|
Михаил Петрович Драгоманов (1841-1895) |
| Традиция - это передача пламени, а не поклонение пеплу. |
Болгарський період життя М, Драгоманова знайшов уже деяке висвітлення в працях І. Франка, М. Павлика, І. Шишманова, М. Арнаудова, Д. Заславського, П. Атанасова, Є. Кирилюка, С. Божкова, В. Омельченка та ін. Виявляється, запрошення Драгоманова на посаду професора першої болгарської вищої школи в Софії не було ніякою несподіванкою як для самого Драгоманова, так і для передової болгарської громадськості 80—90-х років XIX століття. Ще в Женеві політичний емігрант Драгоманов встановлює зв'язки з болгарською молоддю, з прогресивними людьми Болгарії, пише працю «Русский кулак и болгарская свобода», в якій бере під захист визвольні змагання болгарського народу, поширює свої революційні брошури, гуртує кадри фольклористів для вивчення багатющоі народної поезії Болгарії. Досить жваве листування Драгоманова з передовими діячами країни—Зах. Стояновим. Дм. Ризовим та іншими дало йому можливість широко обізнатися з політичним, культурним і літературним життям болгарського народу.
Стверджується це і самим Драгомановим у його «Щоденнику».
До Болгарії Драгоманов прибув 28 серпня 1889 року (за старим стилем). Його зустріли дочка Лідія і зять Іван Шишманов, які жили в Княжево-приміській місцевості, за кілька кілометрів від Софії. 29 серпня Драгоманов повертається до Софії, а наступного дня відвідує міністра освіти Болгарії Живкова, потім зустрічається з колегами по університету і знайомиться з Софією. Враження від зустрічей, знайомства з столицею вчений занотовує в «Щоденнику».
Перший запис датується 4-м вересня, а останній — 8-м вересня 1889 року. Велика завантаженість педагогічною, науковою і громадською роботою, певно, не дала можливості Драгоманову продовжувати свої записки.{стр.126}
Незважаючи на такий короткий час ведення «Щоденника», цінність його досить велика. Історик знайде тут матеріал для вивчення історії першого болгарською університету, характеристики системи освіти в Болгарії тощо.
Новим фактом є свідчення Драгоманова в його «Щоденнику», що Живков—міністр освіти Болгарії запропонував українському вченому не тільки читати курс лекцій з загальної історії, а й бути ректором, взяти на себе всі адміністративні функції першої вищої школи в Болгарії, поставити її за зразком європейських університетів. Драгоманов щиро подякував міністрові за таку честь і довір'я, але від адміністративної роботи відмовився, заявивши, що в інтересах справи на цій посаді повинен бути обов'язково болгарин.
Досить цікавими записами слід вважати ті, де йдеться про вибори ректора Софійської вищої школи, про розподіл курсів серед професури, про дозування годин на ту чи іншу дисципліну. Найцікавіша частина «Щоденника» — характеристика професорів різних дисциплін, зокрема таких, як Д. Д. Агура, М. Д. Балабанов, І. Д. Шишманов, Л. Г. Мілетич, І. Д. Георгов та ін.
Певний інтерес становить бесіда Драгоманова з міністром Живковим. Представник уряду вважав за свій обов'язок викласти політичну програму керівництва Болгари того часу. Драгоманов, як це стверджують записи в «Щоденнику», терпеливо слухав Живкова, особливо виклад Національної політики болгарського уряду, але свого ставлення до всього, що говорив Живков, не виявив. Більше того, Драгоманов просив Живкова вказувати йому негайно, якщо він допустить якусь помилку. На прощання Драгоманов дав згоду не тільки читати лекції, а й вести наукову роботу серед студентів, зобов'язався організувати видання фольклорного матеріалу, взяв на себе величезну роботу по впорядкуванню бібліотеки університету і так званої Народної бібліотеки.
Нема сумніву, що дослідник етнографічних поглядів Драгоманова може знайти в «Щоденнику» корисні і цінні відомості.
«Щоденник» обривається характеристикою професорського складу Софійської вищої школи. Драгоманов не тільки критикує окремих колег, але й прагне їм всіляко допомогти порадами, бібліографією, навіть літературою з власної бібліотеки.
«Щоденник» написаний російською мовою. Підготував його до друку і написав примітки болгарський літературознавець Петко К. Атанасов.
Іван РОМАНЧЕНКО.
4 сентября 1889 н. ст. Вот уже неделя, как я в Болгарии. По дороге до Софии сербские и болгарские крестьяне показались мне похожими на малороссийских,— но в городе тип или лучше типы совсем другие: есть черты и целые лица армянские, еврейские, греческие среди болгар; есть особый тип, напоминающий кариатиды, рабов и силенов в классической скульптуре,—тип довольно антипатичний. Вот этих типов, сказать бы, неславянских,—очень много среди чиновников и офицеров, причем последние при русско-прусской выправке, очевидно принятой всерьез, больше, чем в самой России, производят далекое от приятного впечатление, особенно после штатской Швейцарии. Утешаю себя тем, что в Софии военщины больше, чем в других местах{Далі закреслений рядок «Приехал в Софию в среду, 28 авг.».—П. А.}.{стр.127}
Город София от станции жел[езной] дороги до квартиры Ш[ишманова]1, около рынка, произвел на меня самое отвратительное впечатление, которое усилилось, когда мы прошли через часть разрушенного рынка к ресторану Лаушмана и потом оттуда вдоль рынка, чтоб нанять извозчика и ехать в Княжево2. Лучшие части города я увидел только после. Эта же половина напоминает полужидовские городки Волыня,— только по ней еще прошлась рука разрушения кмета (мэра) Софии, Петкова3, который разломал целые кварталы, чтоб провести новые улицы. Намерение похвальное, и через несколько времени на месте разрушения будут, конечно, жилища более удобные, чем до сих пор,— но пока все это разрушение имеет самый удручающий вид, а хождение по нем при ветре совсем небезопасно для глаз. После я обошел другие части Софии и несколько примирился с нею. Но в общем все-таки она имеет вид уездного города (Подольско-Волынского), и при том еще строящегося; и посреди его в разных местах поставлены «губернские» постройки и даже столичные, небольшого впрочем размера, в роде дворца, австр[ийского] консульства и др. Россияне воздвигли свое консульство в таком губернско-полицейском стиле, что хоть сейчас в Полтаву к «жандармским конюшням». Неприятны в Софии скупость зелени, нечистота дворов и зияющие отхожие места в стиле «oubliettes»{oubliettes — підземна тюрма.— П. А.} в Шильонском замке. Видно, что независимо даже от старых турецких взглядов на городское благоустройство, и новейшие хозяева, как и жильцы, не заботятся о домах и дворах. Первые думают только как бы поскорее построить дом, да драть бессовестные цены за квартиры, а вторые [—] как бы прожить, пока найдется другая квартира, подешевле да поудобнее. Здесь и семенные люди нанимают квартиры помесячно,— и часто меняют их, а хозяева сгоняют жильцов, как только есть надежда получить франков 10 в месяц прибавки. Большая разница с Женевой и ее 5—10-летними контрактами!
Только что перевезли вещи и, пообедав в ресторане (1 фр. 60, обед недурной, вино хорошее совсем), мы с Ш[ишмановым] отправились в Княжево к Лиде4. Княжево — село, с ремесленным училищем и теплыми банями, привлекающими купальщиков из Софии. Лидия жила в здании училища, в комнате, которую ей уступил один из учителей (болгарин), а кормилась у жены другого учителя, чеха. Попал я в Княжево как раз в разгар неприятной истории. Перед тем в селе была устроена выставка произведений училища, говорят, весьма приличная. Была вся Софийская знать с князем; накупили много вещей. Но оказалось, что многие вещи сделаны просто наемными рабочими из города и проданы на выставке в явный убыток, так как по правилам училища (нерезонным!) продажная цена определяется только стоимостью материала (труд, полагается, учеников не считается). Вообще вся администрация школы есть Schwindel{обман. Тут і далі підкреслено Драгомановим.— П. А.}: делающие вещи из венского материалу, ученики, вышедши из школы, не знают, что им работать в Болгарии. Весь этот Schwindel (чехов-учителей и директора) разоблачен докладом учителей — болгар и одного чеха, который учит гончарству и разыскал глины болгарские. Министерство решило выгнать или перевести директора и виновных учителей, объявление о чем и возложено на Ш[ишманова].
29 возвратились в Софию, а 30 я представился министру Нар[одного] Просв[ещения] г. Живкову. Нестарый человек; говорит по французски,— но высшего образования не имеет. По поводу Высшей школы я предупредил его, что я не имею административно-организационной опытности, и вообще дело администрации должно принадлежать болгарам, а с меня довольно будет, если я помогу в устройстве библиотеки, до занятий студентов,— кроме лекций своих, конечно. Цель школы Ж[ивков] определил приготовление учителей, знакомить с Болгарией и ее языком, а то теперь, говорит, наши учителя приготовляются за границей и не знают болгарского языка.— Я заметил, что это не мудрено, ибо пока нет даже б[олгарского] лексикона.— Ж[ивков] сказал, что надо собирать материалы по нар[одной] слов[есности].— Я обещал помочь классификации их и объяснить, как это делал уже в Mélusine6.— Зацепили и поли-{стр.128}тику. Ж[ивков] сказал, что болгаре вовсе не относятся враждебно против России и русских, но только хотят быть у себя хозяевами и ни от кого не зависеть,— оставаться нейтральными среди конфликтов вел[иких] держав.— «Мы теперь вооружаемся, но если от нас будет требовать Россия, чтоб мы к ней пристали, мы скажем: «Да, вот Австрия сильно вооружена, что мы против нее? То же самое скажем и Австрии, указывая на Россию». Русская политика требовала от нас невозможного: после того, как кн[язь] Батенберг7 восстановил конституцию,— и р[усский] консул стал требовать от нас: перемените князя, возьмите Вальдемара датского8. Мы не могли же начинать смуту. Тогда устроено было похищение Батенберга. После его отречения мы выбрали принца Вальдемара именно потому, что его нам рекомендовала прежде Россия. Я был председателем собрания и был послан (в депутации) в Копенгаген. Там король три дня не давал нам ответа,— и все склонял р[усского] царя согласиться на выбор пр[инца] Вальдемара. Р[усский] царь не согласился,— и потом нам стали предлагать мингрельца!...»9 Разговор коснулся и положения болгар в Македонии, Румынии и Сербии. Ж[ивков] заметил, что в Македонии сербское правительство издерживает много денег на пропаганду, однако общины совсем школ сербских не открывают, тогда как болгарские школы растут; жаловался на то, что в Сербии и Румынии болгарам не позволяют открыть свои школы,— тогда как в Болгарии румыны имеют свои школы.
Аудиенция кончилась моей просьбой о том, что если усмотрено будет, что я делаю какие-нибудь ошибки по незнанию местных условий, то чтоб мне это было сказано откровенно, что я желаю стать в откровенные отношения к болгарским деятелям.— Министр сказал:
«Puisque vous voulez être franc envers nous et puisque vous le désirez, on sera franc avec vous aussi»{Коли ви хочете бути відвертими і бажаєте цього, ми будемо відвертими до вас.}.
2-го сент[ября] я пошел в Нар[одную] библиотеку. В подвальном этаже Ш[ишманов] показал мне витрину с древностями и под стеклом тоже древности, а в шкафах монеты. Тут же познакомил меня с.....{Пропуск Драгоманова.}, членом археол[огической] ком[иссии], который определяет монеты софийской коллекции, и с помощником библиотекаря. Был кроме того какой-то молодой человек в военном кителе, смотревший какой-то камень. Я его принял за офицера, а после оказалось, что это студент (Златарский10, брат ученого11), учащийся в России и в новой тамошней форме для студентов, летней. Среди камней под стеклом я заметил митреум, о чем и объявил Ш[ишманову]. Завязался разговор. Кажется окружающие не знали, что такое митреум. Студент, которого я все считал офицером.— спросил меня по русски о другом рельефе, изображающем всадника, прокалывающего кабана. Я его отнес к одному циклу с митреумом, но б[ыть] м[ожет] изображает какую-нибудь подробность или версию мифа об Адмиед. (Надо справиться, когда придет мой атлас,— не означает ли всадника militem Mithrae, что впрочем не исключает его связи и с адмидовским мифом позднейшего синкретического периода). На другой день, придя в библиотеку, я увидел воз и кучу цыган, которые стаскивают с воза два огромных куска архитрова с резьбой. Библиотека открывается только в 10 ч. и я ушел стричься. Воротившись, я увидел, что цыгане отдыхают после работы,— а куски архитрова положены под стеною так, что скульптуры почти не видно,— а грубые голые поверхности видны. Никто не показал цыганам, как положить камни.
В библиотеке я нашел книг порядочных больше, чем ожидал, но каталог — просто скандальный! Об этом вопросе запишу, когда окончу пересмотр каталога.
Вечером 3-го Ш[ишманов] привел г. Агуру12, коллегу моего по кафедре истории. Учился он в Яссах и преподает в гимназии. После предварительных разговоров мы поделили преподаванне так. что я буду читать 1-му курсу Восток, а он будет читать Рим 2-му курсу, которого студенты слушали уже от...{Речення не закінчене. Далі слова «Восток и Грецию»,— П. А.}{стр.129}
Во время разговора Агура сказал, что он намерен излагать преимущественно историю республики римской, а империю пройдет бегло, как не стоющую внимания. Лида заметила, что я иных взглядов на римскую историю. На вопрос Агуры я ответил, что я собственно империалист («в Римской истории»,— вставил Ш[ишманов]). Оказалось, что Агуре не известна новая точка зрения на р[имскую] империю,— и я кое-как ему ее рассказал. После дележа Агура спросил меня, не посоветую ли я ему чего нового по р[имской] истории, и когда он ответил мне на вопрос: думает ли он излагать вопрос о достоверностях начальной истории Рима?,— и я назвал ему немецкие книги, он сказал, что по-немецки не читает. Я ему тогда назвал Duruy, новое, большое издание истории Рима, а также Bouche Lecteraq Man. des instit. Romanies. Он их не знал. Кроме того назвал я Mommsen und Morquart — Р[имские] Древности, сказав, что теперь выходит и фр[анцузский] их перевод. Расстались мы премило.
Забыл я выше записать одну курьезную подробность о городе Софии. Идя с базара домой, я взял слишком влево и очутился в улице, в окнах домов которой заметил женщин с характерными признаками проституток. Но каково было мое изумление, когда я увидел и на домах вывески: «публичен дом №№» — совсем как на всяких других торговых заведениях. Такого я нигде до сих пор не видел.
6 сент[ября]. Пятница. Вчера только что сел я в библиотеке читать каталог, как пришел Агура, который был уже у меня на дому, условиться о выписке книг. Мы пересмотрели несколько шкафов, причем я убедился еще по другому способу, что библиотека могла бы быть весьма недурна, особенно для София, если бы ее администрация была в сколько-нибудь умелых руках. Впрочем и профессорам Высшего училища и даже учителям гимназий здешних не мешало бы быть более сведущим[и] хотя бы только в библиографии. А то Агура показывает мне в шкафу сквозь стекло, как «хорошую вещь», бытовую историю «Вейссером». Смотрю — на переплете так и поставлено в творительном падеже. Я открываю шкаф, беру книгу и показываю Агуре, что это только русский перевод текста объяснительного к картинам культурной истории, без атласа самих картин не имеющий никакого значения. Атласа, конечно, нет в библиотеке. В числе курьезов библиотеки надо отметить помещение в одном шкафу что-то 10 экз. Указателя личных имен в изданнях Киевской археогр[афической] комиссии, а также экземпляров по шести разных томов Архива Юго-Западной Руси. Видно, М. Вл. Юзефович13 в свое время отпустил кипы изданий К[иевской] комиссии,— а администрация Софийской библиотеки, вм[есто] того чтоб раздать это по городам, весь дар на полки и поставила! Поговорив с Агурой о книгах, которые уже были намечены раньше, мы вошли в отдел древностей. Там на стенах я увидел с десяток писаных на полотне портретов иконообразного стиля, но все-таки такого рода, что типы лиц можно было отличить,— а костюмы остались совсем характерны. Краски на этих картинах совсем свежи: это, очевидно, самые новые копии, сделанные для музея. Где оригиналы, Агура не мог мне сказать. Кончился наш разговор с Агурой толком о Ранке14 (о котором он слышал, что тот-де придает большое значение светским, политическим интересам в реформационное время больше, чем духовным) и о Кольбе15.— Это-де хорошее обозрение средних веков, да но добыть Аг[ура] не может.— Я сказал, что Kulturgeschichte Кольба стоит в списке книг, купленных для Высшей школы.— Но я по-немецки не читаю.— Есть русский перевод, кажется.— Да, я выписывал его от Брокгауза, но мне отвечали, что его уже нет в продаже.
После обеда в 4 часа собрались все преподаватели В[ысшей] шк[олы] в Министерстве для выбора ректора. Идя из библиотеки, мы говорили об этих выборах с Аг[урой], и тот говорил, что он не хочет этого места, что так сказал и министру, что он ушел и из Пловдива (где был, кажется, директором), чтоб устраниться от административных дел и т. п. В министерстве,— куда я явился в 4 ч. ровно и облаченный в черный редингот, смущаясь даже по дороге, что послушался Лиды и остался в полосатых штанах,— я не нашел еще ни одного из моих будущих коллег, кроме Иванова16, который еще служит в Министерстве. Собрались только в 41/2 ч., причем половина явилась в разноцветных жакетках. Мне пришлось сидеть сначала рядом с Балабановым17 и говорить о трудности или легкости болгарского языка для русских. Бала-{стр.130}банов, который будет учить в В[ысшей] шк[оле] классические языки, кажется, греческий, имеет вид человека, который себе цену знает и слегка важничает. Тоже — Михайловський18, другой классик В[ысшей] шк[олы], учившийся лет 30—40 назад в Моск[овском] университете. Иванов (математик) и Милетич19 (славист) молоды и просты, и вместе с Добревым20 и Георговым21 представляют новоевропейский элемент в школе. Попов22 — похожий на протодиякона — бывший семинарист, но потом кончивший курсы кандидатом в Одесском университете,— будет преподавать болгарский язык и литературу,— имеет вид среднего между старыми и новыми болгарами.— Заседание открыл чиновник министерства — главный инспектор училищ, и вел его умело и ловко, слегка юмористически. Выбрали ректором 9 голосами Агуру, а 1 голос был подан за Иванова. Агура принял поздравления с легкими возражениями. Написали и подписали протокол и решили было собраться завтра же для обсуждений программ и распределения лекций, и разошлись с этой мыслью,— но дома я узнал от Ш[ишманова], что мы еще не имеем права собираться, так как ректор не утвержден еще министром. Интересно, что кто-то из преподавателей, во время обсуждения, когда собраться,— сказал: да зачем собираться? Пусть в министерстве составят распределение лекций — и конец! Из министерства мы пошли по улице Царьградской. Проходя мимо ред[акции] «Свободы»23, я заметил Добр[еву] и Георг[ову], что надо мне увидеть З[ахария] Стоянова24 н предупредить, чтоб мне «Свободу» посылал сюда, а не в Женеву. Добр[ев] показал мне вдали дом З[ахария] Ст[оянова], а когда мы поровнялись с каким-то подобием brasserie{пивна.—П. А.} с садом, то Г[еоргов] и Д[обрев] указали мне самого З[ахария] Ст[оянова] за одним из столов.
Я с З[ахарием] Ст[ояновым] давно был в переписке. Еще до Пловдивского переворота он мне по рекомендации Юрьева25 сообщил вариант тур[ецкой] и болга[рской] сказки о лучшем сне, потом мы обменялись письмами о русских «нигилистах», которых он сплошь обвинял в сочувствии русскому правительству по болгарскому вопросу, наконец, я совсем на него озлился за его фельетон в «Свободе» со списками подозрительных,— потому что иной «любит чай и дамское общество». Я было написал З[ахарию] Ст[оянову] письмо со своими замечаниями, но потом не послал, не желая мешаться в чужие дела. С Юрьевым мы впрочем много спорили на эту тему и чуть не поссорились, так как оказалось, что Ю[рьев] разжигает руссоядство З[ахария] Ст[оянова]. Но прочитав мое письмо, Ю[рьев] остался им доволен и просил очень, чтоб я согласился на напечатание его, с тем чтоб и З[ахарий] Ст[оянов] напечатал ответ. Я было сначала согласился, с тем чтоб напечатать и ответ мой на письмо Дм[итрия] Ризова26, ответ, в котором я советовал оставить династическую оппозицию и подчинение русской дипломатии, а держаться только принципиально-политической оппозиции,— но потом, раздумав, что я все-таки деталей жизни в Болгарии не знаю, написал Ю[рье]ву, что не хочу мешаться в текущую политику Болгарии, а думаю служить последней только чисто научным путем. Тогда мы с Лидой стали приготовлять Légendes picuses des Bulgares. Теперь мне надо было, по положению, сделать визит Ст[ояно]ву,— и я рад был попасть его по дороге.
З[ахарий] Ст[оянов] вначале видимо хотел поважничать, но потом разошелся и стал проще. Назавтра он едет в Париж, Лондон и на обратном думает заехать в Рим, где хочет в Ватиканском архиве посмотреть какие-то письма какого-то болгарского царя. Разговор сошел на Париж и Италию и потому сошел совершенно благополучно. Я почувствовал холод и два раза порывался вставать, но З[ахарий] Ст[оянов] удерживал меня. Vedremo in seguito{Згодом побачимо.— П. А.}. Между прочим, говоря о Софии, З[ахарий] Ст[оянов] посоветовал мне поехать в Пловдив.— Там вы увидите серьезных людей, а здесь все parvenus; тут,— сказал он, указывая на всех присутствующих, нет двух человек из одного места; все сошлись только для службы.
8 сент[ября]. Воскр[есенье]. Все это время я продолжал изучать каталог библи-{стр.131}отеки. Вчера утром Tachiela27 сообщил мне, что привезли новый рельеф (митреум) — но уже с собакой. Я спустился,— действительно, митреум очень интересный, с надписью Deo sancto invicto{Святому непереможному богові.— П. А.}.
Ш[ишманов] дома сказал мне, что в 5 часов придет Аг[ура] поговорить опять о разделении лекций, так как Лаз[аров]28 сказал ему, что министр желал бы, чтоб я читал и 2-му курсу. Когда пришел Агура (почему-то менее любезный), им объяснялись, что разделить преподавание его и мое теперь трудно, так как студенты 2 к. не дослушали древней истории и что студ[енты] эти будут слушать мой курс во 2-ом семестре,— ист[орию] североз[ападных] славян, о чем Лаз[аров] не сказал министру. Посмотрим, что скажет министр, к которому должен был от меня идти Агура.
Накануне Аг[ура] и Попов составили в министерстве список книг для скорейшей покупки для В[ысшей] шк[олы], причем выбирали из рецензий Вест[ника] Европы, т. е., что попалось.
В пятницу вышли мы делать визиты Станкеевичу29, женатому на тетке Ш[ишмакова] — и оказалось, что по нашей улице бежит поток. Вверху в рынке, где делают перестройки, открылась вода, которая сначала шла влево, а теперь прорыла себе ход вправо — и добежала до нашей улицы. На другой день вода уменьшилась, но все-таки ручей остался. Вчера вечером я переправлял через него Георговых и M-me Rubinstein30. Георговы ищут все квартиры. Было совсем нашли подходящую, но офицер, который должен был оставить ее за выездом из Софии, упал в яму в рынке, где совершают постройки, сломал ногу и должен оставаться на квартире.
Сегодня пошел я делать визиты — сослуживцам, Балабанову и Михайловскому, классикам. У Б[алабанова] хорошенький, свой домик в 2 этажа, но содержится неаккуратно. Внутри хорошая мебель, но расставлено все так, будто в sale d'attente{почекальня.— П. А.} 1 кл. на вокзале. Б[алабанов] угостил сладким (я ухитрился взять ложечку малинного варенья, проглотил варенье и положил ложечку налево на блюдце, совсем по-болгарски, на первый раз довольно ловко) и турецким кофе, причем Б[алабанов] оба раза, как бы извиняясь, сказал мне: «Это по-восточному; у нас осталось». Б[алабанов] говорят недурно по-русски, хотя в России не был, и уговаривал меня читать всегда по-русски, так как студенты хотят хорошо изучить русский язык. Поговорили о моих сочинениях, о которых Б[алабанов] узнал из брошюры Ш[шишманова]. Я сводил разговор на богумильство, по поводу болг[арских] легенд, но Б[алабанов] не последовал за мною на это поле. По поводу моей службы в Киеве — упомянул я о том, как гр. Толстой обвинил меня в малор[оссийском] сепаратизме за то, что я критиковал его школьную политику, причем я заметил, что и здесь р[усское] правительство показало такое же незнание дела и мелочность личную, как и в деле Скайлера31 (перед тем мы оба вспомнили Скайлера и его симпатию к болгарам во время atrocitys,— и Б[алабанов] с удивлением спросил меня, что же обидело русское прав[итель]ство в книге Скайлера о Туркестане?). Я напомнил и о том, как и Костомарову не позволяли быть профессором в Киеве.— Б[алабанов] спросил: это тот К[остомаро]в, что много писал и о балканских народах? — О фотни? — Я заметил, что К[остомаров] написал только рецензию на книгу Pichler-а о разделении церквей.— Поговорили о богатстве этнограф[ического] и архивного материала, какое можно найти в Болгарии. Б[алабанов] заметил, что материалов много, но что болгары еще не знают о своей стране того, что знают иностранцы. О своем будущем курсе Б[алабанов] ничего не мог сказать мне: еще не распределено, что он будет читать по классич[еским] языкам.
Михайловского я не застал и оставил карточку двум совсем старосветским болгаркам.
Хотел было пойти к Ковачеву, проф[ессору] педагогики, тоже из пожилых, но не знал адреса. После обеда узнал, что Ков[ачев] в прошлом году читал социологию,{стр.132} вообразив себя социологом, потому что перевел книгу Donat «La politique experimentale».— причем перевел serre chaude — сдавленная теплота и т. и., и т. д. Такой перевод он представил в министерство, требуя себе пособия. Балаб[анов] написал на него рецензию,— возникла полемика, совершенно оскандалившая Ков[ачева]. В результате вышло, что кафедру(!) социологии решили у него отнять, но поручить ему какую-то часть педагогики при Георгове, который тоже будет преподавать педагогику, с философией.
8/20 сентября. В промежутке времени, с тех пор, как я писал в последний раз, я окончил рассмотрение каталога Нар(одной) библиотеки, но о нем напишу особо. В сумме библиотека недурна, но каталог просто скандальный. Некоторые курьезы я рассказывал дома,— и мы хохотали до упаду. Ш[ишманов] не удержался и сказал библиотекарю, Вас[илию] Стоянову, который вместе и секретарь Книжовного дружества32, что «каталог возбуждает смех у иностранцев». При свидании В. Стоянов был со мною любезен и пожаловался, что для составления каталога у нас нет приготовленных помощников, так как его помощник не знает иностранных языков. Вообще, как бы жаловался на министерство, что не поддерживает библиотеки, не дает достаточно денег, а между тем расходует на глупости, напр. на посылку в Париж смотреть выставку по 4 чиновника от каждого министерства. На это, говорит, уйдет с 50.000 ф[ранков], когда достаточно было бы послать по одному знающему иностр[анный] язык, а остальные деньги употребить на библиотеки: народную и университетскую. Министерские же чиновники говорят, что во 1-х еще никто из них в Париж не поехал, а во 2-х, что на Нар[одную] библиотеку ассигновалось прежде по 30.000 фр[анков], но Ст[оянов] не расходовал больше 15.000, а потому и стали ассигновать только эту сумму; говорят, что В. Ст[оянов] и ленив и мало понимает в деле библиотечном и что в библиотеке толку не будет, пока он там останется. Только вопрос: на какое место его перевести? Хотели его назначить директором женской гимназии, но у него была какая-то скабрезная история, которая мешает этому назначению. Так Нар[одная] б[иблиотека] и остается в теперешнем виде,— зато обещают дать денег на библиотеку университетскую.— Потерпим!
В этот же промежуток времени виделся с двумя русскими. Познакомился с девицей Дылевой, врачом; кроме того, неожиданно явился д-р Зиновьев, которого я знал в Женеве юношей в 1881—1882 г. Он женился, окончил медицинский курс в Париже, пробовал устроиться в России, но «не вынес тамошнего тяжелого воздуху» и нашел место в Сербии, в Ягодине, но теперь желает перебраться в Болгарию. Слишком уездная жизнь в Сербии его тяготит. Сербами он недоволен: называет все политические перемены в Сербии поверхностной комедией, утверждает, что сербское общество не имеет никакого развития и «знает только одного бога — грош,— даже не франк, тем более не «наполеон», а просто «грош». Сюда он приезжал с Пашичем33 и видел только нескольких «руссофилов». которые и сказали ему, что места ему здесь не получить, так как он русский Ш[ишманов] уверяет З[иновьева], что никакого руссофобства здесь уже в существе нет и обещал справиться для З[иновьева] о местах.
Но слушая З[иновьева], я задумался: следует ли пускать сюда таких людей. На его словах и видел подтверждение некоторой справедливости тех, которые говорят о неспособности великоруссов отнестись симпатично к з[ападным] славянам и{стр.133}
отказаться от национального централизма. З[иновьев], напр[имер], порицал Караджича33 за то, что он сблизил сербский литер[атурный] язык с мужицким и тем бы он обеднил его. Это отголосок старого московско-славянофильского взгляда на реформу Кар[аджича], бог знает как проникший в голову молодого врача. Говоря о Кавказе, З[иновьев] высказался за необходимость обрусить тамошние народы «ради raison d'étát»{в інтересах держави.— П. А.}. По его, французское правительство давно уже должно было запретить всякое обучение на немецком языке в Эльзасе, тогда бы немцы будто бы не взяли эти земли и т. п. Дылева такого не говорила, но сказала, что ей обидно, если болгары что-либо говорят «против России»,— даже против «государства», сказала она на вопрос Лиды. А между тем она эмигрировала от этого государства.
3-го сентября (ст. ст.) делал визит Милетичу. Очень симпатичный человек, не очень еще, кажется, сведующий в своей специальности — слав[янская] лингвистика, но по крайней мере стоящий на дороге, на которой может выработаться в профессора на европейский лад. Он учился в Загребе, знает немецкий язык, хотя английского не знает и во французском, говорят, слаб. В салон вышла и его жена, хорватка, настолько образованная, что участвовала в наших разговорах о вопросах школьных и книжных. М[илетич] захотел показать мне помещение нашего «университета»,— в здании реальной гимназии,— и библиотеку. Помещение недурно. В библиотеке есть уже несколько хороших вещей, но состав ее случаен, впрочем, об ней скажу дальше.
Выйдя из гимназии, мы повстречали администратора «Свободы» и узнали от него, что З[ахарий] Ст[оянов] умер в Париже. Весть эта меня сильно опечалила. Так недавно видел я человека, говорил о его поездках,— и вдруг! Неожиданность смерти З[ахария] Ст[оянова] дала было повод даже к предположениям об отраве. Но скоро узнали, что З[ахарий] Ст[оянов] был болен и тут катаром кишок и перед поездкой в Париж несколько дней не имел стула, в общей сложности до того момента, когда почувствовал острые боли в Париже,— что-то дней с 12. По невежеству, он это не считал за болезнь и мер не принимал, — пока в Париже не слег. Доктора констатировали у него occlusion intestinale.
Когда я выразил Мил[етичу] сожаление о смерти З[ахария] Ст[оянова] как человека все-таки талантливого и работящего, он заметил мне, что З[ахарий] С[тоянов] был человек фанатичный и относился несправедливо к своим политическим противникам. Последнее я сам признал,— но все-таки мне жалко З[ахария] Ст[оянова], особенно в виду неожиданности его смерти. После я услышал, будто бы даже глава теперешней правительственной партии начинал тяготиться нетерпимостью З[ахария] Ст[оянова], которая между прочим выразилась в последнем №-ре «Свободы», составленном перед выездом З[ахария] Ст[оянова] в Париж,— в заметке о назначении в университет Балабанова и др. «цанковистов». Как бы то ни было, а поминки по З[ахарию] Ст[оянову] правительство справило весьма торжественные. Некрологи, телеграммы от князя, его матери,— панихида в соборе, на которую были приглашены чиновники в население траурными афишами. Пригласили и Высшую школу. Был и я, по разным мотивам и по своей нервозности представлял одну из наиболее опечаленных фигур в церкви.
Пригласили на панихиду в собор в X ч. 6-го сентября. Я пришел раньше, желая осмотреть собор, пока народу будет поменьше. Но около церкви увидел много войска, в церкви тоже воинство посередине и много народу по сторонам. Прислушавшись к попам, я увидел, что они правят молебен, возгласив многолетие: князю, болгарскому народу и болг[арскому] воинству. Дома уже я вспомнил, что 6/18 сент[ября] — день филиппопольского переворота и соединения Румелни и Болгарии. Отвыкши от юлианского стиля, я относил в уме это событие в 2-ю половину сентября. После молебна воинство вышло из собора, а музыка военная отвлекла еще много народа, и я мог пробраться ближе к середине. Раздали свечи,— вышли попы в черных уже ризах и началась панихида. На мои нервы она действует всегда сильно, а к тому же, по{стр.134} мне,— погребальные служения лучшие вещи в худож[ественном] отношении на всех православных служб. Так и видно, что это религия мертвецов! Пели, сверх моего ожидания, на русский лад, а не на греческий. Говорят, что это и до сих пор редкость в Болгарии. После панихиды креста целовать не давали,— а пригласили публику есть «коливо» (зову его впрочем по-малорусски) в большой миске, стоявшей на аналое. Подошли сначала министры (трое), потом несколько военных. Ложек всего было две, а потому я, при всем интересе этнографа, не решился попробовать болгарского колива,— скоро его вынесли с аналоем,— и, выходя из церкви, я увидел, как его раздавали в руки народу попроще. После панихиды Ш[ишманов] сказал мне, что на ней был м Балабанов.— «Это результат (толерантность) назначений в В[ысшую] школу!».
Кстати будет сказать, что в том же №-ре «Свободы», где была заметка против назначение Балабанова, З[ахарова], З[ахарий] Ст[оянова] поместил похвалу министерству за назначение меня,— только при этом напутал: назвал меня бывшим профессором слав[янских] партий в Киеве и вообще показал смутное представление о моих писаниях. Бог ему прости! — Вот эта заметка, а равно и замечаное о Балабанове.
7-го в 5 ч. попол[удни] собраны были преподаватели университета в совет для составления плана лекций на ближайший семестр. Собрались, как и в прежнее заседание, не спеша,— так что едва в 51/2 были в сборе. Перед заседанием Агура вызвал меня в другую комнату и сообщил по секрету, что министр не желает, чтоб Ковачев продолжал читать социологию, но желает, чтоб это устранение сделано было самим советом университета. Я надеюсь, сказал Агура, что вы поддержите это устранение. Как мотив приводил он не то, что К[овачев] плохо читает, а то, что «предмет новый», мало где преподается,— и возбуждает в студентах преждевременные мысли о вещах спорных, как происхождение семьи, распределений собственности и т. п.— Я сказал, что против социологии вообще я выступить не могу, а если она плохо читается К[овачев]ым, то конечно лучше как-нибудь благовидно его устранить. Аг[ура] сказал, что К[оваче]ву поручат читать историю педагогики.— «К[овачев] у нас известен, как знающий этот предмет».— Когда пришел К[овачев], Агура и его отвел в другую комнату,— что он там сказал, не знаю, но только когда открыто было заседание, то о социологии речи не было, а К[оваче]ву отделили от Георговских наук [философия с педагогикой] — историю воспитания, по 2 часа для первого курса. В заседании больше всего возбудила споров классическая и славянская филология. Принимают в школу (временно) бывших воспитанников гимназий — классических (которых всего 2), реальных и духовных] семинарий, в которых здесь классич[еских] языков не учат. Таким образом классические] языки в В[ысшей] шк[оле] даже на ист[орическо]-фил[ологическом] факультете приходится начинать с азбуки. А между тем в 2-ом курсе отведено на лат[инский] язык всего 2 часа в неделю и те еще хотели разделить между языком и истор[ией] римской литературы. Профессор, чех Грошек, согласился,— но Мил[етич] заметил, что студенты совсем не знают лат[инского] языка и через то им затруднительно преподавать какую бы то ни было лингвистику, в том числе и славянскую. Проф[ессор] греческого] языка в первом курсе, Михайловский, стал поддерживать необходимость все 2 часа на 2 курсе посвящать лат[инскому] (грамматике), а ист[орию] литературы отмести уже на 3-й курс. Но один из славистов, которому поручено читать болгарский язык, Попов, доказывал, что историю лат[инской] литературы можно читать независимо от языка,— как читают. напр[имер], о китайской и индийской литер[атуре]. В всеобщих историях литературы Мих[айловский] согласился с этим, если курс будет из истории всеобщей литературы и привел в оправдание себя,— который не знает иностр[анных] языков, кроме греческого и французского, и который имеет понятие об иностр[анных] литературах по русским переводам, но все-таки настаивал, что 1 час в неделю на латинский язык на 2 курсе мало. Определили: отнести ист[орию] римской литер[атуры] на 3-й курс.— а в 2-ом учить 2 часа лат[инский] язык.
Подобный спор возник и по поводу греческого языка в 2 курсе, на котором отведено 3 часа Балабанову: 2 часа на язык, 1 ч. на ист[орию] литературы. Балаб[анов] хотел 4 часа, но согласился и на 3 с ист[орией] литературы.{стр.135}
По славистике спор поднял Попов, заявив, что ему в министерстве предложили читать 4 часа, с тем, чтоб он взял кроме болг[арского] языка еще и палеографию,— а он палеографии не знает; ее в России преподавал один Срезневский,—да и тот теперь умер. (Палеографию ввел в программу Шишманов, который слушал ее у Лескина в Лейпциге). Милетич тоже затруднялся брать палеографию,— и ее отложили на дальнейшие семестры.
Во время разговора этого Балабанов не без ядовитости заметил мне: «Вот начало болгарского университета».
Когда дошло до дележа философии с педагогикой, Ковачев заметил, что следовало бы прежде всего составить общий план преподавания в школе, а потом уже делить предметы и часы между преподавателями. Агура согласился с этим в принципе, но заметил, что теперь этого сделать нельзя, что выработка общего плана потребует многих заседаний и что мы должны распределять возможно практично преподавание на ближайший семестр, а в течении его будем вырабатывать общий план. К[овачев] уступил.
Менше всего на нашем факультете было разговоров о преподавания истории, поделенной между Агурой и мной. Аг[ура] начал с этого предмета, говоря по-русски и обращаясь ко мне, Я попросил его говорить по-болгарски,— на что он сказал, что здесь все могут говорить по-русски,— но продолжал после, конечно, по-болгарски. Относительно моих лекций Аг[ура] сказал только, что это желание министра, расположение должно быть составлено так, чтоб студенты 2-го курса могли факультативно слушать мои лекции студентам 1 курса.
Пока говорили о лекциях физико-математического факультета, профессора которого сидели около другого от нас конца стола, Попов стал жаловаться мне, что ему дали читать историю новоболгарского языка, между тем как у него нет под рукою даже памятников его. Я советовал потребовать поскорее выписки их от министерства и между прочим русских изданий средневековых балканско-славянских памятников. Оказалось, что в Софии нет даже изданий апокрифов церковно-славянских изданий Пыпина, Тихомирова, Порфирьева.— Внесите, я говорил, эти издания, а также всю коллекцию изданий петерб[ургского] «Общ[ества] любителей др[евней] письменности» в список книг, представленных министерству.— Да, когда еще выпишут?!— скептически ответил Попов. Я обещал ему выписать апокрифы поскорее из моей библиотеки в Женеве,— а список его и Милетича думаю просто дополнить вместе с Шишмановым. Но вот беда! Попов, кажется, не знает по-немецки, а следовательно не может читать трудов Ягича, Миклошича, Лескина именно по истории болгарского языка!
Я забыл сказать, что до открытия заседания Михайловский жаловался мне и Милетичу на то, что нет книг византийских, которые особенно интересны для болгар, так как в средние века даже в Константинополе уличный язык был сильно оболгарен.— Есть-де сатиричное сочинение византийское на уличном языке, наполовину болгарском.— Мил[етич] спросил М[ихайловск]ого, что это за сочинение и когда и кем издано? М[ихайловски]й ответил, что не помнит и что сам его не читал, а только рецензию с выдержками, но не помнит где. Относительно памятников византийской литературы я заметил М[ихайловск]ому, что в Нар[одной] библиотеке их есть немало, хотя они каталогированы плохо, но, кажется мне, напр., боннская коллекция есть почти вся. М[ихайловск]ий смотрел на меня с удивлением я ничего не сказал, даже тогда, когда Милет[ич] повторил мои слова. Подозреваю, что ему не известно, что такое боннская коллекция византийских писателей.
ПРИМІТКИ
1. Д-р Іван Д. Шишманов (1862—1928), видатний прогресивний болгарський учений, зять М. П. Драгоманова.
2. Княжево — пригород Софії.
3. Димитр Петков (1859—1907), болгарський державний діяч і журналіст.{стр.136}
4. Лідія Мих. Шишманова (17.Х.1866—7.11.1937), дружина д-ра І. Д. Шишманова, старша дочка М. П. Драгоманова.
5. Георгі Живков (1844—1899), болгарський громадський і державний діяч, брат Вели Ж. Благоевої.
6. Melusine — французький літературно-фольклористичний збірник.
7. Олександр І. Батенберг (1857—1893), болгарський князь (1879—1886).
8. Вальдемар, датський принц.
9. Н. Мінгрелі, грузинський князь.
10. Д-р Васил Н. Златарський (1866—1935), болгарський історик.
11. Георгі Н. Златарський (1854—1909), болгарський геолог.
12. Димитр Д. Агура (.1849—1911), ректор Вищої школи і викладач історії.
13. М. В. Юзефович (1802—1889), помічник попечителя Київського учбового округу, голова Київської археографічної комісії, автор доповідної записки цареві про заборону української культури.
14. Леопольд Ранке (1795—1886), німецький історик, основоположник критичного методу в історіографії.
15. Георг-Фрідріх Колб (1800—1884), німецький публіцист і політичний діяч.
16. Емануїл Д. Іванов (1857—1925), математик.
17. Марко Д. Балабанов (1837—1921), письменник і політичний діяч.
18. Микола Михайловський (1818—1893), викладач Вищої школи.
19. Д-р Любомир Г. Милевич (1863—1937), болгарський філолог і громадський діяч, член Наукового товариства ім. Т. Г. Шевченка у Львові.
20. Д-р Никола Добрев (1861—1925), хімік.
21. Д-р Іван Георгов (1862—1936), викладач філософії і педагогіки.
22. Георгі Попов, болгарський філолог.
23. Газета «Свобода» (1886—1899), орган народно-ліберальної партії.
24. Захарій Стоянов (1850—1889), письменник, громадський і державний діяч.
25. Д-р Капітон Юр'єв, український політичний емігрант.
26. Димитр Ризов (1863—1918), публіцист і політичний діяч, ліберал.
27. Такела, археолог.
28. Лазаров, чиновник Міністерства освіти.
29. Павел Станкеєвич, родич д-ра Ів. Д. Шишманова.
30. Ліза Рубінштейн, дружина д-ра Ів. Георгова.
31. Скайлер, американський дипломат.
32. Болгарське літературне товариство, засноване в 1869 р. в Браїлі.
33. Мабуть, ідеться про Николу Пашича (1845—1926), сербського політичного і державного діяча.
34. Вук Караджич (1787—1864), сербський письменник, реформатор сербської літературної мови і правопису.{стр.137}
Ю.М.Хорунжий