Н. Костомаров

МОЕ УКРАИНОФИЛЬСТВО В “КУДЕЯРЕ”

В 81-м № “Киевлянина” напечатана статья “Хлопоманы то же ли, что хохломаны?”. Автор, воюя с так называемыми украинофилами, по русской пословице: “с больной головы на здоровую”, счел нужным, как говорится, бросить камешек в мой огород и задеть мою историческую хронику “Кудеяр”, помещенную в “Вестнике Европы” нынешнего года. Искать добра малорусской ветви русского народа следует, между прочим, по словам автора, “не в Кудеярах, написанных на тему: выставить в наклад исторической правде и несомненной даровитости и учености самого автора великорусов какими-то кровожадными людоедами, в сравнении с татарами и казаками”. Итак, по приговору критика “Киевлянина”, “Кудеяр” написан с целью выставить великорусов людоедами, в сравнении с татарами и казаками, да еще и фальшиво написан, “в наклад исторической правде!”. Такой взгляд на моего “Кудеяра” я уже встретил в “Биржевых ведомостях”, где приписывали украинофильским тенденциям то обстоятельство, что Вишне-вецкий является в моей хронике светлою личностью в сравнении с Иваном Грозным.

На каком же основании отыскивают господа критики в авторе “Кудеяра” предвзятые идеи, честимые ими хохломанскими? Если это так, то действительно ли я выставил изображенных мною лиц “в наклад исторической правде”? О князе Димитрии Вишневецком история сообщает немного сведений. Мы знаем только, что этот предводитель днепровских казаков мужественно бился против крымцев на Хортице, потом предложил свои услуги московскому царю Ивану Грозному в надежде, что московский государь двинется на Крым так же решительно, как перед тем он ходил на Казань; но когда царь Иван повел свои дела иначе и стал свирепствовать в государстве над подданными христианами вместо того, чтобы воевать врагов Христовой веры и русского народа, Вишневецкий ушел от него в литовские владения, а потом со своими казаками отправился в Молдавию, был побежден, взят турками в плен и замучен в Константинополе, показавши в минуты смерти необыкновенную силу духа и преданность Христовой вере. Более почти ничего не знаем о нем. Никаких черных дел не сохранилось за ним в истории, а его страдания за веру и мученическая смерть остались не только в исторических свидетельствах, но и в народной памяти: будучи в земной жизни одним из первых по времени героев казацкого периода южнорусской истории, он сохранился в народных песнях под именем казака Байды. Что же можно было сказать об этой личности и можно ли было представить ее с какими-либо иными чертами, а не с теми, какие сохранила нам о нем история и народная память? Неужели не было бы “в наклад исторической правде” выдумывать за Вишневецким небывалые, дурные поступки ради того, чтобы он не показался лучше великорусских людей своего времени, и делать это единственно для того, чтобы кто-нибудь не заподозрил автора хроники в хохло-манстве? С другой стороны, о личности Ивана Грозного сохранилось множество и русских, и иностранных свидетельств, несомненно показывающих, что это было чудовище, какому подобного едва ли представляет какая-нибудь история, перед деяниями которого бледнеют даже злодеяния Калигулы , Нерона , Гелиогабала и других римских тиранов. Правда, в недавнее время являлись патриоты, хотевшие то оправдать его злодеяния, то заподозрить некоторые сказания о них истории. До какой степени несостоятельными оказались эти попытки, я не считаю уместным здесь распространяться, отсылая желающих знать мой взгляд на этот вопрос к моей статье о личности Ивана Грозного, напечатанной назад тому три года в “Вестнике Европы”. Тот же взгляд на эту личность, который выразил я в моей ученой статье, сохранился и в моей хронике. Правилен ли этот взгляд или нет, представляю судить каждому по желанию; но все злодеяния, пытки и казни, изображенные мною в “Кудеяре”, не выдуманы мною: все эти черты можно найти в источниках об эпохе Грозного, все они даже вошли в историю Карамзина. Я в своей хронике не сочинял в этом отношении ровно ничего: нет ни одного мучительства, мною приведенного, которое бы нельзя было подтвердить источниками, и на многие из них можно указать, цитируя страницы истории Карамзина. Во всей моей хронике не приводится ни одного собственного имени, мною самим выдуманного, и потому-то я назвал “Кудеяра” не повестью, а хроникою. Во всем “Кудеяре” критик может найти уклонение от исторической правды только внешней, но внутренняя правда сохраняется очень строго, а если кто найдет что-нибудь погрешающее против этой внутренней исторической правды, то пусть укажет мне на то фактически. Я называю внутреннею правдою верность в изображении быта, нравов, понятий, побуждений, характера действий лиц в изображаемую эпоху. Что же касается до нарушения внешней правды, то в таком произведении, как “Кудеяр”, которое не принадлежит к чисто ученым по форме сочинениям, никто не станет по справедливости за то меня обвинять. Во всех исторических повестях и романах и вообще сочинениях, которых сюжеты хотя и взяты из истории, но обделанные в беллетристической форме,— везде принято за правило предоставлять автору свободу изложения, при которой он может заставлять исторические лица говорить такие речи, о которых не сохранилось известий в источниках, и даже делать поступки, хотя бы в источниках не значилось этих поступков, лишь бы только вымышленные речи и поступки не противоречили описываемой .эпохе и характерам изображенных исторических лиц. В моем “Кудеяре” допущено гораздо менее этой свободы, чем во многих сочинениях такой формы, по справедливости при-обревших значение для истории в научном Отношении, и потому-то я смело назвал “Кудеяра” не повестию, а хроникою. Наконец, справедливо или несправедливо изобразил я царя Ивана Грозного в мрачном образе тирана, это вопрос, касающийся не более, как исторической личности самого Ивана, а никак не великорусского народа. Между тем противники мои хотят вывести из этого, будто я думал представить великорусов людоедами в сравнении с казаками и татарами. Чтобы указать, до какой степени это обвинение против меня несостоятельно и лживо, стоит только взглянуть на характер других личностей из великорусов, представленных мною в той же хронике. Разве Адашевы , Сильвестр , Курбский не великорусы и разве я их представил людоедами? Почему хотят видеть только в одном Грозном тип великоруса и почему не обращают внимания на другие личности великорусские, изображенные в светлом виде? Не явная ли здесь натяжка и желание отыскать у меня такие тенденции, какие мне и в голову не приходили? Неужели историка, представляющего в черном виде какого-нибудь Нерона, можно обвинить в том, что он хотел представить всех римлян злодеями и чудовищами? В истории всех народов в мире непременно найдутся личности, возбуждающие отвращение; так неужели изображать их такими, какими они были, значит класть пятно на целый тот народ, в судьбе которого эти отвратительные личности играли роль в свое время? И неужели для чести народа следует лгать и скрывать дурные черты злодеев, по происхождению принадлежащих к этому народу и заклейменных приговором того же народа в его воспоминаниях; а о царе Иване именно можно сказать это: одно название Грозный показывает, что народ не сохранил о нем доброй памяти как о благодушном своем государе; история же сохранила его злые деяния, приобревшие ему его прозвище. И отчего именно на меня обрушивается обвинение за мои взгляды на личность Грозного? Почему о Карамзине, представившем в своей истории Грозного свирепым тираном, а Вишневецкого светлою личностью, не говорят, что он хотел унизить великорусов и представить их, в сравнении с казаками и татарами, людоедами? Отчего не ставят такого же укора графу Толстому , в трагедии которого Грозный является в таком же непривлекательном виде, как и у меня? “Биржевые ведомости” даже в моем изображении личности Кудеяра отыскивали какое-то затаенное желание очернить великорусов. Кудеяр злой, потому что он великорус! Он режет ребенка своей жены, он делается разбойником, приводит неверных на Москву — все это потому, чю он великорус! Но, во-первых, Кудеяр у меня является более малорусом, чем великорусом, по крайней мере, по своему воспитанию и юности; он убивает ребенка своей жены еще не крещенного, прижитого от татарина, и притом совершает это убийство под влиянием оскорбления, нанесенного его семье от татар. Эта черта более малорусская, чем великорусская: можем указать на подобный поступок атамана Сирка, по известию в летописи Величко приказавшего перебить захваченных в плен детей, рожденных от татар русскими пленницами. Воюя беспрестанно с неверными, казаки отличались большею к ним злобою, чем великорусы, и истребить некрещеного татарина для них не только не считалось возмутительным злодеянием, но даже признавалось за подвиг. Если Вишневецкий представлен у меня возмутившимся против такого поступка, то это не оттого, что он был казак, а оттого, что по своему развитию стоял выше казацкой толпы и хотел укоренить в ней чувства чести и человеколюбия: Вишневецкий, странствуя по Европе и живя долго в чужих краях, естественно, имел более гуманные взгляды, чем казак, проведший жизнь свою только на берегах Днепра в беспрестанных драках с татарами. Во-вторых, если Кудеяр является под конец разбойником и отступником от веры, то приходит к этому не потому, что он великорус по крови, а вследствие тяжелых оскорблений и мучительств, безвинно нанесенных ему тираном. Это побуждение общечеловеческое: такое явление могло быть и не в России, а везде, и нет причины доискиваться в таком случае происхождения человека, приведенного обстоятельствами к таким печальным поступкам. “Биржевые ведомости” поставили мне в упрек еще ту черту, что Вишневецкий собирался уезжать совсем из московских владений, отозвался о Москве неуважительно, назвавши ее глупою, и в этом видят в авторе предвзятые идеи украинофильства. Но в положении Вишневецкого было вполне естественно и уместно такое выражение, сорвавшееся в припадке негодования и досады: он приехал к московскому царю служить ему, надеялся, что Москва двинется на Крым с такою же энергиею, как на Казань, и последствием такого подвига будет падение Крымской Орды и расширение пределов русского мира. Вишне-вецкий истощил все силы, чтобы убедить царя Ивана и его советников предпринять решительный поход для завоевания Крыма, и все его страдания остались напрасными по своенравной прихоти тогдашнего московского властителя, при неумелости и вялости его советников. Вишневецкому ничего не оставалось более, как уходить из той страны, которой он так сердечно хотел служить и в которой не умели его понять и ценить. Если Вишневецкий, в порыве негодования, обругал не одного кого-нибудь, а выразился в собирательном смысле, то это потому, что в тот век господствовал вообще такой способ выражения, что поступки правительства принимались за поступки нации; так, например, когда велась война между Литовским Великим княжеством и Московским государством, то вместо того, чтобы сказать: литовский государь идет войною или московский царь идет войною, говорили: Литва идет, Москва идет. Вкладывая в уста Вишневецкого такой способ выражения, я был верен правилу, соблюденному во всем моем сочинении: заставлять выводимых лиц говорить языком той эпохи, в которой они жили.

Таким образом, все обвинения — будто в моей хронике я имел намерение чернить великорусов — не имеют никакого основания и оказываются чистою клеветою, не берусь решать, умышленною или неумышленною, произошла ли она от намерения очернить меня или от неясного понимания предмета, о котором взялись рассуждать, тем более, что критик, устраняя читателей от вредного влияния “Кудеяров”, поучает этих читателей таким истинам, которые автор “Кудеяра” высказал много лет тому назад. “Киевлянин” говорит, что малорусы и великорусы дополняют друг друга своими исторически и географически развившимися особенностями и что истинного добра малорусам и великорусам следует искать в тесном слиянии и взаимодействии этих двух главных народностей. Эта мысль почти в таких же выражениях изложена мною еще в 1861-м году в статье “Две русские народности” , а “Киевлянин” в 1875 году ставит ее в назидание своим читателям как бы в опровержение (неправильно приписываемых мне) тенденций — тех самых, в каких заподозревали меня и в то время, когда читали упомянутую мною статью о двух русских народностях!

Киев, июля 15-го