Н.Костомаров.

“Украинофильство” (окрещенное таким названием только в прошлом десятилетии) явилось стремлением некоторых малорусов писать на своем родном наречии и, вместе с тем, изучать богатую сокровищницу народной поэзии. Оно показалось на свет в первой четверти текущего столетия появлением там и сям немногочисленных малорусских сочинений и, возрастая хотя медленно, но постепенно, расцвело в Харькове в 1830 и 1840 годах, сосредоточиваясь в кругу молодых университетских людей, потом перешло в Киев, а по основании Новороссийского университета коснулось и Одессы. Долго никто не думал подозревать в этом чего-нибудь дурного, антигосударственного, чего-то вредного для общества, чего-то такого, что следует истреблять полицейскими мерами. Если подчас возникали недоумения, за которыми следовали придирки и гонения на писавших по-малорусски, то все-таки имелось в предмете содержание того, что писалось по-малорусски, а не самое наречие, на котором писалось. Развитие этого направления дошло, наконец, до издания в 1861—1862 годах особого, специально для малороссийского края, органа “Основы” и до заявления о необходимости писать по-малорусски для простого народа книги с целью первоначального образования. Но так как это совпало случайно с польским движением, разразившимся восстанием 1862 года, то нашлись лица, которые стали усматривать какую-то солидарность между малорусским правительством и польскими тенденциями. Эти господа стали возбуждать власти к преследованию малорусского писательства полицейскими мерами, выставляя на вид, будто у малорусских писателей таится мысль об отторжении малороссийского края от Российской империи. Некоторые из тогдашних государственных людей поверили таким сообщениям, потому что сами мало знали Россию, живя и воспитываясь только в столице и за границею, а потому допускали возможность в провинциях таких явлений, которых бы не допустили другие, сжившиеся более с провинциями; не на всех, однако, может падать такое обвинение: были из государственных сановников более светлые умом и гуманные, которые не поддавались таким нашептываниям. К числу их принадлежал тогдашний министр народного просвещения статс-секретарь А. В. Головин, человек, отличавшийся настолько же крепким и здравым умом, сколько и добрым сердцем, оставивший по себе самое благодарное воспоминание как у подчиненных, так и у всего учившегося за время его министерской деятельности поколения. Он не только не поддавался ложным уверениям во вредности малорусского писательства, но, уразумев, в чем суть дела, заявил и, насколько мог, проводил мысль о необходимости самому министерству народного просвещения принять под свое покровительство намерение даровать малорусской речи право быть органом народного образования; он в особенности указывал духовному начальству на важность распространения перевода Нового Завета на малорусское наречие, так как, по его собственному выражению, священнейшею обязанностью Св. Синода есть распространение Св. Писания между всеми разноплеменными жителями империи на всех языках и наречиях, а затем присовокупил, что истинным праздником нашей церкви был бы тот день, когда бы мы могли сказать, что в каждом доме, избе, хате или юрте находится экземпляр Евангелия на языке, понятном обитателям.

Совету и намерениям умного и благородного министра, по отношению к малорусской речи, не суждено было осуществиться.

Тогда подана была министру внутренних дел “Записка” противного содержания, имевшая успех. Автор этой “Записки” подавал власти совет не допускать малорусское наречие до свободного развития и принять против этого запретительные и стеснительные меры и на том основании, что писательство по-малорусски приносит вред государству *.

Автор “Записки” сам сознается, что не может опровергнуть истины, выраженной А. В. Головиным, что “основанием для запрещения или дозволения той или другой книги должно служить только ее содержание, а не язык или наречие, на котором она писана”.— “Но обстоятельства,— рассуждает автор “Записки”,— могут иногда побудить к исключению из этого общего правила. На правительстве лежит ответственность за спокойствие и целость отечества, и потому оно положительно обязано против всякого явления — какого бы рода оно ни было — угрожающего нарушениям спокойствия и целости, принимать все необходимые меры. Если же будет дознано что какой-либо язык или наречие (как в нашем случае — малорусское) из простого средства для выражения мысли обращают в орудие политических целей и делают условным знаком вредного направления, то правительству остается взвесить: есть ли, кроме цензурного запрещения, какие-либо другие верные, достаточные, и притом более удобные, средства для отвращения зла, и только тогда, если их нет, прибегнуть к запрещению”. Автор “Записки” уверяет, что с своей стороны он сам охотно склоняется к тому убеждению, что “как для самого дела, так и для правительства было бы несравненно лучше, если б украинофильские попытки возможно было бы уничтожить натиском общественного мнения, без прямого участия власти”. Он находит невозможным такой путь, “смущаясь намерением министерства народного просвещения”: это и побуждает его думать о запрещении как “о мере необходимой, ибо покровительство министерства народного просвещения может упрочить украинофильские стремления и развить их до таких размеров, при которых одно общественное противодействие окажется уже недостаточно сильным”.

В чем же автор “Записки” усматривает вред “украинофильства”? Он признает несомненным, что “в предприятии создать особую малорусскую литературу и ввести в народные школы южного края преподавание на малорусском наречии принимают живое участие такие малорусские патриоты, которые не ограничиваются мыслью создать свою особую литературу, но простирают виды и на отдельность Малой России от общего отечества”. Автор “Записки” добавляет, что существование таких малорусских патриотов он может утверждать с неотразимою истиною. Если автору известны были такие патриоты с тайными преступными видами, то лучше было бы ему назвать их по именам и указать на их сочинения, обличающие их преступные взгляды, а не бросать такое огульное, анонимное обвинение, при котором открывается широкая дорога подозревать то того, то другого, искать то здесь, то там следов скрытых преступных мнений. Сам автор “Записки” сознается, что не все малорусские патриоты таковы, что есть между ними и такие, “которые совершенно чужды какой бы то ни было политической цели и руководятся чувством патриотизма”, которое автору кажется “излишне” разгоряченным. Нет гнуснее и безнравственнее такого доносничества, когда указывают не на лица, действия которых власть, по этому указанию, может взвесить и ценить, а делают неясные намеки, побуждая власть, на основании таких намеков, искать виновных между невиновными и подвергая ее возможности впадать в ошибки и принимать невиновных за виновных.

Мы никак не можем признать и тени справедливости в том уверении автора “Записки”, будто “дело о литературной самостоятельности малорусского наречия тесно связывается с польским вопросом и явно ему благоприятствует, порождая выгодную для поляков мысль о мнимой племенной разности северных и южных областей России и через то разъединяя их в стремлениях и чувствах”. В доказательство сочувствия поляков к развитию малорусского наречия автор “Записки” постарался привести только один пример: “В Царстве Польском была захвачена книга, напечатанная на малорусском наречии, под заглавием: “Науки церковные на все праздники в роце для жителей сельских”, книга, излагавшая учение римской церкви и предназначавшаяся, как видно из заглавия, “для всеобщего употребления в малорусском народе”. И вот на этом одном приведенном примере автор “Записки” основывает свой приговор о тесной связи дела о литературной самостоятельности малорусского наречия с польским вопросом. Автор “Записки” считает уместным прибавить, что “даже те патриоты, в которых он соглашается видеть одно увлечение, чистое от всякой преступной политической примеси, действуют, хотя и бессознательно, заодно с врагами России и не могут быть оправданы в строгом суде; ни один из них не может сказать в свое извинение, что ему было неизвестно горячее сочувствие поляков к их делу, ибо это сочувствие слишком громко было оглашено всеми повременными изданиями, в которых этот вопрос обсуждался. И потому их прямая обязанность была, хотя бы из этого только, чтоб не очутиться как-либо в союзе с поляками, немедленно оставить свое предприятие, если б оно и вызывалось какою-либо существенною народною нуждою”.

Книжечка, напечатанная в Польше по-малорусски, есть, быть может, одна из тысячи попыток и крупных, и мелких, употреблявшихся со стороны римско-католического мира к подчинению себе южнорусского народа. Попытки эти, как всем известно, начались очень давно и делались разнообразными путями. Этот современный нам эксперимент над русским народом гораздо менее заслуживает внимания, чем предшествовавшие, происходившие в более благоприятных для них условиях, хотя бы, например, тогда еще, когда южнорусский народ находился под властью Польской Короны. По нашему мнению, подобное появление на малорусском наречии ксендзовской книжонки, располагающей поучения на все годовые праздники по учению римской церкви, могло бы только возбудить наших православных пастырей составить, в отпор такую же книжечку, с поучениями на все годовые праздники по учению восточной церкви и пустить ее в народ на том же малорусском наречии. Уж, конечно, нет никакого сомнения, что ксендзовская книжонка, хотя бы и вполне допущенная к обращению в народе, не выдержит конкуренции с книжечкою православною в среде народа, исповедующего православную веру. Да и книжечка, изданная ксендзами, составлена, должно быть, на плохом малорусском языке, как можно заключить по заглавию. Впрочем, отдадим дань уважения заботливости автора “Записки” (хотя излишней) об охранении южнорусского народа от влияния латинства,— все-таки скажем, что нельзя эту ничтожную книжонку приводить как аргумент вредности развития малорусского наречия, тем более, когда, по словам самого автора “Записки”, книжонка была захвачена, следовательно, не могла распространиться в народе. Находите эту книжечку вредною и опасною — пусть будет по-вашему: не давайте ей и другим подобным распространяться, осудите дюжину таких, каких вам угодно, книжек малорусских, отыскивая в них вредные мысли, но из-за них не налагайте анафемы на все, что писалось и что могло писаться на малорусском наречии.

О каком горячем сочувствии поляков к малорусскому писательству говорит автор “Записки” — мы решительно не знаем, да и сомневаемся, знает ли он сам и может ли указать на примеры такого сочувствия; мы думаем, что он не мог этого сделать, и потому ограничился общею фразою о горячем сочувствии в уверенности, что его не станут принуждать объясниться об этом более подробно и с фактическими доказательствами. Впрочем, если бы в польской печати где-нибудь и высказано было что-то в этом роде как чье-то субъективное воззрение, то чем тут виновны малорусские писатели и почему они, по приговору автора “Записки”, должны были непременно знать об этом? Мы же знаем подлинно и несомненно, что поляки в большинстве не только не показывали сочувствия к малороссийскому делу, напротив, оно им стояло как бы кость в глотке.

Автору разбираемой “Записки” не мог, конечно, оставаться безызвестным адрес подольских дворян польского происхождения, заявлявших о странном желании присоединить свой край к Царству Польскому. Они тогда выставляли главною причиною такого желания зловредное направление, господствовавшее будто бы в произведениях малорусской литературы, клонившееся к тому, чтоб возбудить против польского дворянства их малорусских подданных и возобновить страшные для поляков эпохи хмельниччины² и гайдамаччины . Уж не это ли признак горячего сочувствия поляков к малорусскому делу? Не такое ли горячее сочувствие показали и показывают поляки к тому же делу в Галичине, где малорусская народность, благодаря неприязни поляков, в руках которых находится сила богатств, не может никак получить подобающее ей самостоятельное место даже в конституционном государстве, допускающем полную законную равноправность всех народностей, подчиненных империи? Что все галицкие русины видят в поляках своих недоброжелателей, тормозящих всеми возможными средствами ход развития малорусского языка и литературы в крае — об этом у нас едва ли стоит распространяться, и самому автору разбираемой “Записки” это, вероятно, известнее еще, чем нам. Вероятно также, этому автору, как и большинству русской публики, известно и то, что поляки наш юго-западный край считают не иначе как Польшею и не хотят знать о существовании какого бы то ни было русского наречия в народе, а малорусское тамошнее наречие считают только местною простонародною отменою не русского, а польского языка. Если б существовало на самом деле сочувствие, да не то что горячее, а хоть какое-нибудь, поляков к малорусскому делу, то оно бы проявилось в содействии преуспеянию малорусского писательства, а мы видим другое: в ряду писавших по-малорусски вы не встречаете польских имен, и дворяне польского происхождения, владея имениями на правой стороне Днепра, населенными малорусами, не показывали желания давать своим подданным начатки образования на малорусском наречии. Было бы иначе, если б слова автора “Записки” о сочувствии поляков к малорусскому делу были справедливы; скажем вдобавок, что указание на горячее сочувствие поляков к малорусскому делу, если б оно даже не заключало в себе вопиющей неправды, не могло бы служить к обвинению малорусских писателей: вот иное дело, если б автор “Записки” нашел в сочинениях последних признаки горячего сочувствия к полякам и при том доказал бы, что это не выражение субъективных симпатий авторов, а присущая всей литературе черта — тогда иное было бы дело!

Ставя против малорусского писательства обвинение как бы в склонности писателей к государственной измене, автор далее рассуждает, что самое предприятие писать на малорусском наречии есть произведение прихоти и пристрастия, что общий русский язык малорусским детям так же понятен, как и великорусским, что малорусского книжного языка нет, и создавать его неудобно, ибо в этом новом языке, по необходимости, появилось бы множество спорных и условных речений, никому кроме их изобретателей не понятных; что малорусское наречие в различных полосах южного и юго-западного края имеет весьма важные диалектические отмены, при существовании которых предполагаемый новый язык, если б оказался годным для одной полосы, мог бы оказаться негодным для другой; что малорусский народ весьма охотно, даже с любовью, учится по книгам русским и в помысле не имеет искать для себя иного какого-то особого языка и даже смотрит враждебно на непрошеные заботы о нем местных патриотов и обижается на замену образованного русского языка малорусским наречием; что образованный русский язык, возделанный общими усилиями и трудами великорусов и малорусов есть вообще достояние всех русских областей нашего отечества и что, наконец, отлучать от него малорусских детей значило бы весьма чувствительно оскорблять память тех замечательных малорусских деятелей нашей литературы, которым наш русский язык был многим обязан.

Все приводимые здесь автором “Записки” указания фактически неверны. Русский книжный язык вовсе не в той степени понятен для малорусских сельских детей, как для великорусских. Даже и для великорусских сельских школ книга, написанная на нашем языке литературы и образованного общества, не вполне понятна: это происходит оттого, что наш литературный язык в течение двух последних столетий складывался слишком по западным образцам и писатели, возделавшие (как выражается автор “Записки”) его, мало обращали внимания на изучение народной русской речи во всех ее областных видоизменениях. Поэтому преподавание в сельских школах требует кое-каких особых правил. Для большей части собственно великорусских областей достаточно следующего:

1) составлять учебные книги для сельских школ применительно к живому народному слову, по возможности удаляясь от искусственной книжности; 2) сельские учителя, излагая свой предмет, должны, по надобности, делать устно приспособления к местным областным способам выражения. С малорусскими детьми такой способ преподавания в сельской школе неудобен. Малорусское наречие до такой степени отдалено от великорусского, что учебная книга, написанная самым

удачным складом в применении живой народной речи, будет непонятна и чужда малорусам * *. Преподаватель, имея в руках такую книгу как руководство, не иначе может в изустном изложении примениться к местному способу выражения, как разве переводя целиком свое руководство на малорусское наречие. А в таком случае выходит, по неизменному логическому закону, что удобнее всего написать для малорусских сельских школ на малорусском наречии особое руководство. Такие соображения и прежде, в 1860-х годах, порождали мысль о составлении малорусских книг для первоначального народного образования.

Но как тогда, так и теперь едва ли существовало намерение отлучать малорусских детей от русской образованной речи. Мы, с своей стороны, не менее автора “Записки” вооружились бы против такого намерения, если б оно заявлялось. Мы, напротив, желали бы, чтоб изучение книжного образованного русского языка в малорусских школах обязательно шло рядом с изучением научных предметов, и даже, если возможно, в самих учебных руководствах с изложением малорусским напечатано было то же по-русски: такой способ обучения не только не отлучил бы малорусских детей от образованного русского языка, но содействовал бы легчайшему его усвоению, потому что ничто так не способствует изучению языка, как возможность постоянно сравнивать его с другим, особенно же состоящим в родственной с ним близости.

Нет никакой необходимости создавать особый книжный малорусский язык, в котором, как выражается автор “Записки”, по необходимости появилось бы множество спорных и условных речений, никому, кроме их изобретателей, непонятных. Правда, между малорусскими писателями были такие, которые, по собственному неуменью и недостаточному знанию всех оттенков живой народной речи, выковывали страшные и неудобопонимаемые слова и обороты речи; таких особенно было немало в Галичине. Но такие явления нельзя считать чем-то всеобщим и неизбежным, тем более, что эти явления подвергались осмеянию со стороны пишущих и читающих малорусские книги. Но зачем создавать язык, коли он уже есть? Надлежит только основательно и многосторонне изучить его в живой народной речи и владеть настолько писательским дарованием, чтоб выражать на нем свои мысли. Совершенно неверно указание автора “Записки” на то, будто малорусское наречие распадается на многие диалектические отмены, до того отличные одна от другой, что понятное для одной полосы будет непонятно для другой. Такой взгляд сразу же может быть опровергнут всеми знающими ближе и основательнее что это за диалектические отмены. В малорусском наречии существуют три отмены или поднаречия: первое — украинское, распространенное в большей части юго-западного края, по левой стороне Днепра, в Слободской Украине, в Новороссии и в Кубанской области; второе — карпато-русинское — в Галичине и по западным окраинам Подоли и Волыни, отличное от украинского употреблением некоторых слов и оборотов, но одинаковое с ним по фонетике, и третье — полесское, в Полесье и в северной части Черниговской губернии — отличное от двух других некоторыми фонетическими особенностями. Все отличия в этих трех поднаречиях до того незначительны, что каждый малорус, усвоивший с детства говор одного поднаречия, услышав первый раз в жизни говор другого края, сразу признает говорящего за земляка, а не отнесется к нему так, как бы отнесся к великорусу или белорусу, услышав речь последних. Всякая малорусская книга может читаться и пониматься одинаково усвоившими с детства говор какого угодно из этих трех поднаречий. От этого до сих пор книги, изданные в Малороссии, читались как свои собственные в Галичине, а изданные в Галичине — в Малороссии. Мы заметим при этом, что малорусская речь сохраняет больше единства на всем протяжении, где она господствует в своих трех поднаречиях, чем народная речь великорусская во всех областях империи.

Что касается до того, будто, по словам автора “Записки”, народ малорусский враждебно относится к попыткам излагать на его родном наречии предметы знания и предпочитает общерусский язык своему природному, то это нам кажется натяжкою, доведенною до абсурда: по общим законам человеческих свойств невозможно, чтоб человек где бы то ни было хватался предпочтительно за такой способ, который ему труднее, и отвергал такой, который дается ему легче. Натяжка эта выведена из подмеченной у малорусов охоты учиться по-русски; мы не спорим против существования такой охоты и желаем, чтоб она распространялась, тем более, что замечаемая охота учиться чему бы то ни было есть счастливый признак способности к интеллектуальному развитию. Но вопрос: действительно ли малорусы не захотят учиться на своем родном наречии и предпочтут учиться только на русском книжном языке — решить может опыт и при том при полной свободе, предоставленной народу учиться на своем ли наречии или на книжном русском языке. До сих пор этой свободы малорусам не давали, да и в большинстве народ малорусский никак не учили, уж не из той ли самой боязни нарушения государственного единства и спокойствия?!

Мы сочли уместным заняться обличением и опровержением софизмов, заключающихся в упомянутой выше “Записке”, не по вескости и искусству их соплетения, а единственно потому, что эта “Записка” в свое время имела успех и была одним из побуждений к таким мерам, которые оказали нежелательные последствия. Мало того, что приостановлено было издание Нового Завета на малорусском наречии, а за ним и всяких книг для первоначального образования,— гонение на “украинофильство” возрастало последовательно; как всегда бывает, находились личности, которые и в газетных статьях, и в беседах с особами, власть имущими, старались представить, что малорусское писательство имеет задние цели отторжения южного края от Российской державы и, кроме того, приплетали к нему всевозможные преступные направления. Личности эти тем более могли иметь успех, что выставляли себя специально и глубоко знакомыми с делами южного края и, казалось, по внешним признакам, имели на то неоспоримое право, а потому легко вводили в заблуждение сановников, добросовестно и искренно ценивших общее благо, но поставленных в такое положение, при котором не могли проверить в подробностях справедливости того, что им сообщалось.

А между тем желание изучать малорусский народ во всех отраслях его жизни и писать на его языке, подготовленное за многие годы, не только не ослабевало, но расширялось в высшей степени.

Стремление писать по-малорусски истекало из присущей человеческому естеству любви к своему родному, из детства близкому,— такой же любви, как любовь человека к семье. Нельзя человеку сказать: не люби своих родителей, братьев, сестер, жены, детей; нельзя также говорить ему: не смей любить свою родную речь, которую услышал первый раз от матери и отвечал на нее детским лепетом, не смей любить того народа, среди которого увидал впервые свет Божий! Нельзя против этой любви выставлять государственные, политические и экономические соображения, иначе они станут поперек его

чувству враждебно. Не послушается горячий малорус советов автора приведенной “Записки”, когда тот станет доказывать ему, что в видах государственного единства империи, особенно чтоб невольно не сближаться с тенденциями поляков, он должен не любить своей родной речи; не послушается малорус доводов мудреца тем паче, когда увидит, что доводы его сшиты белыми и тонкими нитками. Любовь окажется сильнее всяких умствований! Правда, долг по отношению к государству нередко заставляет нас жертвовать общей пользе нашими личными побуждениями, но чтоб человек приносил такую жертву охотно, надобно, чтоб он ее нес согласно своему собственному побуждению, а не по принуждению, которое может человека обратить в бессмысленную машину от страха, но никогда не будет в силах изменить его тайных чувств, покоящихся в глубине его сердца, недоступной никакой полиции. Воин идет на брань, он жертвует не только своим пребыванием в своем гнезде, среди своей семьи, но даже собственною жизнью; однако он так поступает в сознании нравственного долга, и надобно, чтоб это всегда делалось не по приказу, а внутренне сознавая, что, подвергая жизнь опасности, он защищает и свою семью, и своих родных, и своих братии — соотечественников. Необходимо внушать народу и поддерживать в нем такое сознание, и только при таком условии может существовать в государстве храброе, победоносное войско, выходящее из народа. В России так и было, и даже при крайнем невежестве простого народа, при диких приемах составления военных сил, народ воспитывал религиозное сознание, что верная служба царю и отечеству есть долг в отношении к Богу. Что же вы, господа ревнители государственного единства, могли представить малорусским народолюбцам, чтобы внушить им сознание, что они, ради пользы государства, должны пожертвовать своею прирожденною любовью к близкой им среде? Ваши все аргументы разлетаются, как пузыри на воде, от одного дуновения! Да и возможен ли такой случай, чтоб являлась необходимость говорить людям: вы не должны любить собственной речи ради любви к собственному государству? Это можно сказать разве покоренному народу, когда заметят, что этот народ пытается вырваться из-под давящего иноплеменного гнета. Власть, говорящая таким языком, во всяком случае будет неправа, потому что покоренные народности только тогда примиряются удобно с своим положением, когда встречают от подчинивших ласку и заботливость, а не одно только грубое понуждение к покорности. Малорусы же никогда не были покорены и присоединены к России, а издревле составляли одну из стихий, из которых складывалось русское государственное тело. Малорусу говорят: ты должен любить вместе с нами один только книжный общий наш язык, потому что этот язык столько же твой, как и наш; но ничего такого, что только твое, а не наше — ты не смей любить: все это пусть пропадет, и твоя местная речь должна замениться общим русским языком. Но современные нам малорусы не виноваты, что деды и отцы оставили им в наследие выработанную историею народность хотя и русскую, но отменную от великорусской. Жестоко, да и бесполезно пытаться насильственными средствами уничтожать эту народность и ее главный признак — наречие, хотя бы с целью заменить это наречие общим русским книжным языком. Желаемая цель достигается постепенно. Распространение книжного русского языка между малорусами идет уже давно и притом неразлучно с распространением просвещения. На все нужно время, нужна и заботливость о распространении в народе — не книжного языка, а просвещения, книжный же русский язык сам приложится. Дозволение писать по-малорусски и преподавать в сельских школах по-малорусски не остановит распространения книжного русского языка рядом с просвещением народа, а даже будет ему способствовать. На это уже нами было указано выше.

Во всяком случае несомненно, что если бы не последовало запрещений и стеснений, то действительно явилось бы десятка два-три малорусских книг, которые, будучи написаны умно и даровито, принесли бы свою пользу, но уж никак не оказали бы никакого вреда, так как они выходили бы в свет с ведома и разрешения правительства, которое всегда имеет возможность не допускать выхода в свет книг, признаваемых вредными по их содержанию. Все так называемые украинофилы занимались бы писанием малорусских книг, собиранием песен, дум, сказок, пословиц, составлением словарей и исследований, занятиями невинными и полезными; теперь же, поневоле, они принуждены как улитки замкнуться в своих скорлупах и не показываться на свет с какими бы то ни было проявлениями любви к малорусской народности и к малорусской речи, хотя, быть может, их деятельность в любимой среде не бесполезною оказалась бы как для науки и литературы, так и для общественной жизни. Желательно, чтобы малорусскому писательству было возвращено прежнее право на основании некогда заявленной бывшим министром А. В. Головиным истины, что запрещению или дозволению книг основанием служить может их содержание, а не язык или наречие, на котором они писаны.

* “Записка” эта сообщена в собрание рукописей редакции “Русской старины” 10 января 1872 года самим ее составителем. “Записка” целиком вошла в отношение 1863 г. обер-прокурора Св. Синода А. П. Ахматова к бывшему министру внутренних дел “по вопросу об издании на малорусском наречии духовных и учебных книг”. Рукопись занимает 11 полулистов. Ред. (Редакция “Русской старины”),

** До какой степени отделились оба русские наречия: великорусское, из которого образовался русский литературный язык, и малорусское,— мы приведем здесь пример. Недавно отдана была в один из журналов историческая повесть, где, между прочим, выведены были малорусы с их речью. Оказалось, что речь та не могла быть напечатана иначе, как в совершенной переделке на русский язык: в малорусском подлиннике она была бы непонятною для большинства читателей журнала. Этого бы не потребовалось, если б в повести были выделены лица, говорящие на каком-нибудь областном великорусском, поднаречии. За примерами ходить недалеко. Прекрасные рассказы П. И. Мельникова “В лесах и горах”⁴, где так мастерски изображена жизнь народная поволжской стороны, не нуждались более немногих объяснений местных, непонятных в других областях России, слов и оборотов. Н. Костомаров.

7-го декабря 1880 г.