Н.Костомаров

МАЛОРУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Малорусская литература — явление недавнее, именно потому, что она имеет исключительно народный характер, и у нас, как и везде, прежде считалось непреложным, что язык книжный должен быть особым языком от разговорного, а писатель, берясь за перо, настраивал себя на такую речь, какой сам не употреблял в простом разговоре. У нас сыздавна был книжным языком славяноцерковный; писать казалось возможным только на нем; язык живой врывался в него невольно, но всегда писатель старался держаться, по возможности, книжного склада речи. Можно сказать, что литературный язык на Руси изменялся по мере большего невежества в славяноцерковном языке; писатели сбивались на просторечие против собственного желания. В южной и западной Руси, политически отделенной от северной и восточной, славяноцерковный язык стал уступать другому языку литературному, но также и народному, хотя и состоявшему в большей близости к последнему, чем древний славяноцерковный. Это была ученая смесь славяноцерковного, польского и живого русского, под работою туземных грамматиков и риторов получившая своеобразную форму. Язык этот назывался русским и послужил для значительного количества богословско-полемических сочинений, актов, писем и исторических повествований. Ученые составляли для него словари и грамматики. При более тесном сближении Малороссии с Великороссиею этот книжный язык уступил место другому, созданному Ломоносовым и развившемуся последовательною работою и дарованиями русских писателей. Он был ближе к народному великорусскому по выговору, по строению, но отличался от него множеством слов и оборотов, взятых из славяноцерковного и выкованных писателями, усвоившими формы и способ выражения из иностранных языков, древних и новых, так что литературное развитие удаляло его от народного, а не приближало; для Малороссии он был искусственен более, чем для великорусов, и более далек от тамошней народной речи. Высший класс малорусского народа, который был сравнительно образованнее прочей массы, усваивал этот язык сначала на письме, потом и в живой речи, хотя долго не оставлял в домашнем быту своего прадедовского, народного. Малорусский простолюдин почти не понимал его. Говоря с последним, малорус высшего класса и образования поневоле опускался до языка простолюдина, потому что иначе они бы не могли объясниться друг с другом, но писать на языке простого народа долго казалось большинству решительно невозможно.

Но в образованном мире начался переворот. С распространением просвещения почувствовались недостатки исключительной книжности; стали приближаться к живой речи, старались излагать на письме мысли приблизительно тому, как они излагались в разговоре; то был покамест далекий идеал; дело шло медленно, так же медленно, как образование масс народа и слияние его сословий, и до сих пор это литературное дело далеко не доведено до конца: мы все-таки пишем и даже говорим между собою не так, как остальная масса народа. Заметив здесь это обстоятельство, мы, однако, понимаем, что при малом количестве образованных людей в сравнении со всем народонаселением, лишенным всяких средств к образованию, разница в языке образованного класса от языка народной массы неизбежна, когда простолюдину незнакомы понятия и предметы, требующие незнакомых для него слов и оборотов;

но, кроме того, разница эта зависит еще и от того, что мы пишем и говорим отлично от народа даже и тогда, когда о том же самом у народа есть готовый склад речи. Тем не менее XIX век все-таки отличается тем, что язык книжный стремится слиться с разговорным, является потребность, чтобы склад речи образованного человека и простолюдина был в сущности одинаков. Если мы многое можем дать простолюдину, знакомя его с предметами, понятиями и образом жизни высшего человеческого развития, то со своей стороны и от него можем заимствовать немалое: именно живость, простоту и правильность речи, что, без сомнения, и есть правильная, истинная грамматика языка, которая указывает формы, созданные безыскусственною природою, свободным течением народной жизни, а не вымыслом кабинетного ученого. Вероятно, с развитием просвещения в массах произойдет этот желанный обмен. Народ расширит свой кругозор сведениями, добытыми наукою, а сама наука может заимствовать от народа более простой и живой способ выражения.

Упрощение языка будет последствием широкой образованности. По нашему мнению, первым шагом к этому великому последствию было то, что простолюдин в литературе перестал подвергаться полному невниманию; его быт, нравы, понятия, верования, его песни и сказки, его язык стали предметом исследования и изображения. Идея народности вступила в ли тературу.

С появлением этой идеи на Руси стали изучать русског простолюдина, дорожить его речью, знать ее и владеть ею уже стало достоинством. Поэтому и в Малороссии обратились тому же. Но тут оказалось, что в этом русском крае господствует в народе совсем иная речь, отличная от той, которая слышится в других краях, речь, отпечатлевшая на себе иначе прожитую жизнь в течение протекших веков. Простолюдин малорус оказался очень непохожим на простолюдина-великоруса, хотя по главным основным чертам и тот, и другой принадлежат к одному народному дереву. Поэтому, вступая своею особою в число предметов, изображаемых литературою простолюдин-малорус естественно должен был принести с собою особую ветвь литературы с своеобразною речью. Когда одни писатели довольствовались тем, что старались изобразить его на общерусском языке, другие находили такой способ недостаточным, видели в русских сочинениях, изображавших малорусскую жизнь, как бы переводы с какого-то другого языка и притом переводы редко удачные, и обратились к живой речи народной малорусской, стали вводить ее в литературу, и таким путем возникла малорусская литература в наше время.

Начало ее положено Котляревским в первых годах текущего столетия. По господствовавшему тогда образу воззрений, речь мужика непременно должна была смешить, и, сообразно с таким взглядом, Котляревский выступил с пародиею на “Энеиду” Вергилия, составленною по-малорусски, где античные боги и герои изображены действующими в кругу жизни малорусского простолюдина, в обстановке его быта, и сам поэт представляет из себя также малорусского простолюдина, рассказывающего эти события. Но эта пародия возымела гораздо большее значение, чем можно было ожидать от такого рода литературных произведений. На счастье Котляревскому, в малорусской натуре слишком много особенного, ей только свойственного юмора, и его-то вывел Котляревский на свет, желая позабавить публику; но этот народный своеобразный юмор оказался, независимо от пародии, слишком свежим и освежающим элементом на литературном поле. Сам автор был человек в высокой степни талантливый. Несмотря на то, что он для своего произведения избрал почти несвойственный малорусской поэтической речи четырехстопный ямб , каким в обилии писали тогда русские поэты, “Энеида” имела громадный успех, и Котляревский открыл собою целый ряд многих талантливых писателей. Не ограничиваясь “Энеидой”, Котляревский написал еще две драматические пьесы: “Наталку Полтавку” и “Москаля-чарівника”. Обе эти пьесы долго игрались на сцене в Малороссии, а последняя и в столицах, где она до сих пор остается единственным малорусским драматическим произведением, не сходящим со сцены. И правду сказать: эта небольшая пьеса, сюжет которой заимствован из народной сказки, не встретила у нас до сих пор еще ничего такого, что бы стало выше ее по достоинству, в качестве простонародной комедии. “Наталка” очень любима в Малороссии, песни из нее распространились до того, что сделались почти народными.

За Котляревским явился другой талантливый писатель:Петр Петрович Артемовский-Гулак. От него осталось только несколько стихотворений, но зато они приобрели чрезвычайную популярность, и можно встретить много малорусов, знающих большую часть из них наизусть. Подобно Котляревскому и Артемовский-Гулак сперва имел намерение посмешить, позабавить — и начал пародиями на оды Горация , приспособляя воззрения римского поэта к понятиям малорусских поселян. Из написанных им, кроме того, стихотворений, видное место занимает “Пан Твардовский”, баллада . Сюжет ее тот же, что и в балладе с таким же названием, написанной по-польски Мицкевичем, но малорусский вариант отличается большею образностью и народным комизмом, чем польский. Из нескольких басен, написанных им, “Пан та собака” по художественности, по глубине мысли и народному колориту занимает высокое место, тем более, что она выражает болезненное, но сдержанное чувство народа, безвыходно терпевшего произвол крепостничества. Артемовский-Гулак был редкий знаток самых мельчайших подробностей народного быта и нравов и владел народною речью в таком совершенстве, выше которого не доходил ни один из малорусских писателей. Нельзя не пожалеть, что этот истинно талантливый писатель рано покинул свое поприще. В старости он снова было обратился к нему, но последние его произведения далеко уступают первым.

Время тридцатых и начала сороковых годов настоящего столетия ознаменовались появлением произведений Григория Федоровича Квитки, писавшего под именем Основьяненко. Квитка начал свою литературную деятельность на малорусском языке уже в преклонных летах, постоянно проживая на хуторе близ Харькова, в общении с народом. Кроме повестей, писанных по-русски и помещенных в “Современнике” и “Отечественных записках” , Квитка по-малорус-ски написал двенадцать повестей (“Салдацький патрет”, “Маруся”, “Мертвецький великдень”, “Добре роби — добре и буде”, “Конотопська відьма”, “От тобі и скарб”, “Козир-дівка”, “Перекоти-поле”, “Сердешна Оксана”, “Пархимове сшданне” “Божі діти”, “Щира любов” *) и пять драматических произведений (“Шельменко-писарь”, “Шельменко-денщик”, “Сватання на Гончарівщ”, “Щира любов”, “Бой-жшка”, последняя не была напечатана, но игралась на харьковской сцене) Трудно определить превосходство одной его повести перед другою, потому что каждая имеет свои достоинства и представляет то ту, то другую сторону народного быта, нравов и взглядов. Если в “Солдатском портрете” Квитка, описывая сельскую ярмарку, рисует простодушие поселянина до того комически, что возбуждает смех в самом серьезном читателе то в “Марусе”, “Сердечной Оксане” и “Божих детях”, при разнообразии отношений и положений, выражает такую полноту, глубину и нежность народного чувства, что выжимает слезу у самого веселого и беспечного. В повестях “Коно-топська відьма”, “От тобі и скарб”, “Мертвецький великдень” он выставляет самые затейливые фантастические представления; в повестях “Добре роби — добре и буде”, “Перекоти-поле” изображает народные нравственные понятия; в “Козырь-дивке” выводит отношения, в которых народная сельская жизнь сталкивается с властью и администрациею, и везде является он верным живописцем народной жизни. Едва ли кто превзошел его в качестве повествователя-этнографа, и в этом отношении он стоит выше своего современника Гоголя, хотя много уступает ему в художественном построении. Из его драматических произведений комическая оперетка “Сватанье на Гончаровке” отличается верным и талантливым изображением домашних нравов подгородного народа; пьеса эта имела большой успех на харьковской сцене и в других местах, а также во Львове. Чересчур местный интерес этой пьесы не дал ей места на столичной сцене, но, кажется, недостаток артистов, знающих малорусский язык и малорусскую жизнь настолько, чтобы исполнить эту пьесу, был главною причиною непоявления ее на столичной сцене. Несколько лет тому назад “Сватанье” было исполнено любителями в Пассаже и было встречено большим восторгом. Квитка имел громадное влияние на всю читающую публику в Малороссии; равным образом и простой, безграмотный народ, когда читали ему произведения Квитки, приходил от них в восторг. Не помешали успеху творений талантливого писателя и литературные приемы, чересчур устарелые, ни то, что у него господствует слободское наречие, отличное от наречия других краев Малороссии. Не только в русских юго-западных губерниях, но и в Галиции, где наречие уже значительно разнится в мелочах от харьковского, сочинения его читались с наслаждением, как свое родное. Великорусские критики упрекали его в искусственной сантиментальности, которую он будто навязывает изображаемому народу, но именно у Квитки как этого, так и эичего навязываемого народу нет; незаслуженный упрек проходит оттого, что критики не знали народа, который изображал малорусский писатель.

Одновременно с Квиткою писали стихотворения по-малорусски Гребинка, Боровиковский, Афанасьев-Чужбинский, Метлинский (Амвросий Могила), Писаревский, Петренко, Корсун, Щоголев и др. Все они были более или менее люди не бездарные, но никто из них не обладал талантом настолько, чтобы составить эпоху в молодой литературе. Это суждено было Тарасу Григорьевичу Шевченко.

До Шевченко малорусская литература ограничивалась изображением народного быта в форме повестей и рассказов, отчасти в форме драмы, или стихотворениями в народном тоне. Сам Квитка, с его уменьем воспроизводить народную жизнь, не шел далее простого изображения. Выраженные им чувства и воззрения народа ограничиваются тем, что действительно можно было талантливому наблюдателю подметить во внешнем проявлении у народа и только. Народ у Квитки не смеет подняться выше обычных условий, если иногда он и заговаривает о своей боли, то очень несмело и не дерзает помышлять ни о чем лучшем. Народность Квитки, как и вообще тогдашних народоизобразителей,— это зеркало, наведенное на народный быт; по мере того, каково это зеркало, в нем с большею или меньшею верностью и полнотою отражается то, что есть в данный момент. Но Шевченко был сам простолюдин, тогда как другие более или менее были паны и панычи, любовавшиеся народом, иногда в действительности любившие его, но в сущности, по рождению, воспитанию и стремлениям житейским, не составлявшие с народом одного целого. Шевченко в своих поэтических произведениях выводит на свет то, что лежало глубоко на дне души у народа, не смея под тягостью внешних условий показаться,— то, что народ только смутно чувствовал, но не умел еще облечь в ясное сознание. Поэзия Шевченко — поэзия целого народа, но не только та, которую сам народ уже пропел в своих безыменных творениях, называемых песнями и думами: это такая поэзия, которую народ сам бы должен был запеть, если бы с самобытным творчеством продолжал далее петь непрерывно после своих первых песен; или, лучше сказать, это была та поэзия, которую народ действительно задел устами своего избранника, своего истинно передового человека. Такой поэт, как Шевченко, есть не только живописец народного быта, не только воспеватель народного чувства, народных деяний — он народный вождь, возбудитель к новой жизни, пророк. Стихотворения Шевченко не отступают от формы и приемов малорусской народной поэзии: они глубоко малорусские; но в то же время их значение никак не местное: они постоянно носят в себе интересы общечеловеческие. Шевченко не только малорусский простонародный поэт, но вообще поэт простого народа, людской громады, подавленной издавна условиями общественной жизни и вместе с тем чувствующей потребность иных условий и уже начинающей к ним стремиться, хотя еще и не видящей верного исхода, а потому нередко впадающей в отчаянье, грустной даже и тогда, когда ей в душу заглядывает упование далекого будущего. “Мы веруем твоему слову, о Господи!”,— восклицает в одном из стихотворений малорусский певец,— “восстанет правда, восстанет свобода, и Тебе Единому поклонятся все народы вовеки, но пока еще текут реки, кровавые реки!”. Понятно, что крепостное иго, тяготевшее над народом, встречало в Шевченко ожесточенное негодование. “Видишь ли,— говорит он в другом своем произведении,— в этом раю снимают с калеки заплатанную свитку для того, чтобы одеть недорослых княжичей; там распинают вдову за подати, берут в войско единого сына, единую подпору; там под плетнем умирает с голода опухший ребенок, тогда как мать жнет на барщине пшеницу, а там опозоренная девушка, шатаясь, идет с незаконным ребенком: отец и мать отреклись от нее, чужие не принимают ее, нищие даже отворачиваются от нее... а барчук... он не знает ничего: он с двадцатою по счету (любовницею) пропивает души. Видит ли Бог из-за туч наши слезы, горе? Видит и помогает нам столько же, сколько эти вековечные горы, покрытые человеческою кровью!”. Не удивительно, что, живя и действуя в период строжайшего сохранения существующего порядка, малорусский поэт, дерзнувший открыть завесу тайника народных чувств и желаний и показать другим то, что гнет и страх приучили каждого закрывать и боязливо заглушать в себе, осужден был судьбою на тяжелые страдания, которых отголоски резко отозвались в его произведениях. Быть может, с тех пор, как народ освободился от одного из бремен, лежавших на нем — крепостного рабства,— с тех пор, как Россия вообще уже вступила на путь преобразований, такой поэт, как Шевченко, не может повториться; дальнейшие улучшения в жизни народа, дальнейшее его развитие должны происходить посредством умственного труда и гражданской доблести,а не поэтических возбуждений; иные предметы, иные приемы будут вдохновлять грядущих поэтов, но для Шевченко навсегда останется место в плеяде великих певцов славянского мира. В художественных приемах он уступает таким поэтам нашего племени, как Пушкин и Мицкевич, как уступал им вообще по воспитанию, хотя этот недостаток и значительно восполнялся силою его творческого гения, но по животворности его идей, по всеобъемлемости чувства, по естественности и простоте Шевченко превосходит их. Его значение в истории —- не литературы, не общества, а всей массы народа. Если новые условия жизни, великие перевороты и целый ряд иного рода событий унесут с лица земли малорусскую народность, история обратится к Шевченко всегда, когда заговорит не только об угаснувшей малорусской народности, но и вообще о прошлых судьбах русского народа. Если когда-либо потомки долго страдавшего, униженного, умышленно содержимого в невежестве мужика будут пользоваться полною человеческою свободою и плодами человеческого развития, судьбы, прожитые их прародителями, не угаснут в их воспоминаниях, а вместе с тем они с уважением будут вспоминать и о Шевченко, певце страданий их предков, искавшем для них свободы — семейной, общественной, духовной, вместе с ними и за них терпевшем душою и телом, мыслию и делом.

Одновременно с Шевченко писал по-малорусски Пантелеймон Александрович Кулиш, столько же талантливый повествователь, сколько и превосходный этнограф. Его “Записки о Южной Руси” могут служить лучшим образчиком этнографических трудов. Из числа писанных им повестей, по нашему мнению, первое место занимает исторический роман “Чорна рада”. По художественности и верности картин это одно из лучших произведений в своем роде вообще в русской литературе и единственное в малорусской. Язык Кулиша отличается благородством и старательною отделкою: вообще видно постоянное стремление поднять его уровень и сделать доступным для предметов и понятий, стоящих выше быта поселянина. Кроме прозы, Кулиш пробовал писать и стихи, которые плавны и звучны, но по силе вдохновения далеко уступают Шевченковым.

В 1857 году выступила на литературном поприще женщина-писательница под псевдонимом Марко Вовчок. Ее небольшие рассказы из народной жизни, изданные в свет под общим названием “Оповідання”, отличаются высокою художественностью построения, глубиною мысли и чувства и верностью красок. Малорусская читающая публика отнеслась к этим произведениям с большим сочувствием и уважением.

В 1861-62 годах в Петербурге издавался Василием Михайловичем Белозерским журнал “Основа” , посвященный Малороссии. Кроме разных статей, относящихся к малороссийскому краю в историческом, этнографическом, экономическом и статистическом отношениях, журнал этот наполнялся многими повестями, рассказами, стихами и заметками, писанными по-малорусски, и вызвал к литературной деятельности несколько даровитых писателей, как, например, Глебова , Чайку , Нечуй-вітра , Олексу Стороженко , Руданского , Кулика , Кухаренко , Мордовцева , Номиса , Носа , Олельковича и других. Рассказы Олексы Стороженко, изданные впоследствии особо в двух томах, очень замечательны по талантливому изображению малорусского быта, превосходному языку и народному юмору.

Но журнал “Основа”, давший, бесспорно, большой толчок литературной малорусской деятельности, не мог долго существовать по малости подписчиков, что, во всяком случае, указывало на недостаток сочувствия в высшем классе Малороссии. Это одно уже, кроме других соображений, указывало, что для малорусской письменности нужен иной путь. Изобразительно-этнографическое направление исчерпывалось; в эпоху, когда все мыслящее думало о прогрессе, о движении вперед, о расширении просвещения, свободы и благосостояния, оно оказывалось слишком узким, простонародная жизнь, представлявшаяся прежде обладающею несметным богатством для литературы, с этой точки зрения, являлась, напротив, очень скудною: в ней не видно было движения, а если оно в самом деле и существовало, то до такой степени медленное и трудно уловимое, что не могло удовлетворять требованиям скорых, плодотворных и знаменательных улучшений, какими занята была мыслящая сила общества. Стихотворство еще меньше возбуждало интереса. Буйные ветры, степовые могилы, казаки, чумаки, чорнобриви дивчата, зозули, соловейки, барвинковые веночки и прочие принадлежности малороссийской поэзии становились избитыми, типическими, опошленными призраками, подобными античным богам и пастушкам псевдоклассической литературы или сантиментальным романам двадцатых годов, наполняющим старые наши “Новейшие песенники”. Поднимать малорусский язык до уровня образованного, литературного в высшем смысле, пригодного для всех отраслей знания и для описания человеческих обществ в высшем развитии была мысль соблазнительная, но ее несостоятельность высказалась с первого взгляда. Язык может развиваться с развитием самого того общества, которое на нем говорит; но развивающегося общества, говорящего малороссийским языком, не существовало; те немногие, в сравнении со всею массою образованного класса, которые, ставши на степень высшую по развитию от простого народа, любили малорусский язык и употребляли его из любви, те уже усвоили себе общий русский язык: он для них был родной; они привыкли к нему более, чем к малорусскому, и как по причине большего своего знакомства с ним, так и по причине большей развитости русского языка пред малорусским, удобнее обращались с первым, чем с последним. Таким образом, в желании поднять малорусский язык к уровню образованных литературных языков было много искусственного. Кроме того, сознавалось, что общерусский язык никак не исключительно великорусский, а в равной степени и малорусский. И в самом деле, если он, по формам своим, удалялся от народного малорусского, то в то же время удалялся, хоть и в меньшей степени, от народного великорусского; то был общий недостаток его постройки, но в этой постройке участвовали также малорусы. Как бы то ни было, во всяком случае язык этот был не чужд уже малорусам, получившим образование, в равной степени, как и великорусам, и как для тех, так и для других представлял одинаково готовое средство к деятельности на поприще наук, искусств, литературы. При таком готовом языке, творя для себя же другой, пришлось бы создать язык непременно искусственный, потому что, за неимением слов и оборотов в области знаний и житейском быту, пришлось бы их выдумывать и вводить предумышленно. Как бы ни любили образованные малорусы язык своего простого народа, как бы ни рвались составить с ним единое тело, все-таки, положа руку на сердце, пришлось бы сознаться, что простонародный язык Малороссии — уже не их язык, что у них уже есть другой, и собственно для них самих не нужно двух разом.

Приходя к таким выводам, малорусы, соображаясь с господствовавшим в те годы стремлением распространять всеми возможными средствами просвещение, находили, что выработанный до известной степени народный малорусский язык может послужить превосходным двигателем общенародного образования, и принялись писать по-малорусски элементарные научные книги с целью ознакомления народа с плодами образованности. Таким образом написана была книга, где давались элементарные понятия о природе, под названием “Дещо про свiт Божий”, издан был первый выпуск Священной истории и арифметики. Изготовлено было в разных местах два перевода святого Евангелия. Были и другие работы. Мысль эта нашла великое сочувствие во всех концах малорусского мира. Выпуск Священной истории, менее чем в продолжение полугодия, разошелся в количестве более шести тысяч экземпляров. Но тут поднялись подозрения, обличения и обвинения. Московская газета, поддерживаемая некоторыми корреспондентами из Малороссии, находила в этом предприятии умыслы на отторжение Малороссии от русской империи, сродство с польскими интригами, одним словом, преступные намерения. И вот — найдено было уместным преградить всякий дальнейший ход этому делу. То было в 1863 году; с тех пор малорусская литература перестала существовать в России **. В глазах ревнителей государственной целости и народного единства России все, писанное по-малорусски, стало представляться признаком измены, мятежа, попыток к разложению отечества. В сущности же, на деле не было и тени ничего подобного. Малорусы, желавшие ввести малорусский язык в первоначальное образование народа, не руководились никакими другими видами, кроме убеждения, что язык природный, как говорится, всосанный с материнским молоком, был более чем легчайшим средством для передачи начатков образования, чем тот, который был чужд народному уху, как по словам и оборотам, так и по выговору. Если было сочтено уместным переводить Священное Писание с церковнославянского на русский, то тем же самым казалось вполне уместным перевести его по-малорусски, потому что на русском языке оно менее понятно, чем на славяноцерковном. Никто не думал, чтобы первоначальное образование, полученное малорусами на своем природном языке, могло изгнать и устранить из Малороссии язык общерусский; напротив, существовала уверенность, что, получив некоторые сведения на своем наречии, малорус с большею охотою пожелает читать по-русски и скорее научится русскому языку, приобревши уже до этого некоторую подготовку и развитие. Таковы были виды тех, которые проводили мысль о применении малорусского языка к делу народного образования, а не какие-либо иные. Конечно, для тех, которые не считают народного образования первою насущною потребностью, которые не видят особенной беды в том, если народ долгое время, может быть, столетия и долее, будет коснеть в невежестве, важность народного наречия в деле первоначального развития не может быть вопросом; но те, которые не менее малорусов, любителей своего народного слова, искренно, горячо желают просвещения и расходятся с последними только в том, что считают возможным делом для малорусского простолюдина легко и скоро полу- чить первоначальное образование на литературном русском языке, должны не ограничиваться одними теоретическими предположениями, а познакомиться с этим вопросом в области опыта. В Малороссии есть школы, и малорусы учатся по-русски; надлежит беспристрастно и точно разрешить вопрос:

как широко подвинулось просвещение в народной массе и легко ли оно достается? Разрешение этого вопроса будет ответом и на то, справедливы ли были малорусы, хотевшие употребить народное наречие орудием легчайшего распространения просвещения в массе народа, или же они ошибались?

* Последние две почему-то не вошли в последнее издание его литер турных сочинений, но мы когда-то читали их, получив от самого автора рукописи; из повести “Щира любое” Квитка потом составил драму, которая по достоинству много уступает повести того же содержания.

** Кое-какие произведения, появлявшиеся с этих пор до настоящего времени, проходили бесследно. Только опера “Запорожец за Дунаем”, хотя небогатая по содержанию, но сценичная, нравилась несколько времени столичной публике, а потом была оставлена.