Подделка ли «Слово о полку Игореве»?

Находка вызвала сенсацию. Русские патриоты лико­вали. Наконец-то и у нас откопан шедевр, сравнимый с французской «Песнью о Роланде». А, может быть, даже лучше! Молодой Карамзин поместил в гамбургском «Обозревателе Севера» восторженную заметку, где были и такие слова: «В наших архивах обнаружен отрывок из поэмы под названием «Песнь воинам Игоря», которую можно сравнить с лучшими оссиановскими поэмами и которая написана в XII столетии неизвестным сочи­нителем».

При этом начинающий историк еще не подозревал, что изданные в 17б5 году в Англии «Песни Оссиана», с которыми он сравнивает русскую находку, только что признаны не сочинениями древнего барда, за которые их принимали, а мистификацией вполне современного Карамзину шотландского собирателя фольклора Джеймса Макферсона. «Оссиановские поэмы» должны были доказать, что старинная литература шотландцев, испытывавших комплекс национальной неполноценности, — ничуть не хуже, чум у англичан. Так почему бы не предположить, что и Мусин-Пушкин всего лишь пытался поднять самооценку восточных славян, вынужденных постоянно сравнивать себя с Европой?

Тем более, что саму рукопись «Слова о полку Игореве» практически никто не видел. По той же официальной версии она сгорела в Москве в 1812 году, во время войны с Наполеоном. Хотя неизвестно, раскуривали ли от нее свои трубки потомки Роланда - французские гренадеры - или протопили ею в отсутствие Мусина-Пушкина ка­мин необразованные русские мужички. Все же последую­щие перепечатки сделаны по первому изданию 1800 года, озаглавленному «Ироическая песнь о походе на по­ловцев удельного князя Новгорода-Северского Игоря Святославича». Все становится еще более загадочным, если мы вспомним, что «Слово» — не единственное про­изведение, рассказывающее об авантюрном броске Иго­ря в степь. Есть и еще одно! Но на него, хотя оно превос­ходно известно, стараются не обращать внимания - дабы не разрушить образ древнерусского витязя, гордо (если верить «Слову») изрекшего: «Лучше нам убитыми быть, чем плененными!»

Любознательному исследователю легко изучать древнерусскую историю XII века. Князей много. У каждо­го свой летописец. Во времена междоусобиц все писали обо всех. Какие мерзости стыдливо опустили новгород­цы, о тех упомянули киевляне. Что не рассказали галича­не, о том «настучали» потомкам черниговцы. Полная свобода слова! Поэтому тот «имидж» Игоря, к которому мы привыкли с детства, штудируя «Слово», мягко говоря, не соответствует действительности. А был он типичным князем-хулиганом своей эпохи!

В 1169 году юного, полного сил и энергии, Игоря Свя­тославича мы видим среди банды князей, ограбивших Киев. Инициатором нападения выступил суздальский князь Андрей Боголюбский. Впоследствии, уже в XX веке, кое-кто из националистических украинских историков пытался представить этот поход как первый наезд «москалей». Но на самом деле Москва тогда была всего лишь мелким острожком, ничего не решавшим, а в якобы «москальском» воинстве рядом с сыном Андрея Боголюбского - Мстиславом - почему-то оказались Рю­рик из «украинского» Овруча, Давид Ростиславич из Вышгорода и наш девятнадцатилетний черниговец Игорь с братьями - старшим Олегом и младшеньким -будущим «буй-туром» Всеволодом.

Разгром Киева был страшным. По свидетельству Ипатьевской летописи, грабили весь день, не хуже по­ловцев: храмы жгли, христиан убивали, женщин разлу­чали с мужьями и уводили в плен под плач ревущих де­тей: «И взяли они добра без счета, и церкви оголили от икон и книг, и риз, и колокола поснимали все эти смоля­не, и суздальцы, и черниговцы, и Олегова дружина...3аж-жен был даже монастырь Печерский... И был в Киеве сре­ди всех людей стон и печаль, и скорбь неутихающая, и слезы беспрестанные». Ай да Игорь, ай да патриот!

Кстати, по происхождению Игорь Святославич был «метисом» — от матери-половчанки он унаследовал го­рячую степную кровь, которая не раз бросалась ему в го­лову в самый неподходящий момент.

В 1184 году великий князь киевский Святослав отпра­вил объединенное русское войско на половцев. В похо­де участвовал и Игорь с неразлучным «буй-туром» Всево­лодом». Но стоило союзникам углубиться в степь, как между переяславским князем Владимиром и нашим ге­роем разгорелась дискуссия о методах дележа награб­ленного. Владимир потребовал, чтобы ему уступили место в авангарде - передовым частям всегда достается больше добычи. Игорь, замещавший в походе отсутство­вавшего великого князя, категорически отказал. Тогда Владимир, плюнув на патриотический долг, повернул назад и принялся грабить Северское княжество Игоря - не возвращаться же домой без трофеев! Игорь тоже не остался в долгу и, забыв о половцах, в свою очередь набросился на владения Владимира - переяславский город Глебов, который захватил, не пощадив никого.

А в следующем году приключился тот самый злосчас­тный поход, по мотивам которого создана великая поэ­ма. Вот только за кадром осталось то, что в составе Ипатьевской летописи содержится произведение, трак­тующее неудачу Игоря с куда более реалистических по­зиций. Историками оно условно названо «Повестью о походе Игоря Святославича на половцев». И неизвес­тный автор его рассматривает плен Новгород-северского князя как справедливую кару за погромленный русский город Глебов.

В отличие от «Слова», где многое дано только наме­ком, «Повесть о походе» представляет собой подробней­ший отчет. Игорь в ней выражается не высокопарным штилем, а вполне прозаическими достоверными фраза­ми. В «Слове» он вещает: «Хочу копье преломить край поля Половецкого с вами русичи, хочу либо голову свою сложить, либо шлемом испить из Дону!» А в «Повести» просто мучается от комплекса неполноценности, при­нимая опрометчивое решение продолжать поход, не­смотря на затмение: «Если нам не бившись вернуться, то срам нам будет хуже смерти. Пусть, как Бог даст».

Бог дал плен. Автор «Слова» кратко, стеснительно упоминает: «Тут князь-Игорь пересел из седла золотого в седло рабское», а летописец в деталях повествует, как предводитель распадающегося на глазах русского вой­ска пытается повернуть свою побежавшую легкую кава­лерию - «ковуев» (одно из вассальных степных племен), но, не догнав их, попадает в руки половцев «на расстоя­нии одного полета стрелы» от своих основных сил: «И пойманный Игорь видел брата своего Всеволода, который крепко бился, и просил он душе своей смерти, чтобы не видеть падения брата своего. Всеволод же так бился, что даже оружия в руке его было мало, и бились они, обходя кругом озера».

Тут на зарвавшегося авантюриста, по словам летопис­ца, находит раскаяние: «И рек тогда Игорь: «Помянул я гре­хи перед Господом Богом моим, как много убийств, кро­вопролитий сотворил я на земле христианской, как не пощадил христиан, но взял на щит город Глебов у Переяславля. Тогда немало зла испытали безвинные христиане - отлучали отцов от детей, брата от брата, друга от друга, жен от мужей, дочерей от матерей, подруг от под­руг, и все смятено пленом и скорбью было. Живые завидо­вали мертвым, а мертвые радовались, как святые муче­ники, огнем от жизни сей приемля испытание. Старцы умереть порывались, мужей рубили и рассекали, а жен -оскверняли. И все это сотворил я! Не достоин я жизни. А ныне вижу отмщение мне!»

Возникает вопрос: мог ли этого средневекового раз­бойника воспеть современник, хорошо осведомленный обо всех проделках князя Игоря? И не придумал ли Му­син-Пушкин свою историю с находкой «сгоревшей» ру­кописи, выполняя совсем другой социальный заказ?

Тем более что и другие доводы в пользу именно этой версии. Конец XVIII - начало XIX века - буйное время литературных мистификаций. О «находке» поддельных «Песней Оссиана», с которыми сравнили наше «Слово», мы уже упоминали. Но это не единственный пример. В той же Англии в 1770-х годах некий Томас Чаттертон со­чиняет произведения на средневековом английском языке под псевдонимом Томаса Раули - ученого монаха XV века. В 1810-х годах бурная полемика стоит вокруг «обнаруженной» Вацлавом Ганкой в Чехии «Краледворской» рукописи, оказавшейся не старинным текстом, а подделкой, призванной поднять самооценку порабо­щенного немцами чешского народа.

В России же сюжеты «киевского» периода именно в это время входят в моду - на протяжении всего XVIII века, начиная с «Владимира» Феофана Прокоповича, одна за другой появляются исторические пьесы о Древней Руси - «Хорев» Сумарокова, его же «Синав и Трувор», «Владимир и Ярополк» Княжнина. Русская ис­торическая наука находится в зачаточном состоянии. Поэтому авторы самостоятельно роются в летописях в поисках тем - благо церковнославянский язык образо­ванные люди XVIII столетия знали с детства. А он весьма облегчал понимание древнерусских текстов. Что, если одному из таких неизвестных талантов — Мусину-Пуш­кину или кому-нибудь из его круга и пришла в голову мысль сочинить собственное произведение на таком поэтичном, дышащем стариной языке Киевской Руси?

Тем более, что сам Мусин-Пушкин историю обнару­жения рукописи «Слова о полку Игореве» рассказывал весьма скупо. Граф утверждал, что приобрел поэму в числе других книг у архимандрита Спасо-Ярославского монастыря Иоиля. Как удалось установить исследова­тельнице Г.Н.Моисеевой, сборник, в составе которого находилось «Слово», действительно принадлежал Спасо-Ярославской обители и числился в описи его руко­писных книг. Но не позднее 1788 года, как указанно в той же описи, он был «отдан». Кому - неизвестно. А в описи 1789 года та же рукопись значится уже «за ветхос­тью уничтоженной». Так когда же сгорел подлинник «Слова» — в 1812 году или все-таки двадцатью тремя го­дами раньше? И не означает ли это, что первоначально граф Мусин-Пушкин хотел убедить всех, что рукопись «Слова» буквально рассыпалась в прах - так ее «зачитали» древние книголюбы, а потом свалил все на куда более поэ­тичный московский пожар, подвернувшийся как нельзя кстати? Спасибо супостату Наполеону, замевшему все сле­ды с присущим ему размахом - куда масштабнее, чем ка­кая-нибудь монастырская плесень или крыса...

Поэтому среди русских ученых уже в начале XIX сто­летия появился ряд скептиков, сомневающихся в под­линности «Слова» — Каченовский, граф Румянцев (из­вестный коллекционер древних рукописей) и особенно Осип Сенковский - предприимчивый журналист и из­датель популярнейшей в свое время «Библиотеки для чтения».

Все это так. Однако на каждое из этих утверждений существуют не менее веское возражение. Мусин-Пуш­кин с неохотой рассказывал о подробностях своего от­крытия? Да ведь он фактически подтолкнул архиман­дрита Иоиля на должностное преступление, убедив спи­сать вполне приличную рукопись «за ветхостью» — фактически незаконно присвоив ее! Станешь ли болтать о таком громогласно?

Сомневались представители «скептической школы»? Так они сомневались во всем - даже в древности летопи­сей и сборника древнерусских законов «Русская правда». На то они и скептики.

И, наконец, просто невозможно представить себе чело­века XVIII века, соединившего в одном лице блистательный поэтический талант, абсолютную историческую эрудицию на уровне лучших историков XX столетия и... знание древ­нерусского языка как родного. Да, церковнославянский по­хож на него, но только в той степени, которая облегчает по­нимание. Не более. Тому же Мусину-Пушкину как первому издателю «Слова» пришлось к сочиненному им самим за­главию «Ироническая песнь о походе на половцев удельно­го князя Новгорода-Северского Игоря Святославовича» до­бавить подзаголовок: «Писанная старинным русским языком в исходе XII столетия с переложением на употребляемое ныне наречие». Сами издатели и то этот «старинный русский язык» понимали с трудом. Первое из­дание кишит такими примерами - старинные русские тек­сты писались без интервалов между словами. Разбивку Му­син-Пушкин «со товарищи» провели самостоятельно. Вот и получилось у них вместо «розно ся» — «рози нося» и вместо «кьмети» — «къ мети». Эти ошибки, затруднявшие понима­ние «Слова», были исправлены только значительно позже.

А то, что Игорь из поэмы совершенно не похож на Игоря из «Ипатьевской летописи»... Так ведь ни один ис­торический персонаж никогда не оценивался однознач­но! Поэму создавал придворный поэт. Или же человек, рассчитывающий на благосклонность князя. Тыкать «хо­зяина» мордой в преступления у него не было смысла. По­этому он и написал «Слово» о «славе славной Игоря Свя­тославича», умалчивая о его не менее позорном позоре.

Новое доказательство подлинности «Слова о полку Игореве» обнаружил не так давно петербургский иссле­дователь Даниил Аль. Он обратил внимание на одно из загадочных мест в так называемой «Степенной книге» — официальной истории Руси, скомпилированной в прав­ление Ивана Грозного. Полное ее название: «Книга сте­пенная царского родословия». Смысл этой книги состо­ял в том, чтобы изобразить русскую историю как смену княжений внутри той линии Рюриковичей, которая от киевского князя Владимира Святого шла к московскому царю Ивану.

В действительности схема была отнюдь не так про­ста. В начале XII века Киевское государство распалось на многочисленные уделы. Почти четыре столетия Русь оставалась раздробленной на части, пока большинство из них не объединила силой Москва. Составителям же «Степенной книги» надо было показать, что никакой раздробленности никогда не было - напротив того, предки Ивана Грозного всегда были самодержцами на Руси. В этом направлении и перекраивались летописи.

Так в «Степенной книге» появился рассказ о том, как Всеволод суздальский — пращур Ивана Грозного — на­кануне похода князя Игоря организовал победоносную экспедицию против половцев (в действительности ни­чего подобного не было) и как Игорь с братьями, якобы позавидовав успеху этого предприятия, сами отправи­лись в степь и были разбиты, и как Всеволод суздальский и Роман волынский (опять сплошная выдумка!), узнав об этом, двинулись выручать и выручили пленников.

Зачем понадобилась составителям «Степенной кни­ги» эта «клюква»? Ведь известно, что князь Игорь бежал из половецкого плена без посторонней помощи. Извес­тно также, что, порицая древнерусских князей за без­действие, автор «Слова» особо осуждает Всеволода суз­дальского, отсиживающегося на севере и не желающего принимать участие в обороне киевских земель. Все эти упреки — серьезный удар по репутации предка Ивана Грозного, повинного в развале Киевской Руси.

Поэтому наемные московские историки XVI века, творящие по заказу царя «красивое прошлое», и приду­мали небывалый поход Всеволода в степь, которому буд­то бы позавидовал князь Игорь.

Вставка из «Степенной книги» показывает, что «заказняк» был всегда и что в XVI веке «Слово» не только су­ществовало, но и пользовалось большой популярнос­тью. Иначе зачем его было оспаривать столь сомнитель­ным способом?

Объясняет эта версия и то, почему сохранился един­ственный экземпляр «Слова», попавшего уже при Екате­рине II в руки коллекционера Мусина-Пушкина. Другие списки просто уничтожали, чтобы они не «порочили» московско-суздальскую линию Рюриковичей. Суздаль­ские сепаратисты, превратившиеся в государей всея Руси, очень не любили, когда им напоминали о преступ­ном бездействии их предков. Ко времени же Екатери­ны II, принадлежавшей совсем к другой династии, кон­фликт был снят, и «Слово о полку» вновь вписалось в официальную версию русской истории, став символом имперского единства.

"Тайная история Украины-Руси"