы найдете в корне родословного дела ни что иное, как старомосковский китаизм и учение о том, что Москва — третий Рим, а четвертого не будет» {Драгоманов М.П. Историческая Польша... С.49.}.

«/Российские революционеры/ вовсе не колеблют идеи государственно-централистического самодержавия, а лишь переносят власть в другие руки» {Там же. С.220}.

Борьба Драгоманова против российских социалистических группировок того времени предвещала раскол мирового социалистического движения на демократическое и тоталитарное крыло, что и произошло в следующем поколении.

Краткое резюме взглядов Драгоманова на историю Украины является наилучшим введением к его украинской программе.

«Что касается периода до XIII столетия, то она /история Украины/ демонстрирует нам федерацию руських свободных городов, особенно городов Южной Руси, которые группировались вокруг Киева. Этот период Украинской истории историки обычно конфискуют в пользу царской империи, тогда как в действительности последняя происходит от Московского княжества с намного более поздней историей, датирующейся от 1328 года. Более того, деспотически-аристократические московские институции, развивавшиеся под татарскими влияниями, не имели ничего общего с вольными княжествами и южной, и северной Руси XII—XIII веков. Кроме того, нужно отметить, что стародавняя киевская история непосредственно связана с казацкой Украиной, как мес-{стр.278}том действия и породой акторов, так и своими республиканскими институтами» {Drahomanov М.Р. La Littérature Oukranienne proscrite par le Gouvernement Russe. Genève, 1878. P. 8.}.

Драгоманов считал, что до упадка казацкого государства Украина, хотя, возможно, и отставала в своем развитии, однако все же являлась органической частью европейского мира.

«Большая часть национальных отличий Украины от Московии объясняется тем, что Украина до XVIII столетия была больше связана с Западной Европой и, хотя и с отставанием (благодаря татарам), но все же развивалась вместе с Западной Европой в едином общественном и культурном процессе» {Драгоманов М.П. Автобіографія // Вибрані твори... С. 76.}.

Это подтверждают многочисленные детали. Так, например, по-своему Украина пережила Ренессанс и Реформацию. Большое казацкое восстание против Польши в средине XVII столетия приблизило Украину не только к национальной независимости, но и к политическим и социальным институтам, которые могли выдержать сравнение с аналогичными институтами наиболее цивилизованных европейских государств.

«/В крахе данных возможностей/ в наибольшей степени повинна та разруха (руїна), которую вытерпела наша Украина с конца XVII столетия, когда ее поделили между Московским царством, Польшей и Турцией, а в дальнейшем та государственная централизация, под которую попала Левобережная Украина (Гетманщина)... Наша Украина в XIX столетии, став "провинцией", отстала еще больше от передовой Европы, чем это могло бы быть, чем если бы она шла без перерыва своей дорогой с XVII столетия, а к этому она отстала еще и от Московии, которая в XVII столетии была далеко позади нашей Украины и Белой Руси» {Драгоманов М.П. Шевченко, українофіли і соціалізм... С. 195.}.

Регресс украинского народа становится очевидным, если сравнивать казацкую революцию под руководством Богдана Хмельницкого с крестьянскими восстаниями (гайдамацким движением) второй половины XVIII столетия. То и другое были массовыми стихийными движениями, но руководители Хмельниччины являлись людьми европейских взглядов и далеко идущих планов, а восстание гайдамаков было всего лишь жакерией.{стр.279}

«/Во времена Хмельницкого/ отношения между всеми слоями украинского общества— от панско-казацко-мещански-попов-ских до крестьянства — были таковы, что между тогдашними казаками могли появляться люди, способные излагать свои вольнолюбивые, демократические и почти чисто республиканские мысли, даже письменно, и даже с примерами из истории, своей и чужой...Последнее большое украинское движение— гайдамацкое восстание Зализняка и Гонты в 1768 году — уже мало чем отличалась по темноте своих идей от бунта Степана Разина и Пугачевщины /в Московии/» {Драгоманов М.П. Шевченко, українофіли і соціалізм... С. 215—216.}.

Драгоманов был твердо убежден, что протекторат Московской России имел неблагоприятное влияние на политическое, социальное и культурное развитие украинского народа. В социальном плане господство России привело к возобновлению крепостничества, отмененного на Надднепрянской Украине казацкой революцией. Конечно, казацкая держава шла к социальной стратификации — старшина становилась неким подобием новой знати. Но только помощь, которую Москва предоставила местным реакционерам, сделала возможным четкое легальное разделение на классы и закрепощение крестьян по российскому образцу в последней четверти XVIII столетия, то есть после окончательной отмены Украинской автономии. В политике произошла та же самая история. Казацкая держава имела развитую систему местного самоуправления и начала представительского национального правления. Как показывает Драгоманов, либеральные конституционные режимы европейских государств развились из аналогичного корня. Однако на Украине эти корни были подрублены российским централизмом{Ср.: Drahomanov М.Р. The Lost Epoch // Mykhaylo Drahomanov: A Symposium and Selected Writings. P. 153—160.}. Что касается культуры, то границы Российской империи стали почти непроницаемой стеной между Украиной и Западной Европой. В первой половине XVIII века в Украине было еще много больше людей с европейским образованием, чем в России. Однако в XIX веке почти единственным путем из российской Украины на Запад был трудный и сложный маршрут через петербургское «окно в Европу». Весьма красноречивыми являются следующие факты: в 1742 году в Черниговском полку (полки были казацкими административно-{стр.280}территориальными единицами) действовали 143 школы, а в 1875, после введения земств, на той самой территории было только 52{Драгоманов М. П. Письмо В.Г. Белинскаго къ Н.В. Гоголю (Предисловіе) // Собраніе политическихъ сочиненій... T. 2. С. 246 (подстрочное примечание).}.

Но имея столь острый исторический взгляд, Драгоманов не мог не видеть и другой стороны данного вопроса. Союз Украины с Москвой не был случайным{Драгоманов М.П. Листа на Наддніпрянську Украшу... С. 17 и последующие.}. Перед казацкой Украиной стояли две проблемы внешней политики: завоевать и колонизировать побережье Черного моря и изгнать паразитическую польскую олигархию. Постоянные набеги турок и татар, для которых Украина была своего рода «белой Африкой», благодатной землей для захвата невольников, делали почти невозможной упорядоченную, оседлую жизнь. Украинские крестьяне и казаки с жадностью посматривали в сторону плодородных южных степей, которые невозможно было заселять из-за татарской угрозы. Украине требовались и черноморские гавани для торговли и контактов с внешним миром. Она имела доступ к Черному морю в начале княжеской эпохи и потом снова в начале XV столетия, но утратила его после того, как турки стали могущественной силой на Балканах и расширили свое верховенство над Молдавией и крымскими татарами.

После Люблинской унии (1569) назрел также вопрос польско-украинских отношений. Уния отделила Украину от так называемой Литовской державы, которая на самом деле была федерацией литовцев, белорусов и украинцев, и подчинила Украину Польше. Неуемная жадность польских магнатов, вызывавшвя возмущение польская социальная система, воинствующий католицизм польских контрреформаторов — все это привело к стихийной реакции со стороны украинского народа, достигшей наивысшей точки во времена революции 1648 года.

Бесчисленное количество народных песен показывает, насколько глубоко украинцы осознавали две свои национальных задачи: борьбу против турок и татар, а также борьбу против польской шляхты. Взяв на себя инициативу в этой двойной борьбе, казацкая военная организация, которая после 1648 года развилась в казацкую державу, стала чрезвычайно популярной среди украинского народа. Но молодая казацкая держава не могла противостоять натиску трех своих соседей: Польши, Турции и Московской Руси. Польское давление бросило Украину в объятия Москвы, и в со-{стр.281}ответствии с Переяславскими статьями (1654) Украина приняла покровительство московского царя. Конечно, очень скоро казацкие лидеры уяснили, какую угрозу представил для них московский централизм. Наследник Хмельницкого Выговский стремился освободить Украину от московского покровительства. Некоторые из более важных гетманов, которые правили позже — в их числе Дорошенко, Мазепа и Орлик — проводили ту же самую политику. Однако чтобы порвать с Москвой, нужна была ориентация или на Польшу, или на Турцию, а народ не был готов ни к одному из этих неестественных союзов. Антирусская политика Выговского, Дорошенко и Мазепы осталась «державным делом», которое массы не поддержали. Враждебность к туркам и татарам, а также к Польше и в дальнейшем осталась в сознании народа на первом месте. Такая позиция объясняет относительно слабый протест в связи с ликвидацией Екатериной II остатков казацкой автономии: эта потеря совпала с завоеванием черноморского побережья, нового широкого пространства для украинской колонизации, и с концом польского господства на Правобережной Украине. После включения Украины в состав Российской империи Россия в определенном смысле взяла на себя обязательства украинской внешней политики. Выполняя их, она получала поддержку украинского народа.

«Московское царство причинило нам немало зла... Но /оно/ все-таки выполняло и наши национальные задачи с того времени, как история сложилась так, что мы сами не могли их выполнять для себя» {Драгоманов М.П. Листа на Наддніпрянську Украшу... С. 17—18.}.

Драгоманов считал, что при жизни его поколения во второй половине XIX века в российско-украинских отношениях начал намечаться решительный, хотя и едва заметный поворот. Польское восстание 1863 года было последней попыткой восстановить польское господство на Правобережной Украине. Поражение этого восстания, против которого совместно выступили украинские крестьяне и молодая украинская интеллигенция, а также успешные аграрные реформы ликвидировали последние возможности реализации «исторических» требований польской шляхты. С этого времени острота польско-украинского вопроса должна была ограничиваться австрийской Галицией. Через несколько лет Балканская война 1877—1878 годов решила судьбу Турции как крупной евро-{стр.282}пейской силы. Эти два события пошатнули основы традиционной зависимости Украины от России. Драгоманов предвидел, что придет время, когда украинский народ пересмотрит свои отношения с централизованным российским государством.

«Теперь только может стать ясным дело и о том, как освободиться Украине и от московского чиновничества, как интеллигенции украинской соорганизоваться вместе с народом, поднять национальную Украинскую культуру и т. д.» {Там же. С. 22.}.

В течение XVII и даже первой половины XVIII столетий Украина имела автономную государственность. Призыв Драгоманова к украинцам «ухватить конец нити, которая оборвалась в нашей истории в XVIII ст.» {Драгоманов М. П. Передне слово... С. 108.}, можно понять как аргумент в пользу возобновления украинской государственности. Здесь мы подходим ко взглядам Драгоманова на политическую самостоятельность Украины Он четко различает право на отделение и его практическое воплощение.

«Мы, конечно, не станем отрицать права каждой из национальностей на полное выделение из государственных рамок России. Только не мешает помнить, что все нынешние государства очень щекотливы в вопросе сепаратизмов и что они гораздо более противятся отделению провинций, чем свободе их жителей и даже их известной автономии, так что на осуществление права на отделение какой-либо части теперешних государств нужна очень большая сила. А потому тут встает вопрос не столько в праве, сколько о выполнимости сепаратизма» {Драгоманов М.П. Къ вопросу о нацюнальностяхъ в Россіи... С. 866.}.

Драгоманов считал, что против возможной украинской государственности говорят очень важные аргументы в сфере международной и внутренней политики.

«Безусловно, украинцы много потеряли из-за того, что в те времена, когда большая часть родов человеческих в Европе основывали свои государства, им не довелось этого делать. Как бы том ни было, а свое государство было и до сих пор еще остается союзом для обороны себя от чужих и для упорядочения своих дел на собственной земле и по своей воле... Но восстание против Австрии и России, подобное тому, которое поднимали за свою государственную общность итальянцы с помощью французов — для нас вещь невозможная. Куда более возможным является для украинцев до-{стр.283}биваться в тех государствах, под которыми они находятся теперь, всевозможной гражданской свободы с помощью других родов, которая также являются подданными этих государств» {Драгоманов М.П. Передне слово... С. 112.}.

Драгоманов указывал на тот факт, что все новые государства, которые возникли в Европе в течение XIX века, требовали иностранной военной и дипломатической поддержки. Италия получала помощь от Франции, а разным балканским государствам помогали Россия или Англия. Даже крупные восстания, такие как польские в 1831 и 1863 годах и венгерское в 1848 году, без поддержки извне потерпели поражения. Украинцы же не имели защитников среди больших держав, и Драгоманов чувствовал, что ни на какую из них надеяться не стоит. Еще более весомым, по его мнению, аргументом против отделения была незрелость украинского национального движения, которая проявилась в денационализации верхних классов и недостаточном национальном сознании масс {Драгоманов М.П. Чудацькі думки... С. 94.}.

Драгоманов считал, что только превращение российского режима в конституционный с как можно большим самоуправлением областей и громад создаст необходимые условия для прогресса украинского движения. Например, отмена предварительной цензуры автоматически устранила бы ограничения, наложенные на украинскую литературу. Потом украинские издания, имея возможность свободно конкурировать с русскими, быстро бы заменили их в украинских селах. Если бы школьное дело перешло в ведение местных органов самоуправления, это вскоре привело бы к «украинизации» по крайней мере народных школ, а через несколько лет поставило бы вопрос об украинских средних школах и украиноязычных курсах в университетах. Подобная программа конституционализма и децентрализация требовала сотрудничества с российской оппозицией и имела намного больше шансов на успех под флагом автономии и федерализма, чем под флагом сепаратизма{Там же. С.102.}.

Драгоманов, как представляется, правильно анализировал практические возможности, которые открывались в то время перед украинским движением. Правильность его положений подтвердило то, что только после 1905 года — введения определенного, хотя и очень ограниченного конституционализма — сила украинского национального движения возросла. Позиция Драгоманова в вопросе {стр.284} о самостоятельной украинской государственности целиком согласовывалась с его отношением к программе-максимум социалистов. В обоих случаях он скептически относился к утопиям. Он стремился стратегически отыскивать план, который указывал бы путь от status quo вперед. Но в его отрицании сепаратизма, кроме указанного прагматического, был еще один элемент. Как мы уже видели, понятие свободы у Драгоманова было весьма индивидуалистическим, его идеалом оставалась скорее свобода от государства, чем свобода через государство. Он считал, что концентрация власти и политики с позиции силы вредны сами по себе. Но основание нового государства, даже полностью демократического, невозможно без власти и без силовой политики, без создания институтов и иерархии. Легко понять, что Драгоманов инстинктивно отбросил такое направление украинского движения. Он надеялся, что политическую свободу украинскому народу смогут принести постепенные перемены на основаниях децентрализации и федерализации существующих государств — России и Австро-Венгрии. Таким образом, в то время, когда не было ни украинской державы, ни даже скромной практической основы для украинской сепаратистской политики, такой человек, как Драгоманов, которому была присуща способность мыслить в иных, негосударственных измерениях, мог больше других послужить украинскому делу.

Как можно согласовать резкую критику Драгомановым российских социалистов и революционеров с его призывом к украинскому движению сотрудничать с ними? Драгоманов считал, что борьба против царского абсолютизма была главной политической задачей; все прочее зависело от ослабления этого абсолютизма. Одновременно он хорошо понимал, что российские революционеры — партнеры ненадежные. Конечно, он не был настолько наивным и не желал, чтобы украинское дело зависело от доброй воли российских демократов. Чтобы обезопасить украинцев от неожиданных атак с этой стороны, он требовал полной организационной независимости украинских политических партий и групп. Следует помнить, что до 1917 года украинцы преимущественно принадлежали к российским политическим организациям, следовательно, в данном отношении Драгоманов далеко опередил свое время.

«Единство невозможно ни для какого украинского кружка с никаким "русским" кружком, пока русские кружки не откажутся от теории единства России и не признают украинской народ {стр.285} нацией, совершенно равной с великорусской, польской и т. п. со всеми практическим последствиям такого признания» {Драгоманов М.П. К биографии А.И. Желябова... С. 418.}.

Когда одна из петербургских газет сообщила, будто Драгоманов является лидером Русской социально-революционной партии (на самом деле в то время такой партии не существовало), он отвечал в брошюре, опубликованной в Женеве:

«Начнем с убедительной просьбы выключить не только из "русской социально-революционной", но и из какой бы то ни было "русской партии". Я хотя и родился от «подданных русского императора», но не являюсь "русским". Я — украинец, и как таковой — член нации, которая угнетается в "русской" державе, в России, не только правительством, но отчасти и обществом господствующей национальности, и которая находится и за границами России — в Австро-Венгрии.

Поставив себе целью работать, в меру наших сил и умения, на пользу нашего родного народа, мы можем говорить о «русских» (великорусских и всероссийских) делах лишь постольку, поскольку они касаются нашего народа; мы можем в такой же мере смыкаться и с русскими» партиями, но ни в коем случае не можем целиком входить ни в одну из них» {Драгоманов М.П. Терроризмъ и свобода... С. 287.}.

Независимость украинских организаций, на которой настаивал Драгоманов, была, несомненно, хорошим способом противостоять угрозе централистских и нивеляторских тенденций, присущих российским революционерам.

Драгоманов не был сторонником самостоятельного украинского государства. Однако, в то время когда большинство представителей высших классов на Украине считали себя членами русской нации, когда масса крестьян не имела выкристаллизованного модерного политического сознания, Драгоманов рассматривал Украину как нацию. Это приводило к двум важным политическим постулатам. Он считал, что отчужденные высшие классы должны национально интегрироваться с украинским народом, и что на всей этнической украинской территории, пересекая все политические границы, должно быть сформировано общее национальное сознание и скоординирована политическая воля.

«...Наш народ ущемлен не только социально и политически, но и национально. И ущемление это заключается не только в том, {стр.286} что наша национальность, как и язык в качестве ее признака, не имеют равных прав с правами языков московского, польского, венгерского, румынского, но и в том, что на всем пространстве земли, где живет наш народ, разве 5% интеллигенции признают себя людьми одной национальности с этим народом. Поэтому народ наш не имеет культурной помощи от интеллигенции, которая прямо или опосредованно живет с его труда. Беда эта дошла до того, что даже самые демократические люди из интеллигенции, что живут среди нашего народа, от него отворачиваются, и несут свой труд, таланты, деньги на службу другим народам... Сделайте так, чтобы одна часть французской интеллигенции считала себя англичанами, другая немцами, третья итальянцами, четвертая испанцами — и увидите, сколь сильны останутся французские литература, политика и даже сам французский социализм» {Відповідь M. Драгоманова на юбілейні привітання // Вибрані твори... С. 92. 2) Цит. по: Драгоманов М. П. Историческая Польша... С. 213.}.

Свою веру в то, что лояльность украинца должна принадлежать украинскому делу, Драгоманов при драматических обстоятельствах высказал руководителю «Народной воли» Желябову. Украинец по происхождению, Желябов еще юношей вошел в украинские круги. Тогда он встретил Драгоманова, и, по всей видимости, между ними возникли личные доверие и приязнь. Через несколько лет после того как Драгоманов уже выехал за границу как представитель Киевской громады, Желябов стал руководителем революционной организации, отчаянная и храбрая террористическая борьба которой против царизма заставила Россию и весь мир затаить дыхание. В 1880 году Желябов послал в Женеву доверенного представителя, чтобы попросить Драгоманова стать политическим представителем «Народной воли» в Западной Европе и взять опеку над партийными архивами. В этом самом послании Желябов оправдывал свой переход ко всероссийскому революционному движению слабостью движения украинского.

«Где наши фении, наш Парнель? Положение таково,... что если видишь спасение в распаде империи на автономные части, то ты должен требовать /всероссийского/ Учредительного собрания!» <{Цит. по: Драгоманов М.П. Историческая Польша... С.213}/p>

Ответ Драгоманова не дошел до Желябова, но после его смерти Драгоманов опубликовал рассказ об этом эпизоде и о причинах своего отказа принять предложение.{стр.287}

«... Скептическое ожидание от Украины фениев и Парнелей вылилось из-под пера уроженцев одной из украинских же губерний, которому никто не мешал явиться самому одним из своего рода фениев. Вообразите себе, что ирландские деятели стали бы ждать, пока это появятся на их родине home-rulers, а до тех пор признавали бы себя англичанами, сторонниками великобританской централизации. Не скоро бы Ирландия тогда дождалась Парнелей!» {Драгоманов М. П. Историческая Польша... С. 215.}

Драгоманов считал, что на Украине невозможно быть честным демократом, не будучи украинским патриотом, потому что народ — украинский, а не русский или польский. Однако многие представители высших классов не признавали данного обязательства и пополняли российскую интеллигенцию. Это дезертирство отчуждало их от народа и сводило на нет их абстрактные демократические идеалы, становясь одной из главных причин их политической слабости. Драгоманов сам прошел путь от всероссийской радикальной позиции к украинскому национальному сознанию и надеялся, что рано или поздно интеллигенция, которая живет на Украине, примкнет к делу национального и социального освобождения народа.

«Пора уже заканчивать кочевничество образованного человека мыслью и трудом "от финских хладных скал до пламенной Колхиды" [цитата из Пушкина], "od morza do morza" [От Балтийского до Черного моря — боевой призыв патриотов Польши в «исторических границах»]! С подобным кочевничеством можно служить кому и чему угодно, только не народу, не мужику, потому что мужики — люди оседлые в крае, и в каждом край разные!» {Драгоманов М.П. Передне слово... С. 147.}

Драгоманов провозгласил, что каждый украинский интеллектуал должен поселиться в определенной громаде и врасти в определенное социальное окружение.

«[Интеллектуалы] должны отныне стараться, чтобы, осев по нашим громадам, приложить свои головы и руки к тому, чтобы нести все службы, необходимые в здоровой общественной жизни, чтобы Украины покрылась сетью сцепленных друг с другом товарищей и товариществ» {Там же. С. 138.}.

Призыв Драгоманова к денационализированной интеллигенции влиться в украинское дело наиболее трогательно выражен в следующих словах:{стр.288}

«Грамотный украинец по большей части работает для кого угодно, только не для своей Украины и ее крестьянства (мужицтва)... [Грамотные украинцы] должны заречься не уходить с Украины, должны упрямо стоять на том, что каждый человек, вышедший из Украины, каждая копейка, истраченная не на украинское дело, каждое слово, сказанное не по-украински, есть расход из украинской крестьянской сокровищницы, расход, который при нынешних порядках не вернется в нее ни откуда» {Драгоманов М.П. Передне слово... С. 125.}.

Не менее важной, чем денационализация элиты, была проблема изоляции украинских регионов друг от друга. Драгоманов указывал на ненормальное положение, когда Левобережная и Правобережная Украина, Галиция и Закарпатье — вся российская и вся австро-венгерская Украина — имели между собой очень мало контактов и в одной части даже не были как следует проинформированы о том, что происходит в другой{Драгоманов М.П. Листи на Наддніпрянську Украшу... С. 16.}. В научных трудах Драгоманов показал этническую и языковую однородность украинского народа от Кубани близ подножия Кавказа до Закарпатского края в венгерском государстве{Ср.: Drahomanov M.P. Political and Social Ideas in Ukrainien Folk Songs // Mykhaylo Drahomanov: A Symposium and Selected Writings. P. 209—213.}. Он понимал, что это этническое единство должно иметь политические последствия. Хотя он и не предлагал в качестве практической цели объединение всей украинской территории в единое государства, он выдвигал в качестве цели тесное политическое и культурное сотрудничество и взаимопомощь различных частей украинской территории. Например, он советовал, чтобы вся демократическая пропаганда, предназначенная для населения Кубани, начиналась с напоминания кубанским казакам, что они — потомки славной Запорожской Сечи{Драгоманов М.П. Козацькі спомини і громадські потреби в Кубанщині // Громада. 1882. № 5. С. 226 и последующие.}.

Поистине пионерской явилась работа Драгоманова в Закарпатье, наиболее отделенном и отсталом из всех украинских регионов. Эта земля до Первой мировой войны была известна как Угорская Русь. В межвоенный период она получила наименование Подкар-патская Русь и входила в состав Чехословакии. С 1938 года ее называли Карпатской Украиной. Драгоманов стал, наверное, первым лидером украинского национального движения, который достиг {стр.289} этой земли: он был здесь дважды, в 1875 и 1876 годах. Его глубоко поразила бедность угнетенного и эксплуатируемого народа. Позднее он никогда не терял жалкого положения этих земель из поля зрения и пытался привлечь к нему внимание остальных украинцев. Незадолго до смерти он в очередной раз напоминал украинцам об их обязательстве по отношению к Закарпатью.

«Так как я стал первым украинцем, посетившем Угорскую Русь и так как я увидел, что она духовно отрезана даже от Галиции больше, нежели Австралия от Европы — то я дал себе клятву Ганнибала работать для того, чтобы привязать Угорскую Русь к нашему национальному демократическому и прогрессивному движению, в котором ее единственное спасение... Я не могу выполнить свою клятву, но сейчас... осмеливаюсь сложить эту клятву на их [украинцев] головы» {Відповідь M. Драгоманова... С. 91—92.}.

Разрабатывая свою украинскую стратегию, Драгоманов сумел извлечь пользу даже из раздела Украины на российскую и австро-венгерскую части. Систематическое преследование украинского движения царским правительством, в частности скандальный запрет публикаций на украинском языке, ограничивало возможности деятельности в России. В этой трудной ситуации некоторые украинские патриоты единственным выходом считали убедить российское правительство в безвредности украинского движения, отказываясь от каких-либо политических задач и ограничиваясь культурным регионализмом по примеру литературного движения на нижненемецком диалекте (Plattdeutsch). Драгоманов не соглашался с этой идеей отделения политики от культуры, сомневался он и в том, что подобные уступки и приведут к смягчению царского гнета. Он опасался, что такая трусливая позиция оттолкнет молодежь — а также вообще всех мужественных и свободолюбивых людей — и тем самым их энергия будет тратиться напрасно. Он полагал, что национальному движению следует оставить попытки достичь соглашения с правительством. В границах Российской империи его участники должны сосредоточиться на сугубо академической деятельности (по необходимости публикуемой на русском языке) в сферах украинской истории, этнографии, экономических вопросах и др. Эти исследования могли бы впоследствии составить основу политической деятельности. Одновременно украинскому {стр.290} движению следовало, сохраняя, разумеется, организационную независимость, искать пути сотрудничества с различными российскими оппозиционными движениями — от земских конституционалистов до революционного подполья. Однако, центр тяжести украинского движения следует перенести в Галицию, где, несмотря на польскую гегемонию, австрийские законы все же обеспечивали минимум свободы. Драгоманов надеялся, что галицийские и российские украинцы смогут создать там центр украинской деятельности. Пока ослабление царского абсолютизма не развяжет руки украинцам в России, жизнетворная энергия этого центра прольется и на российскую Украину{Відповідь M. Драгоманова... С. 89—90; Архів M. Драгоманова.... С. 240,331.}.

Драгоманов сомневался, что старшее поколение галицийской интеллигенции можно ориентировать на его программу общих совместных действий. Вот почему через их головы он обращался непосредственно к молодежи. Конечно, это был план, рассчитанный на длительный период, но Драгоманов не позволял себе расхолаживаться.

«"Gutta cavat lapidem non vi, sed semper cadendo" [вода точит камень не силой, а беспрестанным падением] — это был мой девиз, и это самый лучший политический девиз» {Архів M. Драгоманова... С. 271.}.

Через несколько лет после смерти Драгоманова один из его учеников, видный галицийский писатель и ученый Иван Франко так оценил его влияние:

«Он был для нас истинным учителем и вполне бескорыстно не жалел труда, своих произведений и напоминаний, даже укоров, чтобы наводить нас, ленивых, малообразованных, выросших в рабских традициях нашего галицийского глухого угла, на лучшие, более ясные пути европейской цивилизации. Можно сказать, он за уши тянул нас на этот путь, и если из поколения, которое более или менее находилось под его влиянием, получилась какая-то польза для общего и нашего народного дела, это в огромной степени заслуга покойного Драгоманова» {Франко І. Передмова // Драгоманов М. Листи до 1в. Франка і інших. 1887—1895 / Зладив I. Франко. Львів, 1908. С. IV.}.

Длительные результаты далеко проникавшего видения Драгоманова помогли Галиции стать Пьемонтом украинского национального дела накануне и во время Первой мировой войны.{стр.291}

Как мог Драгоманов примирить пламенный патриотизм с космополитическими убеждениями? Он считал, что универсальный идеал человечества — это синтез наилучших свойств каждого народа. Понимание взаимосвязи между общим и особенным также убеждало его, что гуманист, который хочет работать на благо человечества, должен иметь определенное поле приложения своих сил{Драгоманов М. П. Вольный союз — Вільна спілка... С. 297—299.}. Украинский народ может быть таким полем. Человечество лишь выиграет, если среди народов земли будет «одним бездыханным трупом меньше, одной живой великой породой людской больше»{Драгоманов М.П. Передне слово... С. 139.}.

Гуманистические и космополитические основания национальной идеи предусматривают обязательство вести борьбу со всеми формами узкого, исключительного, отсталого национализма среди собственного народа. Драгоманов делал это добросовестно. Здесь, чтобы завершить картину его украинской политической программы, следует вспомнить его борьбу с крайними проявлениями украинского национализма.

При жизни Драгоманова украинское движение было слишком слабым, чтобы принести вред какому-либо другому народу. И тем не менее, Драгоманов очень чутко реагировал на все симптомы национальной ненависти и обиды среди украинцев, которые при других обстоятельствах могли бы превратиться в разрушительную силу.

«...Наше национальство вовсе не такое уж и мирное [как говорят его апологеты]. Послушайте, с какой ненавистью говорят порой наши люди о москалях, поляках, евреях, и подумайте, что произошло бы с теми соседями нашими на Украине, если бы нашим национальникам удалось взять правительство на Украине в свои руки. Какую бы "обукраинизацию" они им прописали! А пока что подобное человеконенавистническое национальство наносит вред тем, что пробуждает к нам враждебные чувства и у наших соседей, в то время как сейчас даже на войне необходимо уменьшать ненависть между людьми, хотя бы так, как делает это всемирное товарищество "Красного Креста" на своем поле» {Драгоманов M П. Чудацькі думки... С. 20.}.

Интеллектуальная добросовестность Драгоманова сделала его бескомпромиссным противником всех национальных иллюзий и патриотических предрассудков.{стр.292}

«...Я даже сам себе был противен тем, что бросаюсь писать обо всем, от курганов до картин, чтобы только при любой возможности выкрикнуть, что есть Украина и в X столетии, и в XY, и в XIX, есть и в кургане, и в опере. Все дело только в том, что во имя того, что мы любим свой край, я не мог нападать на русского, поляка, даже еврея...» {Архів M. Драгоманова... С. 245— 246.}.

Рассмотрим два примера борьбы Драгоманова против предубеждений своих соотечественников — его отношение к культу Шевченко и позицию относительно пользы русской литературы для украинцев.

Гениальный поэт и революционер Тарас Шевченко (1814—1861) оказал огромное влияние на развитие украинского национального сознания. Украинцы почитали его как пророка, и вскоре вокруг его имени и памяти возник культ. Каждая украинская фракция, от клерикалов до социалистов, рассматривала Шевченко в свете своих идей, игнорируя те аспекты его жизни и деятельности, которые им не подходили. Разумеется, Драгоманов не возражал против почитания памяти Шевченко. Позже он безуспешно пытался опубликовать в Женеве полное, нецензурированное издание стихотворений Шевченко. Зато он выступал против канонизации Шевченко, которая прятала за нимбом истинного человека и поэта. Он считал крайне необходимым историко-критический подход, который учитывал бы также и шевченковские недостатки. В частности, он предостерегал от восприятия его поэзии как последовательной политической программы{Ср.: Драгоманов М.П. Шевченко, українофіли і соціалізм...}.

Может показаться странным, что и при жизни, и после смерти Драгоманова часто обвиняли в русофильстве. Причина этого заключалась в часто высказывавшемся им убеждении, что украинцам не следует игнорировать русскую литературу. Его аргументы были простыми: во-первых, русская литература, безусловно, вобрала высшие художественные достижения всех славянских литератур; во-вторых, отворачиваясь от русской литературы, украинцы усилят скорее свою провинциальность, чем культурную независимость. Драгоманов так ответил на укор относительно его рабской преданности русской литературе и культуре:

«Я позволю себе сказать..., что с 20—25 гг. своей жизни читаю на 5 новоевропейских языках, помимо славянских..., "имею пристрастие" ("кохаюсь") больше всего к литературе, как и вообще в целом культуре и политике английской, и готов прожить до скончания века {стр.293} совсем без книг русских, кроме специальных по моему профилю!... Но я видел на Украине такие факты, когда из 100 украинофилов едва ли 2—3 читали европейские книжки, да и то больше специальные, и когда большая часть даже украинских писателей не знает ни одного европейского языка. Какими при таком состояние вещей могут быть отношения украинской литературы к русской и формирование украинских писателей, если они будут пренебрегать даже русской литературой?... О себе мы скажем, что мы и слова не молвили бы о культурной ценности русской литературы, если бы видели на Украине хотя бы где-нибудь решительные усилия для того, чтобы добывать духовную пищу непосредственно из Западной Европой, и если бы в писаниях новых украинских литераторов не бросалась в глаза явная необразованность, хотя бы просто литературная» {Драгоманов М.П. Листа на Наддніпрянську Украшу... С. 64—65. }.

Таким образом, без русской литературы нельзя было обойтись на Надднепрянской Украине, поскольку существовала потребность в многочисленных русскоязычных переводах западноевропейских произведений. Несколько иным было положение в Галиции, где многие люди знали немецкий язык. Но Драгоманов опасался, что немецкое культурное влияние имеет склонность продуцировать бюрократов, и полагал, что русская литература может сыграть позитивную роль и в Галиции. Он считал, что дух социальной критики, который превалировал в лучших образцах русской литературы, привлечет внимание отсталой галицийской интеллигенции к нуждам собственного народа. По мысли Драгоманова, такое чувство к своему народу было для украинского национального движения наилучшим стимулом. Помимо этого, знакомство с российской действительностью будет способствовать ликвидации иллюзий консервативных старору-син относительно царской империи. Драгоманов утверждал, что он распространил в Галиции больше русских книг, чем все московские панслависты вместе взятые, и что само это побуждало молодое поколение перейти в украинский национальный лагерь{Архів M. Драгоманова... С. 315.}.

Драгоманов мог позволить себе такой объективный и утилитарный подход, потому что был убежден в жизнеспособности украинской культуры и лишен чувства национальной второсортное™. Многие его соотечественники, которые компенсировали свою зависимость от русской культуры руганью в адрес России, не могли простить ему такой позиции. Драгоманов замечал, что как раз те, {стр.294} кто критиковал его как «русофила», на самом деле готовы были сделать сами намного большие уступки использованию русского языка в публикациях и даже частной переписке. Разница заключается в том, что Драгоманов считал нечестным «не признать и в теории часть тех уступок, которые другие делают на практике»{Архів M. Драгоманова... С. 32.}.

В истории украинской политической мысли Драгоманов занимает срединное место между поколениями Кирилло-Мефодиевского братства 40-х годов XIX столетия — первым проявлением модерного украинского национального сознания — и поколением, призванным строить независимую украинскую демократическую республику в 1917 году. Конечно, Драгоманов не был первым участником украинского национального движения, который размышлял над политическим проблемами и разрабатывал программы. Но в объеме труда, разнообразии поднятых вопросов, глубине мысли ни один из его предшественников или современников не может с ним сравниться. До сегодняшнего времени в области политической теории Украина породила немного людей такого масштаба. Репутация Драгоманова пострадала от того, что в весьма многих отношениях он был первым. Для последующего поколения многие из его трудно добытых достижений уже являлись бесспорными истинами, тогда как вопросы, в которых историческое развитие оставило позади его взгляды (например, вопрос об украинской государственности), стали совершенно очевидными. Это одна из причин понижения влияния Драгоманова на украинскую политическую мысль в межвоенный период. Но изучение наследия Драгоманова, которое поставит себе целью отличить живые идеи от мертвых, не сможет не подтвердить богатство и плодотворность его вклада.

Иван Франко сказал:

«...Он... будет еще долгое время совестью нашей нации, ясным и неподкупным и неумолимым, правдивым компасом для грядущих поколений, указывающим им, как жить и как работать» {Франко І. Передмова... С. V.}.

Драгоманов считал, что федерализация Российской империи принесет свободу украинскому народу.

«Независимость определенной области и нации может быть достигнута или полным отделением ее в особенное государство {стр.295} (сепаратизм), иди обеспечением ее самоуправления без этого отделения (федерализм)» {Драгоманов М.П. Историческая Польша... С. 253.}.

Следует отметить, что здесь федерализм противопоставлен сепаратизму, а не независимости. Драгоманов, вероятно, имел в виду Швейцарию, где франко- и италоязычные кантоны, хотя и составляли меньшинство, но тем не менее быль столь же «независимы», как и немецкоязычные.

Детали конституционной программы Драгоманова читатель может найти в «Вольном союзе» — его проекте конституции для перестроенной Российской империи{Ср.: Drahomanov M.P. Free Union... P. 202.}. Здесь мы обратим внимание лишь на несколько особенно интересных пункта.

Федеральная структура предусматривает существование отдельных единиц, из которых состоит целое государство. Драгоманов понимал, что административный раздел царской России (на губернии) с произвольно проведенными границами не подходил к системе сильного самоуправления. С другой стороны, он не наставил на том, чтобы Российская империя была разделена точно по этническому принципу, поскольку отдельные «кантоны» имели бы весьма различные размеры. Драгоманов предлагал создать новую территориальную единицу — область{Не следует смешивать с современной советской административной единицей с тем самым названием.}; устанавливая границы областей, следовало принимать во внимание этнические, экономические и географические факторы. Пришлось бы создать несколько смешанных областей, одну область могли бы иметь латыши и эстонцы, равно как и разные национальные группы на Кавказе. Территории более многочисленных народов, как русские и украинцы, надо было бы поделить на несколько областей. Для Украины Драгоманов предлагал три области: Киевскую (Правобережная Украина), Харьковскую (Левобережная Украина), Одесскую (Южная Украина, включая Бесарабию и Крым). В смешанных областях национальное равенство обеспечивалось бы самоуправлением громад и районов, а также соблюдением личностных прав (в частности свободного употребления родного языка) всех граждан. В качестве примера Драгоманов приводил Швейцарию, где имелось несколько двуязычных кантонов{Драгоманов М.П. Вольный союзъ — Вільна спілка... С. 314 и последующие.}. {стр.296}

Наиболее выразительной чертой конституционного проекта Драгоманова было то, что (как и в конституциях Соединенных Штатов и Швейцарии) штаты-области (члены федерации) должны были иметь сферу компетенции, неприкосновенную для федерального правительства. Правовые споры должен был решать верховный суд (сенат). То, что предлагал Драгоманов, являлось не обычной административной децентрализацией, а скорее (хотя он и не употреблял таких слов) разделом суверенитета между федеральным союзом и областями. Данная концепция была закреплена еще в двух положениях. Во-первых, области имеют право устанавливать соглашение между собой с определенными целями. Во-вторых, в случае узурпации власти на федеральном уровне вся власть, в частности, и командование вооруженными силами, автоматически переходит в руки областных правительств. После 1918 года на территории нынешней Российской империи все происходило почти так, как представлял себе Драгоманов. После большевистского переворота всю власть взяли в свои руки различные региональные правительства, которые сначала считали себя автономными, но в составе демократической России.

Выдающийся немецкий социолог Макс Вебер оценивал конституционный проект Драгоманова как блестящий. Он писал:

«Большая сила Драгоманова заключается в синтезе экономических и национальных идеалов и в ясном понимании того, что является возможным при географических условиях России и современных экономических обстоятельствах» {Archiv fur Sozialwissenschaft und Sozialpolitik. Bd. 22.Tïïbingen, 1906. S. 267.}.

Вебер полностью соглашался с тезисом Драгоманова о том, что унитарная структура Российской империи была основным препятствием к либеральной трансформации и органической «европеизации» страны.

На какие же силы рассчитывал Драгоманов в борьбе за осуществление федеративной программы? Он считал, что естественными союзниками украинцев были все нерусские нации империи, от финнов на севере до народов Кавказа на юге. Среди великороссов также существовали группы с сильным ощущением территориального патриотизма и с традициями сопротивления централизму Москвы и Санкт-Петербурга: донские казаки, сибиряки, жители Поволжья и Урала, а также далекого Севера{Драгоманов М.П. Переднє слово... С. 142.}. Идеи Драгоманова {стр.297} оправдались во время революции 1917—1920-х годов, когда эти регионы были единственными этнически русскими территориями, которые противостояли коммунистической волне, шедшей из центральной России.

В соответствии с хорошо известной социологической закономерностью, революционное движение склонно переносить свою организационную структуру на созданный им режим. Не только цель Драгоманова, но и средства, которые он предлагал, были ориентированы на децентрализацию и федерализм. Он надеялся на создание ряда региональных революционных организаций, которые будут координировать свою деятельность добровольно, а не просто покоряясь диктату центральной власти{Ср.: Drahomanov M.P. The Centralization of the Revolutionary Struggle in Russia // Mykhaylo Drahomanov, A Symposium and Selected Writings. P.191—192.}. Эта концепция резко контрастировала с распространенной в российских революционных кругах идеей о необходимости очень централизованной революционной организации. После победы ее центральный комитет должен быть стать основой временного правительства с неограниченной властью. Завершал бы эту централистскую цепочку контроль временного правительства за выборами во всероссийское национальное собрание.

Драгоманов предупреждал, что на самом деле данная программа означала бы передачу централизованной власти в иные руки и привела бы к опасности диктаторского переворота справа или слева. Идее всероссийского национального собрания он противопоставлял идею учредительных собраний в областях. «Мы почти уверены, что Земский собор Империи сохранит преимущества великорусской народности и интересов центральной московской провинции над всеми другими, особенно в вопросах школьных и экономических»{Драгоманов М.П. Письмо В.Г. Белинскаго... С. 248.}.

Здесь мы подходим к вопросу о методах политической борьбы.

«По существу, теории государственного либерализма соответствует в сфере политики теория прогрессивных социальных и культурных реформ а не революции как насильственного переворота... Либеральные теории признают политические революции лишь как средство устранения государственного насилия, препятствующего реформам, которые могло бы ввести самоуправление населения» {Драгоманов М.П. Вольный союзъ — Вільна спілка... С. 344 (подстрочное примечание).}. {стр.298}

В зависимости от общей политической ситуации Драгоманов несколько раз менял свои мысли относительно наиболее подходящих тактических методов. В юности он надеялся на возможность мирного развития на основе Реформ Александра II — освобождения крепостных, новой судебной системы, введения земств{Переписка Михаила Драгоманова з Мєлітоном Бучинським... С. 14. }. Реакционный поворот российского правительства, в частности притеснения украинского движения, изменили его позицию на более воинственную. Во время Балканской войны (1877—1878) он выпускал брошюры для солдат и офицеров, призывая их к вооруженному восстанию{Драгоманов М.П. До чего довоевались // Собраніе политическихъ сочиненій... Т. 2. С.121.}. Он надеялся, что армия восстанет снова — как когда-то декабристы после наполеоновских войн, — но на этот раз военную акцию поддержит общественное мнение, центром которой были земства. В дальнейшем в 1880-е годы, утратив иллюзии относительно быстрого усовершенствования российского режима, он снова начала смотреть на это дело спокойнее. В это время он обратил взоры на земство — островок самоуправления среди аб-солютистско-бюрократического режима. Его идея обосновывалась на примерах Франции и Пруссии: во Франции инициатива провинциальных собраний привела к созыву Генеральных Штатов в 1789 году, в Пруссии деятельность провинциальных сеймов явилась причиной созыва парламента 1848—1849 годов{Драгоманов М.П. Либерализмъ и земство в Россіи. // Собраніе политическихъ сочиненій... T. 2. С. 787—857.}.

Драгоманов упрекал российскую оппозицию в узости ее взглядов — из-за столетий абсолютизма и централизма она могла представить себе политическое изменение только как результат насилия, как «царское действие какого-нибудь Петра I или резню какого-либо Пугачева — в обоих случаях как социальную катастрофу, а не как свободное и общее действие лучших общественных сил — мирное ли, или революционное» {Драгоманов М.П. Шевченко, українофіли і соціалізм... С. 202.}.

Драгоманов не выдвигал максимальных требований. Он считал более важным не быстрое осуществление реформ, а чтобы они после своей реализации пустили глубокие корни (как это было в Англии){Драгоманов М.П. Историческая Польша... С. 259.}. Это постепенство было параллельно его доктрине компромиссов в политике. Он понимал, что без компромиссов не{стр.299} обойтись, но считал допустимыми только «количественные», а не «качественные» компромиссы.

«Когда организм еще не выносит литра молока, дайте ему поллитра, но молока, а не чернил или молока с чернилами!» {Драгоманов М. Листи до 1в.Франка і інших. 1881 — 1888. С. 66. }

Биограф Драгоманова Заславский утверждает, что Драгоманов был единственным революционным автором в России, который относился к вопросам международной политики с интересом к разным ее аспектами и с пониманием{Заславский Д. М.П. Драгоманов... С. 48.}.

Собственно говоря, именно украинская перспектива выводила Драгоманова за границы Российской империи. Интерес к Галиции побудил его интересоваться вообще делами Австро-Венгерской империи. На польский вопрос, еврейский вопрос, проблемы, которые возникли вследствие распада Османской империи, он смотрел с точки зрения Киева, а не Санкт-Петербурга, и поэтому воспринимал их ближе и конкретнее. Идеи Драгоманова относительно отношений украинцев с их западными и южными соседями и национальными меньшинствами, которые жили на украинской земле, дополняли его российскую программу. Здесь сходились внутренняя и внешняя политика.

Суть еврейского вопроса на Украине для Драгоманова заключалась в том, что евреи являлись одновременно национальностью, экономическим классом и религиозной группой. Как национальность они были отделены от остального населения языком и традициями. В экономической сфере большинство евреев имело занятия, традиционные для среднего класса. Соблюдение религиозных обрядов в ежедневном быту еще больше усиливало изоляцию евреев от христианского населения{Драгоманов М.П. Еврейскій вопросъ на Украине // Собраніе политическихъ сочиненій.... Т. 2. С. 525 и следующие.}. Драгоманов опасался, что ощущения обиды, причиненной украинским крестьянам шинкарями, ростовщиками, арендаторами (собирателями податей для государства и знати), может легко превратиться из социального протеста в антисемитизм. Он был убежден, что еврейский вопрос нельзя решить заслуживающей сама по себе одобрения либеральной формулой: устранения правовых ограничений, наложенных на евреев в России, например, неестественного сосредоточения их в границах «черты оседлости» (в Украине и Белоруссии). Драгоманов видел {стр.300} это решение в расколе еврейской общины на рабочих и эксплуататорские элементы, а также в развитии чувства солидарности между еврейскими и нееврейскими рабочими. Это требовало создания еврейской социалистической организации и еврейской прессы на языке идиш. Данной программой Драгоманов как будто предвидел будущий «Бунд». Первые призывы к созданию еврейской социалистической организации выходили из типографии драгомановской громады в Женеве. Эта инициатива натолкнулась на открытую враждебность со стороны российских социалистов, в том числе и русифицированных евреев{Заславский Д. М.П. Драгоманов... С. 113.}.

Польский вопрос Драгоманов предлагал разрешить в духе «колумбова яйца», четко разграничивая этнически польские территории и территории этнически литовские, белорусские или украинские, на которые претендовали поляки. На этих непольских землях, когда-то принадлежавших Речи Посполитой, поляки составляли меньшинство населения, но большинство класса землевладельцев. «Теперь для здравомыслящих людей может идти речь только о независимости Польши этнографической»{Драгоманов М.П. Историческая Польша... С. 253.}. Конечно, Драгоманов понимал, что этническая Польша имела безусловное право на независимую государственность, но он считал, что федералистская политика сотрудничества с другими народами Восточной Европы будет в интересах самих поляков. Поляки же, проживающие за этнической польской территорией, должны иметь культурную автономию и, естественно, равные гражданские права, но не господствующие позиции. Польское меньшинство на Правобережной Украине, среди которого насчитывался достаточно большой процент образованных людей, могло бы оказать большую услугу делу свободы, если бы объединились с украинцами в борьбе за самоуправление этой земли — подобно тому, как шведы в Финляндии сотрудничали с финнами. В XIX столетии несколько поляков на Правобережной Украине были готовы встать на этот путь, исходя из демократических убеждений или чувства территориального патриотизма. Но основная масса поляков, в том числе и поляки демократических и даже социалистических взглядов, не смогли освободиться от гипнотической веры в «исторические границы Польши». Драгоманов был убежден, что эти империалистические польские мечтания стали источником бед для польского народа, который {стр.301} дал соблазнить себя авантюрной политикой, равно как источником беспокойства для всей Восточной Европы{Драгоманов детально рассмотрел польский вопрос в своем капитальном труде «Историческая Польша...» (Собраніе политическихъ сочиненій. Т. 1. С. 1—272).}.

В отличие от российских славянофилов Драгоманов хотел не уничтожения, а федерализации Австро-Венгрии. Раздел империи на исторические коронные земли, где аристократическая нация обычно угнетает плебейские народы, нужно, считал он, заменить системой, гарантирующей всем народам полное равенство на основе всеобщего избирательного права. Драгоманов напоминал своим товарищам в Галиции, что борьба за всеобщее избирательное право должна стать их непосредственной политическим задачей{Переписка Михайла Драгоманова з д-ром Теофілем ©куневським... С. 217.}.

Драгоманов проявлял большой интерес к судьбе балканских славян, которых считал естественными союзниками украинцев. Он понимал, что именно через унию с Украиной Россия стала интересоваться Балканами и черноморскими областями, и что конфликт Российской империи с Турцией был унаследован от казацкой Украины. Однако Россия, с ее империалистическими тенденциями, неспособна была стать честным союзником этих областей в борьбе за их независимость. «Деспотия не может быть освободительницей» {Драгоманов М.П. Внутреннее рабство и война за освобожденіе // Собраніе политическихъ сочиненій... T. 2. С. 88.}. Драгоманов предостерегал своих сербских и болгарских товарищей от упований на искреннюю помощь со стороны России.

Восточноевропейскую программу Драгоманова завершали его идеи об отношениях Германии и России{Ср.: Drahomnanov М.Р. Germany s Drive to the East and Moscow's Drive to the West // Mykhaylo Drahomanov: A Symposium and Selected Writings. P. 161 —174.}. Он считал, что эти две великие агрессивные державы клещами охватывают Восточную Европу. Те из захваченных этими клещами стран, которым больше угрожала Германия, связывали свои надежды с российской силой, а те, которые пребывали под угрозой России, полагались на Германию. Вместо этого Драгоманов обосновывал мысль, что российский и германский империализмы поддерживают друг друга, он считал фундаментальной ошибкой веру в то, что эти две великие державы загонят одна другую в безвыходное положение. Он предвидел, что длительный мир в Восточной Европе может создать только освобождение и федеративный союз народов, которые живут между русскими и немецкими этническими блоками. Это сдерживало бы {стр.302} и российских, и германских империалистов. Расстройство их им-периалистическитх планов придало бы сил либералам этих наций, у которых авторитарная форма правления являлась функцией экспансионистской внешней политики. В конце концов, федерация народов, живущих между двумя этими блоками, принесла бы пользу не только этим малым народам, но и самим немцам и русским.

Как известно, Восточная Европа пошла путем, прямо противоположным тому, который был начертан Драгомановым. И все же вряд ли можно сомневаться, что он хорошо видел наиболее значимые проблемы этой части мира. А печальное развитие событий после 1914 года убеждает нас в том, что идеи Драгоманова могут иметь нормативную ценность и для будущего.