ПРЕДИСЛОВІЕ.

Настоящій очеркъ по содержанію соотвѣтствуетъ въ своихъ основаніяхъ лекціи, прочитанной авторомъ 7 декабря 1893 г. въ Магдебургскомъ купеческомъ обществѣ.

Освѣщеніе теоретическихъ основъ нашего современнаго анархистскаго движенія будетъ какъ нельзя болѣе кстати и пойдетъ навстрѣчу интересамъ широкихъ круговъ. Изслѣдованіе о правовыхъ нормахъ и конвенціональныхъ правилахъ такъ же, какъ и мое обоснованіе юридическаго принужденія представятъ быть можетъ что-либо новое для профессіональнаго юриста и экономиста.

Рудольфъ Штаммлеръ.

I.

Умножающіяся убійства и преступныя покушенія, исходящія въ послѣднее время со стороны анархистовъ, должны были вызвать въ широкихъ кругахъ общества представленіе, что въ анархизмѣ мы имѵемъ дѣло только съ бандой полусумасшедшихъ и озвѣрѣлыхъ фанатиковъ. Совершенно забыто — или, быть можетъ, никогда и не было хорошо извѣстно, — что существуетъ теорія анархизма, долженствующая играть въ общественной философіи въ высшей степени важную роль,— теорія, которая не столько прилагается совремеиными анархистами на достойной проклятія практикѣ, сколько проповѣдуется въ искаженномъ и нелѣпомъ видѣ; которая, однако, въ своемъ чистомъ видѣ, какъ своеобразная философія общественной жизни, никогда не можетъ быть игнорируема соціальной наукой, и которая, наконецъ, до сихъ поръ не была опровергнута ею научно.

Если мы, въ противоположность этому, въ дальнѣйшемъ хотимъ изобразить и опровергнуть теорію аиархизма, то было бы желательно устранить сперва нѣкоторыя распространенныя недоразумѣнія, которыя мѣшаютъ безпристрастному обсужденію вопроса.

Сюда прежде всего отноштся смѣшеніе анархистской доктрины съ соціализмомъ.

Одна изъ распространенныхъ ошибокъ нашего времени это та, что анархизмъ является якобы особымъ развитымъ видомъ соціализма. Полагаютъ, что нѣкоторое различіе су-

ществуетъ, можетъ быть, въ степени фанатическаго возбужденія, въ желательномъ темпѣ движенія, или пожалуй въ средствахъ, долженствующихъ быть примѣненными; но въ дѣйствительности оба направленія сводятся къ одному и тому же.

Этотъ взглядъ, однако, неправиленъ въ корнѣ и не подлежитъ даже обсужденію.

И тотъ, кто въ обоихъ названныхъ направленіяхъ, одинаково враждебно возстающихъ во всѣхъ культурныхъ странахъ западно-европейской цивилизаціи противъ унаслѣдованнаго общественнаго строя, увидитъ только пагубныя болѣзни, выскажетъ съ описаннымъ уже незнаніемъ дѣла столь же наивное мнѣніе, какъ если бы сказалъ: "холера и воспаленіе мозга одинаково — смертельное зло; a потому онѣ и должны быть объяснены одними и тѣми же причинами».

Соціализмъ, какъ извѣстно, охватываетъ собою всѣ тѣ политическія направленія, цѣль которыхъ заключается въ планомѣрной правовой организаціи хозяйственнаго производства путемъ обобществленія (перехода въ общественную собственность) орудій производства.

Въ то время какъ теперь производство необходимыхъ для жизни, полезныхъ и пріятныхъ благъ предоставлено внутри человѣческаго общества единичнымъ предпринимателямъ, которые безъ всякихъ ограниченій съ помощью наемныхъ рабочихъ производятъ и выбрасываютъ на рынокъ то, что имъ заблагоразсудится; въ то время какъ теперь господствуетъ, по мѣткому выраженію соціалистовъ, "анархическій» способъ производства; по основнымъ принципамъ соціалистическаго правопорядка хозяйственною жизнью управляло бы планомѣрно разсчитаннымъ способомъ организованное для этой цѣли общество, a производство хозяйственныхъ благъ велось бы въ большихъ

центральныхъ пунктахъ. При этомъ средства производства: земля, фабрики, машины, ремесленныя и земледѣльческія орудія и т. д., не могли бы, конечно, оставаться въ исключительномъ владѣніи производителя, но должны бы были быть обращены въ собственность правового общества, какъ это въ настоящее время имѣетъ мѣсто съ res publicae: улицами, дорогами, площадями, мостами и т. д. Частная собственность существовала бы только на предметы потребленія, но была бы по закону воспрещена на орудія производства.

Здѣсь не мѣсто входить въ разсмотрѣніе обоснованія этого соціалистическаго постулата, въ особенности же касаться слишкомъ мало продуманнаго матеріалистическаго пониманія исторіи; я заговорилъ обо всемъ этомъ только для того, чтобы представить сказанное въ противоположность анархизму и уяснить этотъ контрастъ. Здѣсь надо замѣтить, что соціализмъ, согласно только что сказанному, возстаетъ противъ содержанія существующаго права и прежде всего противъ исторически сложившагося права частной собственности на средства производства; что онъ стремится и способствуетъ такому развитію, которое, хотя и указываетъ правовому порядку въ его постановленіяхъ другое направленіе, должно однако не только сохранить юридическое принужденіе, но по всѣмъ вѣроятіямъ будетъ вынуждено значительно усилить его въ нѣкоторые переходные моменты, и во многихъ отношеніяхъ и укрѣпить.

Совершенно иначе - анархизмъ. Онъ возстаетъ вообще противъ существованія правового принужденія. Онъ противъ теперешняго соціальнаго строя не потому, что правовыя нормы въ своихъ предписаніяхъ не достигаютъ цѣли, что онѣ не подходящи, устарѣлы; не потому, что онѣ отстали отъ хозяйственнаго развитія, которому онѣ служили тормозомъ, a не поддержкой; но онъ возстаетъ противъ су-

ществующаго въ его основахъ по той причинѣ, что имѣетъ передъ собой вообще принудителъную организацію.

Какое бы ни было принужденіе, производится ли оно однимъ человѣкомъ по отношенію къ другому или многими по отношенію другъ къ другу, есть ли это такъ называемое юридическое принужденіе — безразлично — все это является согласно разбираемому здѣсь ученію несправедливостью, и, какъ таковое, никогда не можетъ быть обосновано. Право и правосудіе суть не что иное, какъ выдумки; это—все иллюзіи, ибо всякое такъ называемое правовое предписаніе можетъ быть только грубой силой человѣка, располагающаго ею въ данный моментъ.

Какую же картину, спрашиваетъ анархистъ, представляетъ съ общей точки зрѣнія вашъ правопорядокъ? Вѣдь все дѣло въ томъ, что одинъ человѣкъ (количество здѣсь безразлично) говоритъ другому повелительнымъ тономъ: веди себя такъ, a не иначе, a не то я буду принуждать тебя къ этому и тебѣ будетъ плохо. Начиная съ мельчайшихъ полицейскихъ распоряженій и кончая важнѣйшимъ закономъ, юридическая сила котораго распространяется до самыхъ границъ государства, a въ такъ называемомъ международномъ правѣ даже переходитъ ихъ, — всюду мы видимъ принудительныя иредписанія, издаваемыя людьми для людей же. Какъ понять это? На чемъ это основывается? — такъ гласитъ вопросъ анархиста. Этого нельзя понять, это ни на чемъ не основывается, — отвѣчаетъ онъ самъ. Это — дерзкое насиліе, когда стараются принудить меня къ чему-нибудь противъ моей собственной воли; это находится въ непримиримомъ противорѣчіи съ моей естественной свободой — тѣмъ болѣе, что чсловѣкъ рождается въ этой принудительной организаціи, что онъ долженъ безъ опроса, помимо своей воли вступить въ нее и пребывать въ ней до тѣхъ поръ, пока впослѣдствіи съ ни на

чемъ не основаннаго позволенія третьихъ лицъ ему можно будетъ изъ нея выступить.

Но, возразятъ, вѣдь иначе все перевернется вверхъ дномъ? Не стремятся ли такимъ образомъ анархисты къ полному безпорядку, въ которомъ люди, наподобіе дикихъ звѣрей враждуя и истребляя другъ друга, рыскали бы по землѣ.

Мнѣніе, выраженное въ формѣ такихъ вопросовъ, ничуть не опровергаетъ теорію анархизма. Ибо анархизмъ никоимъ образомъ нельзя смѣшивать съ состояніемъ анархіи. При послѣдней прямо предполагается существованіе извѣстнаго государственнаго строя и опредѣленнаго правопорядка, которые, однако, безсильны проявить себя на дѣлѣ и осуществить свои предначертанія. Такое печальное состояніе общества, легко создаваемое всякой междоусобной войной (напримѣръ, анархія кулачнаго права въ продолженіе почти всего средневѣковья), является, конечно, ничѣмъ инымъ, какъ насиліемъ и господствомъ дикой грубости, имѣющей мѣсто именно при существованіи права, и несмотря на наличность юридическаго принужденія, подобное состояніе анархіи не имѣетъ ничего общаго съ желаніемъ и требованіемъ соціальной организаціи безъ примѣненія правопорядка и государственнаго воздѣйствія.

Теорія анархизма требуетъ порядка для человѣческаго общежитія и стремится кь гармоніи общественнаго бытія; но порядокъ долженъ исходить не со стороны государства, и юридическаго принужденія не должно быть вовсе.

Какъ же представить себѣ все это въ положительномъ видѣ? Существуетъ ли, помимо юридической, какаялибо иная возможность упорядочивающей организаціи человѣческаго общества?

Теорія анархизма не всегда одинаково отвѣчаетъ на эти вопросы. Можно, напротивъ, замѣтить въ ней два различныхъ направленія, отвергающія, правда, единогласно юри-

дическое принужденіе въ дѣлѣ организаціи общественной жизни, но за то постулирующія два совершенно отличныхъ другъ отъ друга порядка. Онѣ связаны съ именами тѣхъ двухъ людей, къ которымъ относятся первыя положительныя построенія теоріи анархизма въ ея противоположности къ юридическому принужденію; между тѣмъ вопросъ: должно ли и какимъ образомъ должно быть обосновано принудительное право вообще? — такъ же старъ, какъ и вся исторія философіи права.

Эти авторы суть: Пьеръ Жозефъ Прудонъ (1809 —1865) и Каспаръ Шмидтъ, ставшій извѣстнымъ подъ псевдонимомъ Макса Штирнера (1806—1856)

II.

Едва ли найдется, помимо Прудона, другой соціальный мыслитель, взгляды на достоинство и значеніе котораго въ относящейся сюда литературѣ были бы столь различны и противорѣчивы. Это различіе во мнѣніяхъ касается не только его дарованія и духовной силы, на которыхъ такъ усиленно настаиваютъ его горячіе поклонники и которыя другіе, особенно Карлъ Марксъ, совершенно отрицаютъ; но согласія не существуетъ и во взглядахъ на соотношеніе и взаимную связь его теорій.

Извѣстно, что Прудонъ въ теченіе своей писательской дѣятельности пережилъ очень замѣтное развитіе; историки литературы дѣлятъ всю его дѣятельность на три періода, изъ которыхъ первый кончается февральской революціей, a второй охватываетъ собою годы, непосредственно слѣдующіе за ней. Но въ то время какъ Дилъ, самый тщательный біографъ Прудона {Диль, Прудонъ. Его жизнь и ученіе. T. I (1888); т. II (1890). Еще въ „Handwörterbuch der Staatswissenschafften"; см. Прудонъ (1893).}, доходитъ до заключенія, что

въ ходѣ идей геніальнаго мыслителя замѣчаются многочисленныя колебанія и часто совершенно безпричинныя измѣненія взглядовЪ, что одна особенность Прудона — его полная противорѣчій натура, выступаетъ наружу самымъ очевиднымъ образомъ; Мюльбергеръ {Мюлъбергеръ. Мысли о Прудонѣ (1891).}, хорошій знатокъ и большой поклонникъ Прудона, увѣряетъ, наоборотъ, что его ученіе, несмотря на всю духовную эволюцію автора, представляетъ собою по содержанію единое, строго послѣдовательное построеніе мысли, столь же грандіозное, какъ и логичное 1) Мюльбергеръ не можетъ отрицать того, что въ сочиненіяхъ Прудона встрѣчаются своеобразныя различія и кажущіеся противорѣчивыми взгляды; но онъ говоритъ, что съ Прудономъ нужно поступать, какъ съ Юстиніаномъ и его кодексомъ: нужно только глубже вникнуть въ основанія этихъ кажущихся антиномій, чтобы благодаря такому болѣе внимательному разсмотрѣнію увидѣть въ мнимомъ противорѣчіи примиряющее единство.

Такое положеніе дѣла является особенно затруднительнымъ по отношенію къ нашей темѣ къ доктринѣ анархизма, впервые съ позитивной точностью конструированной Прудономъ. И здѣсь мы видимъ, что въ послѣдующіе годы своей жизни онъ возвращается къ болѣе раннимъ своимъ взглядамъ, или иногда просто высказываетъ новыя противорѣчащія мысли. Теорія анархизма относится къ его твореніямъ перваго періода. Уже въ своемъ извѣстномъ сочиненіи (Qu'est ce que la propriété? 1-iere mémoire. Recherches sur le principe du droit et du gouvernement» (1840) {„Что такое собственность?" I. Изслѣдованія о принципѣ права и управленія.}, въ которомъ находилась столь часто оспариваемая формула: «la propriété c'est le vol» {„Собственность есть кража".}, авторъ признаетъ себя анар-

хистомъ; затѣмъ въ обоихъ произведеніяхъ: «Les confessions d'un révolutionnaire» (1849) {„Признанія революціонера".} и въ «Idée générale de la révolution au XIX-cième siècle» (1851) {„Основныя идеи революціи XIX в."} онъ развиваетъ подробно свою теорію анархизма. Ho вo второй періодъ своей литературной дѣятельности онъ выпускаетъ въ свѣтъ книгу: «Du principe fédératif» (1852) {„О принципѣ федераціи".}, въ которой онъ утверждаетъ, что идеалъ анархизма никогда не можетъ быть осуществленъ и что правильной соціальной организаціей является федерализмъ. Подъ послѣднимъ онъ понимаетъ широкую децентрализацію и организацію небольшихъ политическихъ группъ, которыя могутъ быть посредствомъ юридическаго федеральнаго договора объединены исключительно контролирующей, установленной только cъ согласія всѣхъ федеральныхъ правительствъ дѣятельностью. Итакъ, идеаломъ является попрежнему анархизмъ, но остается неяснымъ, въ какой логической связи находится съ нимъ федерализмъ? Мюльбергеръ, можетъ быть, правъ и здѣсь, замѣчая вообще, что къ этому писателю нельзя подойти съ тѣми предпосылками, съ которыми мы, нѣмцы, обыкновенно подходимъ къ произведеніямъ нѣмецкихъ мыслителей. «Прудонъ всегда жизнененъ; онъ всегда тѣсно соприкасается съ живой дѣйствительностью; онъ всегда связанъ съ ней; онъ — всюду, гдѣ только возникаетъ проблема; онъ тотчасъ же улавливаетъ ее въ томъ освѣщеніи, какое ей придаетъ дѣйствительность; затѣмъ углубляется въ нее, высказываетъ нѣсколько въ высшей степени цѣнныхъ мыслей и закрѣпляетъ ихъ въ концѣ-концовъ въ какой-нибудь формулѣ, которая скорѣе поставитъ въ тупикъ читателя, незнакомаго съ его манерой развивать свои

мысли, чѣмъ убѣдитъ его, скорѣе ослѣпитъ, чѣмъ просвѣтитъ».

При такомъ положеніи дѣла и принимая во вниманіе, что анархистскій образъ мыслей Прудона имѣлъ и имѣетъ въ развитіи анархизма громадное значеніе и что одно изъ направленій теоріи анархизма постоянно основывается съ большимъ или меньшимъ правомъ на выводахъ Прудона, не думая о томъ, что самъ авторъ этихъ выводовъ существенно видоизмѣнилъ ихъ впослѣдствіи — я полагаю возможнымъ изложить систематически это по существу интересное ученіе.

Такимъ образомъ то, что я хочу изложить, не есть ни очеркъ всего ученія Прудона, ни вытекающая изъ всей системы его философіи отдѣльная доктрина; я вовсе не хотѣлъ бы также погружаться въ бездну споровъ о толкованіи и возможномъ объединеніи различныхъ мѣстъ, взятыхъ изъ его произведеній. Наоборотъ, мы используемъ высказанныя имъ мысли съ цѣлью систематически представить одну изъ попытокъ изслѣдованія анархистскаго соціальнаго строя, рискуя даже нанести нѣкоторый ущербъ исторической точности, освѣщая и дополняя отъ себя неясные и, быть можетъ, не вполнѣ продуманные выводы. При систематическомъ разсмотрѣніи какой-либо мысли вопросъ о ея историческомъ происхожденіи совершенно безразличенъ, и полное освобожденіе ея отъ историческихъ случайностей можетъ только способствовать ея пригодности для нашей научной работы.

Такимъ образомъ тотъ рядъ мыслей, разсмотрѣніе котораго всегда будетъ цѣнно для соціальнаго философа, является предъ нами въ слѣдующемъ видѣ.

Въ совмѣстной жизни людей обнарѵживается нѣкоторый естественный порядокъ. Сношенія людей, производство хозяйственныхъ благъ и весь торговый оборотъ и обмѣнъ

сами по себѣ стали бы развиваться съ извѣстной, лежащей въ ихъ основѣ закономѣрностью и, если бы имъ была предоставлена абсолютная свобода и самостоятельность, они протекали бы въ естественной гармоніи. Этотъ естественный порядокъ общественнаго бытія человѣка долженъ бы былъ походить на порядокъ, господствующій въ пчелиномъ роѣ, муравейникѣ и въ столь часто приводившемъ въ изумленіе наблюдателей обществѣ бобровъ. И, какъ среди этихъ животныхъ, живущихъ въ своихъ сообществахъ лишь по неизмѣннымъ законамъ природы, царятъ порядокъ и гармонія, такъ и въ общественной жизни людей господствуетъ та же естественная закономѣрность; между обоими видами сообществъ существуетъ только одно различіе, состоящее въ томъ, что человѣкъ имѣетъ возможность научно познавать законы своей общественной жизни, въ то время, какъ животныя лишены этой возможности.

Эта закономѣрность обнаруживается въ естественной гармоніи соціальныхъ отправленій; человѣческое общество подчинено ей такъ же, какъ и отдѣльный организмъ. Подобно біенію сердца и дыханію легкихъ, существуютъ и общественныя функціи, проявляющіяся въ единичныхъ актахъ торговыхъ сношеній, производства и обмѣна хозяйственныхъ благъ. Эти человѣческія сношенія, это производство всѣхъ родовъ и видовъ, этотъ постоянный обмѣнъ вещественныхъ благъ и труда, весь торговый оборотъ, — все это при всемъ своемъ взаимодѣйствіи и взаимномъ соприкосновеніи, при всей кажущейся путаницѣ и безпорядочдости подчиняется въ дѣйствительности твердой, единой закономѣрности. Надо только, думаетъ Прудонъ, искать ее и научно разбираться въ ея отдѣльныхъ проявленіяхъ.

Если такимъ образомъ естественный порядокъ человѣ-

ческаго сожительства тотчасъ же обнаруживается, какъ только живущимъ сообща людямъ предоставляется возможность свободно производить, продавать и обмѣнивать хозяйственныя блага, то принудительная правовая организація является не только излишней, но даже вредной. Такъ какъ послѣдняя стремится быть чѣмъ-то отличнымъ отъ естественныхъ законовъ общественной жизни, то она необходимо должна вторгаться въ ея естественный порядокъ, разрушая его и нарушая ту гармонію, въ которой находятся люди, пользующіеся равенствомъ и свободой. Правовое регулированіе общественной жизни неизбѣжно обусловливаетъ поэтому привилегированное положеніе отдѣльныхъ лицъ, гнетъ и эксплоатацію одного человѣка другимъ; и если эксплоатація человѣка человѣкомъ есть воровство, говоритъ Прудонъ, то господство человѣка надъ человѣкомъ есть рабство.

«Въ виду того, что сфера дѣятельности каждаго гражданина опредѣляется естественнымъ раздѣленіемъ труда и свободнымъ выборомъ его отрасли; въ виду того, что соціальныя функціи находятся между собою въ такой связи, что образуютъ гармоническое существованіе, - изъ свободной дѣятелыюсти всѣхъ возникаетъ порядокъ; при этомъ правительства никакого не существуетъ. Кто налагаетъ на меня руку, - чтобы управлять мною, тотъ — узурпаторъ и тиранъ; того я считаю своимъ врагомъ» (Признанія революціонера).

Это воззрѣніе подтвсрждается, по мнѣнію Прудона, исторіей. Государственная власть, правда, возникла изъ естественной основы семейнаго союза; но она становилась всегда на сторону богатыхъ противъ бѣдныхъ и, чѣмъ дальше, тѣмъ всс сильнѣе устанавливала, между людьми различіе въ видѣ привилегій и неравенства, a вмѣстѣ съ тѣмъ и отсутствіе свободы.

Идея правительства, говоритъ онъ въ своей «Idée générale», беретъ свое начало съ семьѣ; она возникла изъ семейныхъ нравовъ и домашнихъ обычаевъ; въ то время противъ нея не раздавалось никакихъ возраженій, правительство казалось обществу столь же естественнымъ, какъ и отношенія между отцомъ и дѣтьми.

Въ самомъ дѣлѣ опытъ показываетъ, что правительство, какъ бы демократично оно не было по своему происхожденію, всегда и всюду становилось на сторону образованнаго и богатаго класса противъ класса бѣднаго и болѣе многочисленнаго; что оно, выказавъ себя чрезвычайно либеральнымъ, становилось все болѣе замкнутымъ; и, наконецъ, вмѣсто того, чтобы поддерживать свободу и равенство между всѣми,— упорно старалось уничтожить ихъ благодаря своей естественной склонности къ привилегіямъ.

Поэтому все дѣло въ томъ, чтобы теперь, убѣдившисъ во всемъ вышесказанномъ, уничтожить правовой строй, сдѣлать его излишнимъ, и тѣмъ способствовать водворенію естественнаго гармоническаго порядка свободнаго обращенія. Надо притомъ строго придерживаться того принципа, что нельзя организовать трудъ и что онъ только самъ можетъ совершить это. Поэтому необходимо, чтобы каждый сдѣлался самъ своимъ господиномъ въ томъ смыслѣ, чтобы мѣсто существовавшихъ до сихъ поръ политическихъ силъ, заняли бы экономическія. Вмѣсто законовъ будутъ признаваться свободныя соглашенія, заключаемыя между собою членами отдѣльныхъ — не правовыхъ, a свободно-возникшихъ союзовъ на томъ основаніи, что никто не долженъ противъ своей воли подчиняться авторитету какой-либо общины и что въ экономическомъ отношеніи должно непремѣнно господствовать свободное производство и ничѣмъ не стѣсняемый обмѣнъ продуктовъ.

Ho возможно ли вообще все это? И какимъ образомъ слѣдовало бы приступить къ осуществленію этой цѣли?

Прудонъ въ періодъ своей полной приверженности къ анархизму отвѣчалъ утвердитсльно не только на первый вопросъ, но пытался дать опредѣленное разрѣшеніе и второму. Средствомъ долженъ былъ служить его обмѣнный или народный банкъ, о которомъ такъ много говорилось. Я передамъ здѣсь только могущія быть интерссными основныя черты проекта.

Согласно послѣднему обмѣнный и кредитный обороты должны быть поставлены съ помощью «мутуалистической» системы на совершенно новое основаніе: деньги должны быть уничтожены, a всякій процентъ отмѣненъ. Производители, принимающіе участіе въ народномъ банкѣ, должны доставлять всѣ свои произведенія: одежду, съѣстные припасы, мебель, предметы роскоши и т. д. — въ банкъ, который съ помощыо оцѣнщиковъ провѣряетъ и устанавливаетъ цѣны этихъ товаровъ. Но при этомъ должны приниматься въ разсчетъ только потраченное на производство рабочее время и издержки; отъ полученія прибыли въ какой бы то ни было формѣ надо отказаться. Поставщикъ получаетъ изъ банка обмѣнныя квитанціи, на которыя онъ можетъ брать изъ банка другіе предметы. Благодаря тому, что банкъ помимо этого выдаетъ еще своимъ кліентамъ безвозмездно ссуды, должны будутъ выйти изъ обращенія деньги и проценты; торговый оборотъ начнетъ постепенно совершаться лишь при помощи этихъ обмѣнныхъ квитанцій, и такимъ путемъ наступитъ предположенная Прудономъ естественная гармонія соціальнаго общенія. «Мой проектъ банка,—говоритъ онъ въ одномъ мѣстѣ, на которое нерѣдко справедливо указываетъ Диль, былъ только доказательствомъ того, что государственная власть потеряла право на существованіе. Я предложилъ устройство,

которое при удачномъ существованіи устранило бы совершенно весь государственный механизмъ. Государство со своей 500000-ной арміей, со своимъ милліономъ чиновниковъ и со своимъ двухмилліоннымъ бюджетомъ превратилось бы въ ничто».

Въ февралѣ 1849 г., согласно этому проекту, былъ открытъ въ Парижѣ народный банкъ, въ которомъ уже при основаніи его приняли участіе болѣе 12000 производителей; но послѣ того, какъ Прудонъ за политическое преступленіе былъ приговоренъ къ лишенію свободы, ростъ банка пріостановился, и вскорѣ все учрежденіе распалось совсѣмъ. Насъ, однако, интересуетъ здѣсь лишь теоретическая основа стремленій этого соціальнаго политика.

Мыслъ о существованiи естественной гармоніи, какъ законной основы общественной жизни, невѣрна.

Если до сихъ поръ еще не удалось выяснить въ совершенствѣ изложенное направленіе анархизма или авторитетно опровергнуть его, то главная причина этого кроется въ томъ, что понятіе соціальной жизни, какъ предмета научнаго изслѣдованія, нигдѣ еще достаточно ясно не опредѣлено и не установлено. Вмѣсто того, чтобы видѣть въ этомъ понятіи только совокупность урегулированныхъ взаимоотношеній людей, передъ взоромъ нѣкоторыхъ писателей носится болѣе или менѣе сознательно представленіе о какомъ-то предметѣ, имѣющемъ матеріальный характеръ; при этомъ совершенно пеправильно допускать, что соціальная жизнь только въ самой незначительной степени можетъ обусловливаться регулирующимъ воздѣйствіемъ людей, — въ то время какъ въ дѣйствительности она вообще имѣеть смыслъ и существуетъ только при предположеніи созданныхь людьми правилъ.

Но я хочу придерживаться здѣсь мыслей только самого Прудона.

До сихъ поръ совершенно не удалось охватить общимъ закономъ всѣ естественныя причины человѣческихъ взаимоотношеиій и создать единообразный и закономѣрный взглядъ на безконечное количество естественныхъ побужденій человѣка; и можно смѣло сомнѣвваться, удастся ли вообще это сдѣлать мало-мальски удовлетворительнымъ образомъ.

Но если бы для той части жизни людей, которая управляется естественными побужденіями, и были найдены прочные естественные законы, управляющіе ихъ взаимоотношеніями, если бы даже удалось установить ихъ въ систему единой гармоніи, и такимъ образомъ человѣческое общество въ цѣломъ приняло бы видъ муравейной кучи, то и въ этомъ случаѣ проблема установленія понятія соціальной жизни людей не была бы исчерпана. Вполнѣ твердо установлено по крайней мѣрѣ то, что люди въ продолженіе всей извѣстной намъ исторіи никогда не останавливались на подобнаго рода сожительствѣ, и всегда перерабатывали, такъ сказать, «технически» сырой матеріалъ природнаго общественнаго существованія съ помошью урегулированія человѣческихъ отношеній. Этого не можетъ отрицать и Прудонъ со своей теоріей свободнаго обмѣна. Ибо въ любомъ соглашеніи между людьми уже находится сама по себѣ извѣстная модификація и извѣстное регулированіе естественной жизни каждаго отдѣльнаго человѣка. Если бы было достаточно одной естественной жизни, какъ y пчелъ и муравьевъ, то не нужно было бы никакихъ обѣщаній и обязательствъ, которыя неизбѣжно заключаются во всякой сдѣлкѣ. Такимъ путемъ въ дѣйствительности только и обезпечивается будущее въ человѣческихъ сношеніяхъ; обосновываются права и обязанности, имѣющія смыслъ и значеніе только при предположеніи, что поведеніе каждаго даннаго человѣка въ будущемъ будетъ под-

чинено извѣстнымъ правиламъ. Изъ урегулированныхъ взаимоотношеній людей возникаетъ такимъ образомъ новый міръ, который представляетъ особый видъ объектовъ, подлежащихъ особому научному изслѣдованію и познанію, какъ по отношенію къ ихъ сущности и значенію, такъ и съ точки зрѣнія вопроса, должны ли эти явленія, возникающія, какъ таковыя, исключительно изъ человѣческихъ дѣйствій, быть такими, каковы они суть на самомъ дѣлѢ. Изъ простыхъ отношеній и примитивнаго договора двухъ до тѣхъ поръ, быть можетъ, чуждыхъ другъ другу людей возникаетъ сложное регулированіе совмѣстной жизни: громадная, невидимая, регулирующая сѣть разстилается надъ жизнью людей и приводитъ въ объединяющій порядокъ тѣ многочисленныя нити, которыя связываютъ одного человѣка съ другимъ; такъ создается впервые понятіе соціальной жизни, именно, какъ сознательная противоположность жизни животныхъ, основанной на инстинктахъ.

Можно повторить еще разъ, что закономѣрность этихъ естественныхъ побужденій человѣка не была еще до сихъ поръ понята и обнаружена; меньше всего въ этомъ направленіи сдѣлалъ самъ Прудонъ, который провозгласилъ естественную гармонію и порядокъ совершенно догматически и безъ всякихъ доказательствъ. Такимъ образомъ мы ничего не знаемъ о такомъ порядкѣ человѣческаго сожительства, который не былъ бы построенъ на началахъ нормировки и регулированья. Но надо указать и на то, что въ представленіи подобнаго естественнаго сожительства никогда не содержится идеи культурнаго прогресса: совершенно такъ же, какъ и въ отказѣ отъ научно-техническаго господства надъ природой. Съ этой точки зрѣнія нужно только добиться правильнаго и успѣшнаго регулированія естественныхъ побужденін, a не стремить-

ся къ совершенному уничтоженію всякаго регулированія. {„Вообразите стадо дикихъ лошадей, и вы увидите передъ собой полнѣйшую свободу, равенство всѣхъ во всѣхъ правахъ, словомъ, полнѣйшій коммунизмъ; при этомъ здѣсь не можетъ имѣть мѣсто развитіе, ибо для этого необходимо, чтобы одной части жилось значительно лучше, нежели другой; одни развиваются тогда на счетъ другихъ, такъ какъ природа не знаетъ пощады, если дѣло идетъ о споспѣшествованіи развитію". Такъ говоритъ русскій соціалистъ Александръ Герценъ (1812—1871). Но и здѣсь въ понятіи соціальнаго развитія предпосылается регулированіе совмѣстной жизни правилами, опредѣляющими "лучшую или худшую жизнь". Это регулированіе и представляетъ собою условіе и рычагъ общественнаго прогресса. Здѣсь недостаточно ссылки на „природу", какъ на выраженіе закона причинности. Ибо при примѣненіи исключительно одного закона причины и слѣдствія къ объясненію отдѣльныхъ явленій отнюдь не получится идеи прогресса, ибо эта идея можетъ быть обрѣтена только по категоріи цѣли; развитіе въ смыслѣ прогресса безъ идеальной цѣли, къ которой „идетъ развитіе", совсѣмъ не можетъ быть понято. — Вообще объ отношеніи Герцена къ близко къ нему стоящему Прудону см. Шперберг (Г. фонъ-Розенъ) „Соціально-политическія идеи А. Герцепа (1894); особ. стр. 8о и слѣд.}

Поскольку теорія анархизма опирается на Прудона, она, выставляя естественный гармоническій порядокъ неурегулированнаго сожительства людей, является совершенно необоснованной; признавая, что допущеніе вполнѣ свободныхъ соглашеній не вноситъ уже тѣмъ самымъ извѣстнаго рода упорядоченія въ человѣческое поведеніе — она оказывается неясной и непослѣдственной; поэтому и требованіе ея совершенно устранить и уничтожить всѣ установленныя людьми нормы соціальной жизни должно быть признано вполнѣ неосновательнымъ.

III.

Совершенно инымъ путемъ, чѣмъ Прудонъ, и оправляясь отъ другого исходнаго пункта приходитъ къ теоретическому обоснованію анархизма Максъ Штирнеръ.

Его книга «Der Einzie und sein Eigentum» {Вышла въ 1845 г. Подъ псевдонимомъ скрывается, какъ уже было замѣчено, Каспаръ Шмидтъ. О жизни автора извѣстно лишь то, что онъ родился въ Бейрутѣ 25 октября 1806 г. по окончаніи изученія теологіи и философіи, работалъ въ Берлинѣ въ качествѣ учителя гимназіи и женскаго учебнаго заведенія, и въ болѣе поздніе годы своей жизни предался исключительно литературной дѣятельности. Онъ написалъ „Исторію реакцiи" и издалъ въ своемъ переводѣ различные англійскіе и французскіе труды по политической экономіи. Говорятъ, что онъ жилъ въ большой нуждѣ: умеръ 26 іюня 1856 г.— О вліяніи его на Ницше (воспринятомъ безсознательно?) см. Шельвинъ „Штирнеръ и Ницше" (1892) и Лаутербаха въ предисловіи къ изданію „Der Einzige" въ универсальной библіотекѣ Реклама (1893 г.).} представляетъ собою самую смѣлую попытку, какая когда-либо была предпринята: попытку сбросить съ себя всякій авторитетъ. Исходя изъ послѣдовательнаго развитія мыслей Людвига Фейербаха, эта книга начинается и заканчивается словами: «Ich hab' mein Sach' auf Nichts gestellt» {„Я воздвигъ свое дѣло ни на чемъ"—таковъ смыслъ этого труднопередаваемаго на русскіи языкъ выраженія. (Ред.)}. Въ то время какъ Фейербахъ изображаетъ самъ свое развитіе такъ: «моей первой мыслью былъ Богь, второй мыслью—разумъ, a третьей и послѣдней—человѣкъ», въ то время какъ онъ формулируетъ главную основу своей религіи въ словахъ: «человѣкъ для человѣка есть высшее существо», Штирнеръ хочетъ устранить и это, по его мнѣнію, догматическое суевѣріе. Онъ ые признаетъ, что личность, удерживая даже такую религію, можетъ освободиться отъ оковъ, налагаемыхъ унаслѣдованными и привитыми воспитаніемъ предразсудками, что она можетъ сдѣлаться своимъ собственнымп владыкой (Eigner). Такимъ образомъ онъ не

только отвергаетъ вѣру въ личнаго Бога и соблюденіе Его заповѣдей и вообще всякое представленіе, налагающее на насъ путы; онъ борется противъ установленія моральнаго закона и необходимости какого бы то ни было долга, изъ него проистекающаго; и онъ не признаетъ, что правовое и государственное принужденіе можетъ когда-либо быть обосновано. Это все — рѣзко высказываемыя мысли, преслѣдующія въ своемъ живомъ изложеніи одинъ отрицательный принуипъ съ такой силой, что ихъ считали чуть ли не иронической каррикатурой на Фейербаха; конечно, совершенно несправедливо. Богатый историческій и политическій матеріалъ такъ сильно и такъ вѣрно направленъ къ цѣли — основной мысли и именно въ подробоностяхъ представленъ съ такимъ вѣрнымъ расчетомъ, что подобная поверхностная историко-литературная оцѣнка является въ высшей степени необоснованной.

Проблема, выставленная Штирнеромъ, гласитъ: Какъ можетъ человѣкъ стать свободнымъ и въ то же время жить съ другими въ урегулировянномъ соооществѣ?

Руссо совершенно опредѣленно выдвинулъ этотъ вопросъ и старался разрѣшить его въ предѣлахъ правового порядка. "Человѣкъ рождается свободнымъ, и живетъ всюду въ оковахъ. Какъ происходитъ это превращеніе? Я не знаю. Какимъ путемъ оно можетъ стать правомѣрнымъ? Этотъ вопросъ, мнѣ кажется, я могу разрѣшить».

Отвѣтъ, какъ извѣстно, гласить: государственные законы должны во всякомъ слyчаѣ находиться въ согласіи съ обществениымъ договоромъ (contract social), съ тѣмъ первоначальнымъ договоромъ, который долженъ считаться смысломъ и содержанiемъ всякаго правопорядка. Я не могу здѣсь согласиться съ тѣмъ элементарнымъ недоразумѣніемъ, что общественный договорь былъ будто бы выставленъ, какъ историческій фактъ, a потому нуждается для своего

утвержденія или опроверженія въ исторлческомъ изслѣдованіи. Это совершенно невѣрно. Онъ представляетъ собою философское выраженіе идеи права и хочетъ дать общеобязательный масштабъ, съ точки зрѣнія котораго можно и должно оцѣнивать всякій изданный государствомъ законъ. Законъ по своему содержанію правомѣренъ только тогда, когда онъ соотвѣтствуетъ общественному договору: «Каждый изъ насъ отдаетъ себя и свои силы, какъ общественное благо, подъ верховное распоряженіе общей воли, a мы, какъ нѣчто цѣлое, въ каждомъ членѣ видимъ неотдѣлимую часть его». Если этотъ общественный договоръ, не какъ историческая основа государства, a какъ идеальная цѣль правопорядка, будетъ приниматься всегда во вниманіе и понемногу будетъ осуществляться согласно принципамъ, коихъ мы не будемъ ближе касаться, то изъ него создастся право при которомъ люди, юридически хотя и связанные, будутъ пользоваться свободой. Такъ общественный договоръ Руссо сталъ лозунгомъ либерализма.

Анархистская доктрина Ulmиpнepa возстаетъ противъ такой философско - правовой основы и противъ вытекающихъ изъ нея практическихъ стремленій. По отношенію къ интересующему насъ здѣсь вопросу онъ раздѣляетъ либерализмъ на политическій и соціальный, изъ которыхъ послѣдній соотвѣтствуетъ соціализму.

Политическій либерализмъ не въ состояніи сдѣлать людей свободными.

Либеральнкй порядокъ, говоритъ Штирнеръ, признаетъ рѣшающей юридической силой большинство. Этимъ мѣняется только имя властелина, сущность жс принудительной организаціи и необходимаго при ней насилія по прежнему противостоитъ личности.

Уже 8 іюля 1789 года разъясненіе, сдѣланное еписко-

помъ Отунскимъ и Барьеромъ разрушило иллюзіи, будто каждая отдѣльная личность имѣетъ значеніе въ законодательствѣ: оно показало полное безсиліе избирателей, представительное большинство сдѣлалось господиномъ. Когда 9 іюля обсуждялся планъ работъ по государственному

устройству, Мирабо замѣтилъ: «Правительство обладаетъ силой, но не правомъ; источникъ права находится только въ народѣ». 16 іюля тотъ же Мирабо восклицаетъ: "Развѣ не народъ — источникъ всякой силы». Слѣдовательно и источникъ права и источникъ насилія! Кстати сказать здѣсь раскрывается содержаніе «права»; оно есть — сила. У кого въ рукахъ сила, у того и право". «Монархъ въ лицѣ короля оказался убогимъ въ сравненіи съ этимъ монархомъ, суверенной «націей». Эта монархія въ тысячу разъ cypoвѣе строже и послѣдовательнѣе. Для новаго монарха не существовало ни правъ, ни привилегій; какъ ограниченъ въ сравненіи съ нимъ абсолютный король «прежняго режима»!

Государство и святость права остаются такимъ образомъ въ силѣ; и я не могу никогда достигнуть полной свободы, которая есть моя сила и черезъ это становится моей принадлежностью (Eigenheit). Либерализмъ можетъ дать только опредѣленный видъ свободы. Свобода вѣроисповѣданія означаетъ при немъ не свободу отъ вѣры, a свободу отъ инквизиторовъ; гражданская свобода не есть свобода отъ всякой гражданственности, а. свобода отъ господства чиновничества или отъ произвола королей. To же самое было всегда и всюду со стремленіемъ къ свободѣ. Князь Меттернихъ сказалъ однажды, что онъ нашелъ путь, способный привести навсегда къ истиниой свободѣ. Графъ Прованскій бѣжалъ изъ Франціи какъ разъ въ то время, когда, казалось, тамъ должно было водвориться «царство свободы», и сказалъ: мое плѣненіе стало для меня невы-

носимымъ, y меня была только одна страсть: стремленіе къ свободѣ.

При такой относительной и лишь субъективно опредѣленной свободѣ неизбѣжно существованіе принужденія и рабства. «Стремленіе къ какой-нибудь опредѣленной свободѣ заключаетъ въ себѣ стремленіе къ установленію новаго господства, совершенно такъ же, какъ и революція, которая, хотя и могла внушить своимъ приверженцамъ то высокое убѣжденіе, что они борются за свободу, но только въ смыслѣ борьбы за опредкленный видъ свободы, потому за установленіе новаго господства—господства закона».

«Весь міръ требуетъ свободы, всѣ мечтаютъ объ ея царствѣ. Кому только не снился волшебно прекрасный сонъ о цвѣтущемъ царствѣ свободы, о «свободномъ человѣческомъ родѣ». Люди должны стать свободными, вполнѣ свободными, свободными отъ всякаго принужденія! Но правда ли, отъ всякаго принужденія? Они и сами не должны будутъ создавать себѣ принужденіе? «Ахъ да, конечно, но Вѣдь это не принужденіе!» Ну, такъ они должны вѣдь освободиться отъ религіозныхъ вѣрованій, отъ строгаго нравственнаго долга отъ неумолимаго закона, отъ...— «О, какое ужасное недоразумѣніе!» Такъ отъ чего же должны они освободиться и отъ чего нѣтъ ?

«Прекрасный сонъ нарушенъ; пробуждаясь, протираютъ полуоткрытые глаза и удивленно смотрятъ на прозаическаго вопрошателя. «Отъ чего люди должны освободиться!»—Отъ славной вѣры, восклицаетъ одинъ. Ахъ, кричитъ другой, всякая вѣра—славна: надо освободиться отъ всякой вѣры. — Нѣтъ, нѣтъ, Бога ради, снова начинаетъ первый, не бросайте всякую вѣру, a то наступитъ господство звѣрства. Мы должны, вставляетъ третій, имѣть республику и освободиться отъ всякихъ повелителей. Этимъ ничему не поможешь, говоритъ четвертый: у насъ будетъ

тогда новый господинъ, «господствуюшее большинство»; намъ надо, наоборотъ, освободиться отъ ужасающаго неравенства.—О, злосчастное равенство, снова я слышу твой плебейскій вопль. Только что я вѣдь мечталъ о дивномъ paѣ свободи,—a вмѣсто этого какая дерзость и необузданность издаетъ дикіе вопли. Такъ жалуется первый и хочетъ поднять мечъ на «безграничную свободу». Скоро мы будемъ слышать только бряцаніе мечей несогласныхъ между собою мечтателей о свободѣ».

Но быть можетъ мы найдемъ полную свободу въ ученіи соціальнаго либерализма?

Въ то время какъ политическій либерализмъ не только сохраниль различія имущественныя, но даже обострилъ ихъ и оставилъ господство денегъ взамѣнъ господства по происхожденію или господства труда, онъ трудъ сдѣлалъ совершенно несвободнымъ. Что же въ противоположность ему выставляетъ соціализмъ?

«Мы свободорожденные люди, но всюду, куда мы ни взглянемъ,— мы — слуги эгоистовъ. Не должны ли мы по-этому тоже стать эгоистами? Избави Боже, мы лучше сдѣлаемъ существованіе самихъ эгоистовъ невозможнымъ. Мы сдѣлаемъ ихъ всѣхъ нищими (Lumpen), мы сами не будемъ имѣть ничего, только чтобы имѣли «всѣ». Передъ высшимь властелиномъ, единымъ повелителемъ, большинствомъ, всѣ были равны, но и всѣ были пулями; передъ высшимъ собственникомъ, обществомъ, всѣ должны стать нищими.

Гнетъ, принужденіе и эксплоатація по отношенію къ ловкому, прилежному и добросовѣстному со стороны неспособнаго, лѣниваго и небрежнаго совершенно исчезнутъ въ соціалистическомъ строѣ.

«То обстоятельство, что коммунистъ видитъ въ тебѣ человѣка, брата, это—только показная сторона коммунизма.

Съ оборотной же стороны онъ смотритъ на тебя не просто какъ на человѣка, a какъ на человѣческаго работника или работающаго человѣка. Въ первомъ воззрѣніи скрывается либеральный принципъ, второй же противорѣчитъ либерализму. Если ты «лѣнтяй», то онъ хотя и признаетъ въ тебѣ человѣка, но будетъ очищать тебя, какъ лѣниваго, отъ этой лѣности и стараться внушить тебѣ, вѣру въ то, что трудъ есть «назначеніе и призваніе» человѣка».

Такимъ образомъ въ то время, какъ буржуазный строй дѣлалъ участіе въ трудѣ свободнымъ, коммунизмъ принуждаетъ къ нему. Человѣкъ подчиненъ «его величеству» трудовому обществу, которое, какъ новый господинъ, новая фикція, новое «высшее существо» заставляетъ насъ служить себѣ вѣрой и правдой; оно даетъ намъ то, въ чемъ мы нуждаемся, a потому мы и обязаны ему. «Что общсство не есть какое-либо я, способное давать, дарить и исполнять, но лишь орудіе, средство, которое мы въ правѣ использовать; что мы не обязаны ничѣмъ жертвовать обществу, a если уже жертвуемъ, то приносимъ его себѣ въ жертву: объ этомъ соціалисты и не думаютъ».

Во всякомъ стремленіи къ свободѣ можно найти признаки умѣренныхъ и радикаловъ; но y нихъ все вертится вокругъ одного вопроса: Насколько человѣкъ долженъ быть свободнымь? Какъ дѣлать, чтобы при дарованіи человѣку свободы лишить его того нечеловѣческаго (Unmench), что сидитъ въ каждомъ?

«У всякаго либерализма есть смертельный врагъ, непреодолимое препятствіе, какъ y Бога — дьяволъ: рядомъ съ человѣкомъ находится всегда «нечеловѣческое», «единственный», эгоистъ. Государство, общество, человѣчество не могутъ осилить этого дьявола».

Кто допускаетъ такое ограниченіе человѣка отъ «нечеловѣческаго», тотъ находится, согласно Штирнеру, въ

полнѣйшей неясности, требующей ближайшаго изслѣдованія.

«Сказать попросту, что такое «нечеловѣкъ», нетрудно: это человѣкъ, не соотвѣтствующій понятію человѣка такъ же, какъ нечеловѣческое есть то человѣческое, которое не соотвѣтствуетъ понятію человѣческаго. Логика называетъ это «сужденіемъ по закону противорѣчія». Допустимо ли сужденіе, что можно быть человѣкомъ, не будучи имъ, безъ принятія гипотезы, что понятіе человѣка отдѣлимо отъ его бытія, сущность отъ явленія. Вѣдь говорятъ: этотъ, хотя и кажется человѣкомъ, но не есть «человѣкъ».

Существуетъ, слѣдовательно, идеалъ человѣка, устанавливающій, какимъ онъ долженъ быть, рѣзко отличающійся отъ того, что каждый представляетъ собою въ дѣйствительности; въ этомъ смыслѣ исторія знала, собственно говоря, только «нечеловѣковъ», послѣ же христіанства только одного человѣка, Христа, и то его нельзя признавать таковымъ, ибо онъ считается сверхчеловѣкомъ, «Богомъ».

И вотъ я уничтожаю, — продожаетъ Штирнеръ, дѣлая непозволительное догматическое допущеніе, — это идеальное понятіе; я вычеркиваю его и понимаю подъ «человѣкомъ» мою оригинальную личность, какой она является эмпирически. Ибо люди, въ дѣйствительности существующіе, но не представляющiе собой людей, такъ какъ они не соотвѣтствуютъ отвлеченной идеѣ человѣка—были бы призракомъ; — это единственный выводъ, который кладется Штирнеромъ въ основу.

«Развѣ и тогда останусь еще «нечеловѣкомъ», когда я сведу человѣка, возвысившагося надо мной какъ мой идеалъ, моя цѣль, моя сущность или понятіе и оставшагося внѣ меня, къ моимъ собственнымъ, мнѣ свойственнымъ особенностямъ, такъ что человѣкъ будетъ ничѣмъ

инымъ, какъ моей «человѣчностью», моей человѣческой сущностыо, и все, что я дѣлаю, будетъ потому человѣчно, что дѣлаю это Я, a не потому, что это соотвѣтствуетъ понятію человѣка. Я есмь дѣйствителъно въ одно и то же время и человѣкъ и нечеловѣкъ, ибо Я есмь человѣкъ и въ то же время болѣe чѣмъ человѣкъ, т.-е. Я есмь «Я» какъ субъектъ моего человѣческаго свойства.

Въ этомъ Штириеръ нашелъ основу для построенія теоріи соціальнаго анархизма.

«Человѣкъ есть послѣдній злой духъ, призракъ самый обманчивый или внушающій наиболѣе довѣрія, хитрѣйшій лжецъ съ честной физіономіей, отецъ лжи. Эгоистъ, возставая противъ требованій и понятій современности, совершаетъ безпощадно самое безграничное разрушенiе святынь. Ничто не свято для него! — Было бы нелѣпо утверждать, что нѣтъ никакой силы выше моей. Только то положеніе, которое Я занимаю по отношенію къ ней, совершенно иное, чѣмъ оно было въ религіозныя времена; Я буду врагомъ всякой высшей силы, въ то время какъ религія предписываетъ быть расположенной къ ней и смиреннымъ передъ ней».

«Поэтому мы оба — государство и я — враги. Меня, эгоиста, не заботитъ благо этого «человѣческаго общества». Я ему не приношу никакихъ жертвъ. Я извлекаго изъ него пользу; но чтобы быть въ состояніи использовать его вполнѣ, я превращаю его въ мою собственность, въ мое сознаніе, т.-е. я уничтожаю его и образую вмѣсто него союзъ эгоистовъ.

«Я не хочу ни признавать, ни уважать въ тебѣ ни собственника, ни нищаго, ни даже человѣка, a я хочу тебя использовать. Соль дѣлаетъ кушанья вкусными для меня, поэтому я растворяю ее; въ рыбѣ я вижу средство питанія, поэтому я съѣдаю ее; въ тебѣ я нахожу способность

сдѣлать пріятной мнѣ жизнь, поэтому я выбираю тебя своимъ товарищемъ. Или — на соли я изучаю кристаллизацію, на рыбѣ — ея животныя свойства, по тебѣ — людей и т. д. Передъ моимъ лицомъ ты только то, что ты для меня собою представляешь: именно ты — моя вещь, a по-этому и моя собственность.

«Что же должно быть? Должна ли окончиться общественная жизнь и исчезнуть всякое расположеніе, братство, все, что создано принципами любви и общественности?—Какъ будто бы одинъ человѣкъ не будетъ всегда искать другого, когда онъ будетъ въ немъ нуждаться, какъ будто бы одинъ не долженъ вступить въ союзъ съ другимъ въ то время, когда онъ имъ пользуется? Но разница заключается въ томъ, что тогда дѣйствительно одинъ будетъ соединяться съ другимъ, въ то время какъ прежде онъ былъ съ нимъ связанъ. Отца и сына до совершеннолѣтія связываютъ узы, послѣ него они могугь соединяться самостоятельно; до него они, какъ члены семьи, принадлежали другъ другу (были «прикрѣплены» къ семьѣ), послѣ него они соединяются какъ эгоисты; отношенія сыновнія и родительскія остаются, но сынъ и отецъ не связаны ими больше».

IV

Для полнаго пониманія ученія Штирнера мы считаемъ нелишнимъ сдѣлать нѣсколько пояснительныхъ примѣчаній. Его философія является послѣдовательнымъ эмпиризмомъ. Для него значеніе имѣютъ лишь факты и ничего больше. Идея, какъ понятіе, которое не имѣетъ въ опытѣ адэкватнаго (вполнѣ подходящаго и совпадающаго съ нимъ) предмета и тѣмъ не менѣе даетъ направленіе опытной дѣйствительности, такая идея — ничто для него. Поэтому онъ не знаетъ идеи человѣчества, a знаетъ лишь даннаго

конкретнаго человѣка, и внѣ эмпирическаго существованія послѣдняго для него ничего нѣтъ. Такимъ путемъ онъ естественно приходитъ къ постулату существованія, свободнаго отъ всякихъ обязанностей, и къ возможности признавать только свое общество эгоистовъ. A въ сущности, въ своихъ сочиненіяхъ онъ по поводу неизбѣжности эгоизма высказываетъ лишь тѣ мысли, къ которымъ долженъ придти грубый эмпиризмъ, если онъ будетъ послѣдователенъ; можетъ быть эмпиризмъ эти выводы уже и сдѣлалъ, но y послѣдователей его не хватаетъ мужества выяснить это и себѣ и другимъ, какъ это сдѣлалъ Штирнеръ.

Въ этомъ пунктѣ мы займемся спеціальнымъ разборомъ примѣненія его доктрины къ общественной жизни. A для лучшаго ея выясненія я сдѣлаю нѣсколько предварительныхъ замѣчаній вообще изъ области юриспруденціи и соціологіи.

Каждый по собственному опыту знаетъ, что установленныя нормы регулируютъ совмѣстнуго жизнь людей двоякимъ способомъ. Здѣсь мы конечно будемъ говорить не объ обязанностяхъ, вытекающихъ для каждаго отдѣльнаго лица непосредственно изъ нравственныхъ заповѣдей, a лишь о тѣхъ нормахъ, которыя установлены людьми и которыя сопровождаются требованіемъ, чтобы мы имъ подчинились. Существуетъ двѣ категоріи такихъ нормъ:— это юридическія постановленія и масса тѣхъ нормъ, на которыя мы наталкиваемся въ правилахъ приличія и нравственности, въ требованіяхъ этикета, въ формахъ общественныхъ отношеній въ болѣе узкомъ смыслѣ слова, въ модѣ и во многихъ внѣшнихъ обычаяхъ, равно какъ въ кодексѣ рыцарской чести. Всѣ нормы послѣдняго типа я называю коненціоналъными правилами и прежде всего ставлю вопросъ о критеріи, при помощи котораго можно было бы отличать одинъ разрядъ нормъ отъ другого.

Профанъ, быть можетъ, попытается усмотрѣть различіе въ томъ, что правовыя нормы исходятъ отъ государства, тогда какъ конвенціональныя правила имѣютъ своимъ источникомъ обычныя формы отношеній, господствующія въ обществѣ. Но это не будетъ вѣрно.

Совершенно не нужно, чтобы юридическія нормы создавались организованной силой, которую мы называемъ государственной. Въ исторіи правовыя отношенія устанавливались часто въ такихъ человѣческихъ обществахъ, которыя не могутъ быть названы государствами въ нашемъ смыслѣ слова. Кочующія орды и племена, народы-номады имѣютъ извѣстный правопорядокъ, но y нихъ нѣтъ государства да и y дѣтей Израиля, по преданію, въ теченіе ихъ сорокалѣтняго скитанія по пустынѣ хотя и была тѣсно связанная и сурово управляемая правовая община, но государства y нихъ не было; вѣдь во всѣхъ этихъ случаяхъ нѣтъ ни одного существеннаго признака нашего понятія о государствѣ — постоянной связи съ опредѣленной территоріей. Кромѣ того, въ теченіе продолжительныхъ періодовъ исторіи общества измѣненіе и созданіе новыхъ нормъ въ области права было предоставлено церкви, самостоятельнымъ коммунамъ и другимъ корпораціямъ, даже союзамъ ceмействъ, къ которымъ не можетъ быть приложено понятіе государства. Наконецъ, въ современномъ международномъ правѣ источниками правовыхъ нормъ являются силы, стоящія за предѣлами отдѣльныхъ государствъ.

Но все это можетъ казаться случайнымъ, ибо всякій воленъ примѣнять названіе и понятіе «государство» къ любому правовому союзу, и современный взглядъ на государство никому не можетъ препятствовать думать именно такъ. Но, быть можетъ, сказанное даетъ достаточно матеріала для того, чтобы можно было сдѣлать заключеніе, что нельзя опредѣлить понятіе о государствѣ, не опираясь, какъ на

предпосылку, на понятіе права. Послѣднее представляетъ логическій prius. Можно опредѣлить данный правопорядокъ, совершенно не касаясь организаціи государства {Мы не будемъ здѣсь заниматься детальнымъ разборомъ зтого вопроса, въ особенности трудной проблемой объ отграниченіи правового принужденія отъ грубаго произвола. Окончательаое разрѣшеніе этихъ вопросовъ не имѣетъ непосредственнаго отношенія къ развитію основной мысли. Вполнѣ достаточно указать на тотъ фактъ, что понятіе государственной организаиіи не можетъ быть вовсе установлено, если идея о возможности правовой связи вообще останется въ сторонѣ. Любая попытка, сдѣланная въ этомъ направленіи, тотчась же подтвердитъ эти слова.}. Но нельзя говорить о государственной власти, не принимая въ соображеніе правовой связи между людьми. И какъ понятіе объ организаціи совмѣстной жизни людей вообще можетъ быть опредѣлено только при помощи идеи объ установленныхъ людъми регулирующихъ нормахъ, такъ и при опредѣленіи понятія государства необходимо указать на правовыя нормы,—идея которыхъ представляетъ основной признакъ понятія государственнаго сожительства людей.

Поэтому неправильно будетъ отличать правовое положеніе отъ конвенціональнаго правила тѣмъ, что первое якобы исходитъ отъ государства. Это обстоятельство не можетъ служить имѣющимъ общее значеніе критеріемъ для установленія понятія права; наоборотъ, скорѣе идея права является необходимымъ признакомъ для опредѣленія понятія государства; кто думаетъ, что юридическая норма есть норма, установленная государствомъ, тотъ безсознательно вставляетъ въ опредѣленіе понятія именно то, что нужно опредѣлить.

Въ литературѣ соціальныхъ наукъ по большей части не найдешь вполнѣ яснаго и опредѣленнаго, правильнаго от-

вѣта на поставленный вопрось. Даже такой солидный юристъ, какъ Адольфъ Меркель {А. Merkel, Iuristiche Encvklopädie (1885) § 78.}, говоритъ по этому поводу только, что, по сравненію съ правовыми нормами, въ нормахъ морали и обычая «въ общемъ преобладаетъ элементъ ограничивающій и ихъ характеризуетъ ярко выраженная двусторонность, постоянное противопоставленіе долга и правомочія,» обязанностей и правъ, въ иномъ смыслѢ, чѣмъ это мѣетъ мѣсто въ предписаніяхъ права»; эта фраза, какъ ни скупится на всевозможныя оговорки— даетъ только чисто внѣшнее описаніе.

Но такое внѣшнее описаніе совершенно неудовлетворательно для установленія понятія конвенціональныхъ правилъ.

Кто продумаетъ приведенные мной выше примѣры, тотъ легко убѣдится, что въ этихъ нормахъ право и обязанность, какъ правило поведенія, противостоятъ другъ другу столь же опредѣленно, какъ и въ правовыхъ положеніяхъ. Напр. въ правилахъ приличія, принятыхъ въ различныхъ слояхъ современнаго общества, такъ же ясно видна, какъ и въ правовыхъ положеніяхъ, противоположность между субъективными правами и обязанностями, и тутъ мы не встрѣтимъ такого обязательства на одной сторонѣ, которому не соотвѣтствовало бы притязанія и права — на другой. Вспомпимъ, наконецъ, о старинномъ кодексѣ приличій и о строгихъ правилахъ сатисфакціи и дуэли, и всякій изъ насъ пойметъ, что между двумя лицами, подлежащими дѣйствію этихъ конвенціональныхъ правилъ, существуетъ по отношенію къ ихъ поведенію рѣзкая противоположность права и обязанности. Но упрекъ по существу, который я дѣлаю Меркелю за неправильное рѣшеніе нашего вопроса, идетъ гораздо дальше. Именно Меркель описываетъ нѣсколько отдѣльныхъ конвенціональныхъ правилъ,

противопоставляя имъ опредѣленную группу правовыхъ нормъ: именно, опредѣленному содержанію нашего современнаго права онъ противополагаетъ содержаніе особенно важныхъ изъ нынѣ дѣйствующихъ конвенціональныхъ правилъ. И вотъ это-то я называю чисто внѣшнее-описательнымъ изслѣдованіемъ, описательнымъ опредѣленіемъ отдѣльныхъ исторически данныхъ правилъ. A мы хотѣли знать: какъ отграничить понятіе правовой нормы отъ понятія конвенціональнаго правила, не обращая вниманія на то или иное содержаніе, воспринятое ими и заключающееся въ какой-нибудь изъ нихъ. Ибо содержаніе это весьма неопредѣленно и можетъ быть измѣняемо по желанію. Бываютъ такія правила, которыя мы считаемъ исключительно конвенціональными правилами, тогда какъ въ другую эпоху эти же нормы выставлялись, какъ правовыя нормы, напр., уставы о ношеніи платья, законы о празднованіи свадебъ, крестинъ и пр.; съ другой стороны, при теперешнемъ строѣ, напр., въ современномъ международномъ правѣ, мы встрѣчаемъ такія юридическія положенія, которыя въ старыя времена имѣли значеніе исключительно конвенціональныхъ нормъ.

Поэтому «правовое положеніе» и «конвенціональное правило» по своему содержанію различны для отдѣльныхъ періодовъ и y разныхъ народовъ; и поэтому для опредѣленія этихъ понятій въ ихъ противоположности надо отыскать критерій, независимый отъ ихъ случайнаго историческаго содержанія, покоющійся на ихъ формальномъ значеніи. Да и вообще изъ приведенныхъ выраженій: «въ общемъ преобладаетъ» и «болѣе или менѣе характерно» ничего нельзя извлечь для рѣшенія даннаго вопроса о признакѣ, отграничивающемъ правовую норму отъ конвенціональнаго правила, такъ какъ вѣдь то и другое суть — нормы, которыя опредѣляютъ жизнь человѣка извнѣ.

Различіе между правомъ и конвенціональными нормами я свожу къ одному постоянному характерному признаку— ихъ значенію.

Право стремится пріобрѣсти объективное значеніе по отношенію ко всякому отдѣльному лицу. Оно желаетъ повелѣвать, совершенно не считаясь съ согласіемъ даннаго лица, ему подчиненнаго; и никогда нельзя въ этомъ согласіи искать основы принудительной силы правопорядка. Правовыя положенія сами опредѣляютъ, кто подчиненъ имъ, при какихъ условіяхъ данное лицо можетъ сдѣлаться членомъ общества, жизнь котораго они регулируютъ, когда онъ можетъ выйти изъ него. Кто желаетъ избавиться отъ подчиненія даннымъ законамъ и, быть можетъ, въ дѣйствительности и сумѣетъ это сдѣлать по крайнсй мѣрѣ по внѣшности, тотъ нарушаетъ этимъ право, но еще ни въ какомъ отношеніи не освобождается отъ него: какъ и раньше онъ подчиненъ праву, и значеніе послѣдняго для него прекращается лишь по постановленію этого же права.

Конвенціональная норма по своему внутреннему смыслу имѣетъ значеніе исключительно вслѣдствіе согласія подчиняющагося ему лица,—согласія, быть можетъ, молчаливаго, какъ это большей частью имѣетъ мѣсто въ общественной жизни, но всегда вслѣдствіе особаго согласія. Какъ только согласія больше нѣтъ и человѣкъ, ранѣе подчинявшiйся, не хочетъ болѣе дѣлать этого, онъ можетъ избавиться отъ него, когда ему будетъ угодно: основаніе связующей силы конвенціоальныхъ правилъ лежитъ во внѣшнемъ образомъ выраженномъ самоподчиненіи отдѣльнаго лица.

Все это легко выяснить конкретно, какъ на цѣломъ рядѣ примѣровъ изъ будничной жизни, такъ и на самыхъ серьезныхъ вопросахъ. Кто не здоровается, съ тѣмъ также не станутъ здороватъся; кто не даетъ удовлетворенія, тотъ— внѣ кодекса рыцарской чести; и именно въ такомъ смыслѣ

понимаетъ конвенціональныя правила Зомъ, когда онъ считаетъ непримѣнимымъ для организаціи церкви юридическое принужденіе и признаетъ возможнымъ для нея только такую организацію, которая покоится на конвенціональныхъ правилахъ и тѣмъ согласуется съ сущностью понятіе «церковь» {Зомъ. Руководство церковнаго права, т. I: историческія основы (1892). Основные принципы Зома таковы: „Сущность церкви противорѣчигь сущности права. Духовная сущность церкви исключаетъ возможность какого бы то ни было правопорядка. И церковное право создалось вопреки основной сущности церкви".}

Само собой разумѣется, что во всѣхъ этихъ вопросахъ совершенно безразлично, легко ли удается данному лицу вь дѣйствительности освободиться отъ воздѣйствія конвенціональныхъ правилъ, принятыхъ даннымъ обществомъ, или это освобожденіе на дѣлѣ связано для него съ величайшими трудностями. По своему дѣйствительному значенію наши конвенціональныя правила часто имѣютъ рѣшительное преимущество передъ юридическимъ предписаніемъ. Кто изъ насъ не страдалъ уже отъ гнета конвенціональнаго принужденія, и какъ часто бываетъ это въ особенности при столкновеніяхъ этого принужденія съ предписаніемъ права, напр., въ вопросахъ о вызовѣ на дуэль и участіи въ ней; въ такихъ случаяхъ, на предписанія закона не обращаютъ вниманія, такъ какъ расходящееся съ нимъ конвенціональное правило даетъ болѣе вѣскія основанія, ведущія къ повиновенію ему.

Но здѣсь мы хотимъ заняться не историческимъ разсмотрѣніемъ и нe описаніемъ и сравненіемъ обѣихъ категорій нормъ по ихъ дѣйствительному значенію. Мы постараемся лишь ясно разобрать оба эти понятія съ лошческой точки зрѣнія. Противоположность этихъ двухъ категорій нормъ основывается на смыслѣ ихъ притязанія на значеніе. И въ

этомъ-то состоитъ имѣющій общее значеніе признакъ отличія одной группы нормъ отъ другой; признакъ этотъ одинаково не зависитъ какъ отъ того, въ какомъ смыслѣ употребляемъ мы оба эти понятія въ теченіе многихъ лѣтъ, или въ какомъ смыслѣ ихъ можно было бы еще употребить, такъ и отъ того, какого дѣйствительнаго вліянія на отдѣльныхъ членовъ общества можно ожидать при тѣхъ или другихъ конкретныхъ обстоятелъствахъ со стороны того или другого вида нормъ.

Наконецъ, для насъ совсѣмъ не важно облегчаетъ ли или совершенно предоставляетъ на усмотрѣніе данный правопорядокъ выходъ подчиненнаго ему лица изъ правового союза. Въ новое время, въ противоположность прежнимъ ограничительнымъ законамъ этого рода, существуютъ очень незначительныя ограниченія; такъ по современному имперскому праву каждому нѣмецкому подданому запрещается уходъ изъ подданства только по законнымъ постановленіямъ, касающимся воинской повинности, но оставившій подданство долженъ въ теченіе 6 мѣсяцевъ выѣхать изъ государства {Имперскіе законы о пріобрѣтеніи и потерѣ правъ имперскаго и государственнаго подданства оть 1 ігоня 1870 г. §§ 15—19. Срв.также дополнительныя соглашенія къ франкфуртскому миру, о приссединеніи Эльзасъ-Лотарингіи отъ 11 декабря 1871 г. Глава I.}. Ho какъ не было либерально отдѣльное законодательство въ данномъ вопросѣ, все же освобожденіе данной личности отъ обязанности подчиняться тѣмъ или инымъ законамъ зависитъ отъ разрѣшенія даннаго правопорядка, который самъ устанавливаетъ законныя условія для выхода изъ подданства и эти условія въ любое время могутъ быть измѣнены; въ этомъ снова обнаруживается неоднократно отмѣченное нами особое притязаніе права на значеніе.

Поэтому совершенно непонятно, почему рецензентъ со-

чиненія Зома {См. Beilage zur „Allg. Ztg". отъ 19 дек. 1892 г.} говоритъ, что его требованіе справедливо только по отношенію къ строгимъ и нетерпимымъ положеніямъ церковнаго права, но не къ либеральнымъ церковнымъ законамъ. Ибо даже самое широкое разрѣшеніе на выходъ изъ данной юридической общины оставляетъ въ силѣ усмотрѣніе другихъ людей, которое и рѣшаетъ: принадлежитъ ли данное лицо, и въ какомъ случаѣ, къ церковной общинѣ; и Зомъ поэтому прямо можетъ возразить, что понятію церкви, какъ общины людей, связанныхъ общей вѣрой, совершенно не соотвѣтствуетъ сообшество объединенныхъ внѣшними юридичсскими нормами съ ихъ притязаніемъ на значеніе; что понятіе «церковь» — поскольку здѣсь вообще необходимы внѣшнія учрежденія и объединенія —реализуется скортѣе на почвѣ конвенціональныхъ правилъ и что между конвенціональными общинами и союзами, руководящимися церковнымъ правомъ, какъ бы не были они либеральны, существуетъ непроходимая пропасть.

Сообразно съ этимъ мы сумѣемъ яснѣе опредѣлить анархизмъ по ученію Штирнера.

Его ученіе признаетъ слѣдовательно такую организацію общества, которая основывается лишь на конвенціональныхъ правилахъ. Я повторяю, что и по этой теоріи анархизмъ не стремится исключительно къ безпорядку и анархіи въ обычномъ смыслѣ этого слова; онъ исходитъ изъ мысли, что человѣкъ всегда будетъ искать и сумѣетъ найти человѣка и не считаетъ нужнымъ заботиться о томъ, можетъ ли вообще существовать организація при отсутствiи правового принужденія. Регулированныя сообщества всегда будутъ существовать и всегда люди будутъ жить упорядоченными группами. Но эти организаціи не должны претендовать на большее значеніе по отношенію къ отдѣль-

нымъ личностямъ, чѣмъ это теперь имѣетъ мѣсто по отношенію къ конвенціональнымъ правиламъ: основной связующей силой должно служить свободное согласіе лица, подчиняющагося ей, и никакая соціальная норма не должна правомѣрно выходить за предѣлы гипотетическаго заявленія: «если ты хочешь получить отъ насъ пользу, объединись съ нами на признаніи извѣстныхъ правилъ". Велѣнія же права и государства по существу своему — голос принужденіе, содержатъ въ себѣ лишь голое приневоливаніе, могутъ быть разсматриваемы лишь какъ грубое насиліе и произволъ и совершенно не могутъ быть признаны правомѣрными (дедуцированы).

V.

Ни Прудонъ, ни Штирнеръ не создали въ анархизмѣ ни непосредственныхъ преемниковъ, ни школы послѣдователей. Когда въ шестидесятыхъ годахъ распространилось современное анархическое движенiе, его послѣдователи мало еще тогда считались съ этими обоими теоретиками. И только въ послѣднее время къ нимъ обратились, какъ къ основателямъ анархизма. Но въ новѣйшемъ періодѣ развитія анархизма не было сдѣлано дальнѣйшаго углубленія его теоріи. Желаніе немедленно воспользоваться ею въ цѣляхъ практической политики, и поиски за обычными боевыми лозунгамн и аргументами, помогающими агитаціи — все это омрачило чистоту научнаго обоснованія анархизма. Тамъ, гдѣ дѣятели стремились найти устойчивый теоретическій базисъ, они, путаясь и сбивая съ толку другихъ, смѣшивали воедино выводы разсматриваемыхъ писателей, по существу расходящіеся другъ съ другомъ.

Вь дальнѣйшемъ я ограничусь изложеніемъ теоретической сущности современнаго анархизма, поскольку ее

можно выдѣлить, не обращая особеннаго вниманія на исторію различныхъ тайныхъ и явныхъ обществъ анархистовъ, на судьбы вождей и ихъ помощниковъ, на литературную агитацію или на тренія и борьбу ихъ съ другими партіями или правительствами {Внѣшней исторіи анархизма касаются сочиненія: Рудольфа Мейеръ, Освободительная борьба четвертаго сословія (1875), особенно въ т. II, гдѣ говорится о внѣгерманскихъ государствахъ; Тунъ, Исторія революціоннаго движенія въ Россіи (1883), Garin, Die Anarchisten (Autor. Uebers. 1877), Adler въ Handwörterbuch der Staatswissenschaften т. I. (1890). Ст. анархизмъ.—Матеріалы для оцѣнки теоретиковъ анархизма дають: Reichel, Anarchismus in Schweiz. Socialdem. II. № 45 ff (1889), Bernstein, Die soziale Doctrin des Anarchismus in „Neue Zeit". Bd. X № 12,45—47 (1892).}.

Тутъ мы должны прежде всего указать на два противоположныхъ направленія совремеинаго анархизма.

Во-первыхъ — коммунистическій анархизмъ.

Его основой служитъ не столько обдуманная теорія соціальной жизни, сколько неясное стремленіе подъ вліяніемъ чувства, исходящее изъ собранныхъ въ кучу наблюденій и впечатлѣній. Онъ опирается на постулатъ братства; его цѣль —безграничная свобода каждаго индивидуума и при томъ полное равенство всѣхъ въ наслажденіи. Эти анархисты стремятся осуществить такую форму общественнаго строя, которой каждому человѣку была бы представлена полная возможность въ полной мѣрѣ осуществить свое «Я», т.-е. свои индивидуальные таланты и способности, свои желанія и потребности. Поэтому они отвергаютъ всякое правительство и признаютъ лишь организацію свободныхъ общинъ въ цѣляхъ общаго производства. Съ другой стороны, имъ не чужда мысль, что отдѣльное лицо не есть существо, ничѣмъ несвязанное съ обществомъ, a лишь его продуктъ, и что отъ общества оно получаетъ

все, что имѣетъ и что можетъ; слѣдовательно, оно можетъ возвратить обществу, только быть можетъ въ другомъ видѣ, лишь то, что раньше получило отъ него. Поэтому частная собственность не должна существовать. Все, что производится и будетъ произведено—есть собственность общества, и на нее каждый отдѣльный человѣкъ имѣетъ столько же правъ, сколько и другой, такъ какъ степень участія каждаго въ созданіи богатствъ, никоимъ образомъ не можетъ быть правильно опредѣлена. На этомъ основаніи они проповѣдуютъ свободу потребленія, т.-е. право каждаго свободно и безпрепятственно удовлетворять свои потребности.

Слѣдовательно, тутъ мы имѣемъ дѣло съ своеобразнымъ сліяніемъ коммунизма съ анархизмомъ, во многомъ напоминающимъ Бабефа (1795); оно можетъ быть выражено въ слѣдующей фразѣ: «Каждый—по своимъ способностямъ, каждому—по его потребностямъ» {Такимъ образомъ эта фраза отличается отъ извѣстнаго тезиса Сенъ-Симона—"Каждому—по его способности, каждой способности — ио ея трудамъ» (A chacun selon sa capacité, à chaque capacité selon ses oeuvres»).}

Если кто-нибудь вздумаетъ спросить, какъ возможенъ вообще такой идеальный строй, то ему отвѣтятъ, что онъ не знаетъ рабочаго. Рабочіе —такъ гласитъ обычный отвѣтъ— не такіе грязные эгоисты, какъ буржуа; когда они путемъ насильственной экспропріаціи разсчитаются съ послѣдними, когда пробьетъ часъ послѣдней революціи, они уже сумѣютъ установить новые порядки.

Это направленіе слѣдуетъ признать въ настоящее время наиболѣе распространеннымъ среди анархистовъ. Особенно участіе въ разработкѣ и распространеніи этой теоріи приняли русскіе писатели, главнымъ образомъ Бакунинъ, умершій въ 1873 г., и Крапоткинъ; къ ней же

примыкаетъ масса французскихъ и вообще романскихъ анархистовъ; также многіе отпавшіе нѣмецкіе соціалисты. Въ новѣйшее время «пропаганда дѣйствіемъ» также связана съ ней; видя въ велѣнiяхъ права и законахъ государства лишь акты насилія, она считаетъ себя въ правѣ силой же сопротивляться имъ; выражаясь рѣзче, она стремится путемъ насильственныхъ дѣйствій возбудить вниманіе напуганнаго міра, чтобы указать ему на невозможность сохраненія существующей принудительной организаціи и противопоставить ей свободныя общины братскаго коммунизма, къ которымъ они стремятся.

Во-вторыхъ, индивидуалистическій анархизмъ.

Эта теорія можетъ претендовать на большій научный интересъ, чѣмъ только что приведенныя соціальныя стремленія; сочувствуя тенденціи послѣднихъ, она въ то же время считаетъ ихъ заблужденіемъ, какъ по ихъ научному содержанію, такъ и по практическому примѣненію.

Среди анархическихъ группъ она составляетъ незначительное меньшинство. Главными представителями ея въ современной литературѣ являются Тукеръ {Издатель выходящаго въ Нью-Іоркѣ періодическаго журнала «Liberty not the daughter, but the mother of order».} и Макэй {Между прочимъ также Ибсенъ. Cm. его письмо къ Брандесу: «Государство—проклятъе для индивидуума. Какой цѣной пріобрѣтена сила прусскаго государства? Цѣной растворенія отдѣльной личности, въ политическомъ и географическомъ понятіи. Келльнеръ—лучшій солдатъ.—Долой государство! Въ такой революціи я приму участіе. Пусть будетъ похоронено само понятіе государства, пусть только добрая воля и духовное сродство будутъ рѣшающими моментами въ объединеніи людей; такъ будетъ положено начало свободы, имѣющей какую-нибудь цѣнность».}.

Въ высшей степени интересномъ сочиненіи своемъ {Die Anarchisten. Culturgemälde aus dem Ende des 19 Jahrhunderts (1891;—1894); Анархисты. Очерки изъ исторіи культуры конца XIX вѣка (1891. Народное изданіе 1894 г.).}

послѣдній изъ этихъ писателей вводитъ читателя въ самую толчею общественной жизни Лондона и притомъ поздней осенью 1887 г., въ то время, когда въ Чикаго происходили анархическіе процессы и привлекали къ себѣ въ одинаковой мѣрѣ вниманіе какъ буржуазнаго міра, такъ и революціонеровъ. Авторъ обладаетъ необычайнымъ даромъ пластической отдѣлки и проникновеннаго изображенія и по его сочиненію можно даже издали познакомиться съ Лондономъ. Авторъ ведетъ насъ въ царство ужасной нищеты восточной окраины города, показываетъ намъ душу возмущающія сцены изъ жизни низшихъ слоевъ общества, съ захватывающей живостью рисуетъ волненіе народнаго собранія на Трафальгаръ - скверѣ и, наконецъ приводитъ насъ, черезъ всю эту сумятицу и движеніе мірового города, мимо того, въ чемъ онъ видитъ первопричину всякихъ соціальныхъ бѣдствій—мимо «англійскаго банка» къ спокойнымъ кварталамъ собственниковъ, къ ихъ первокласснымъ ресторанамъ на аристократическомъ «Штрандѣ».

Здѣсь, въ Лондонѣ, случайно встрѣчаются другъ съ другомъ политическіе бѣглецы всѣхъ національностей, и представители всѣхъ самыхъ крайнихъ общественныхъ партій, именно анархистскихъ; главная прелесть сочиненія и заключается въ ихъ изображеніи, опирающемся на дѣйствительное знакомство съ историческими личностями, въ присутствіи на ихъ собраніяхъ и дискуссіяхъ, въ посѣщеніи революціонныхъ клубовъ и подслушиваніи діалоговъ на соціальныя темы.

У героя разсказа Обана въ небольшомъ кружкѣ въ одинъ праздничный день ведутся разговоры какъ разъ по поводу нашего вопроса—о коммунистическомъ и индивидуалистическомъ анархизмѣ, и коммунистъ Отто Труппъ только что произвелъ сильное впечатлѣніе изложеніемъ выше отмѣченныхъ мною мыслей.

Я нe могу не привесть цѣликомъ этого интереснаго и вссьма характернаго мѣста:

« — Еще одинъ, и на этотъ разъ послѣдній вопросъ задамъ я тебѣ, Отто,—раздался громкій и твердый голосъ Обана,—еще одинъ только.

«Будете ли вы въ томъ общественномъ строѣ, который вы называете «свободнымъ коммунизмомъ», мѣшать отдѣльнымъ лицамъ обмѣниваться продуктами своего труда при помощи созданныхъ ими срсдствъ обращенія? И далѣе: будете ли вы мѣшать тому, чтобы земля была въ частной собственности въ цѣляхъ личнаго пользованія?»

«Труппъ смутился.

«Присутствующіе, какъ и Обанъ, напряженно ждали его отвѣта.

«Вопросъ Обана былъ безъ исхода. Если бы онъ отвѣтилъ «да», то значитъ онъ допускалъ за обществомъ право насилія надъ отдѣльными членами, и этимъ выбросилъ бы за бортъ столь страстно защищаемую имъ всегда автономію индивидуума; отрицательнымъ же своимъ отвѣтомъ онъ призналъ бы столь рѣзко имъ отринутое только что право частной собственности.

«Поэтому онъ сказалъ:

«— Ты на все смотришь глазами современнаго человѣка. Въ будущемъ обществѣ, гдѣ все будетъ въ свободномъ распоряженіи всѣхъ, гдѣ, слѣдовательно, не будетъ торговли въ современномъ смыслѣ этого слова, каждый членъ общества, по моему глубокому убѣжденію, откажется добровольно отъ единичнаго и исключительнаго владѣнія землей.

«Снова всталъ Обанъ. Онъ немного поблѣднѣлъ во время послѣдующей рѣчи:

«— Мы никогда еще не поступали безчестно по отношенію другъ къ другу, Оtto! He допустимъ же этого и ce-

годня. Ты также хорошо знаешь, какъ и я, что этотъ отвѣтъ—отговорка. Но я настаиваю: отвѣть мнѣ на поставленный вопросъ и отвѣть на него «да или нѣтъ», если ты хочешь, чтобы я вообше когда-нибудь обсуждалъ съ тобой еще какой-нибудь вопросъ.

«Труппъ очевидно боролся съ собой. Онъ бросилъ взглядъ на своего товарища, столь рѣзко напавшаго на него,—товарища, въ разговорахъ съ которымъ онъ всегда подчеркивалъ важностъ принципа личной свободы, и этотъ взглядъ заставилъ его сказать:

«— При анархическомъ строѣ каждое данное количество людей должно имѣть возможность организоваться сообразно своему желанію, чтобы такимъ образомъ провести въ жизнь свои идеи. Я не признаю также, чтобы кто-нибудь могъ правомѣрно изгнать другого изъ того дома, въ которомъ онъ жилъ, или съ поля, которое онъ обрабатывалъ.

«— На этомъ я тебя и поймалъ,—воскликнулъ Обанъ.— Послѣдними своими словами ты сталъ въ рѣзкое противорѣчіе съ защищаемыми тобой до сего времени принципами коммунизма.

«Ты призналъ частную собственность на сырые матеріалы и на землю. Ты призналъ ненарушимое право на продуктъ труда. Вотъ — анархія.

«Формула «все принадлежитъ всѣмъ» уничтожена твоей собственной рукой.

«Одинъ только примѣръ приведу я, чтобьт устранить всякія недоразумѣнія: я обладаю кускомъ земли и расходую то, что онъ мнѣ приноситъ. Коммунистъ скажетъ: это—грабежъ общественнаго достоянія.

«Но анархистъ Труппъ,—тутъ впервые я его такъ называю,—говоритъ: нѣтъ. Никакая земная сила иначе чѣмъ путемъ насилія не отниметъ y меня моей собственности,

не уменьшитъ ни на одну копейку дохода, получаемаго мною отъ трудовъ моихъ.

«Я кончаю. Цѣль моя достигнута.

«Я доказалъ, что я хотѣлъ доказать: что нелъзя примирить оба великихъ противорѣчія, среди которыхъ движется миръ людей — индивидуализмъ и альтруизмъ, анархизмь и соцiализмъ, свободу и авторитетъ». -

Но и въ области практической политики существуетъ противорѣчіе между этими обѣими группами анархистовъ:— индивидуалистическое направленіе отвергаетъ «пропаганду дѣйствіемъ». Оно ждетъ всего отъ просвѣщенія и медленнаго прогресса разума, вслѣдствіе чего всякій найдетъ себя и убѣдится, что всякая государственная, правовая власть, какова бы она ни была по содержанію, несправедлива и дурна и что существуетъ возможность вполнѣ свободнаго гармоническаго общественнаго существованія. Современный капиталистическій строй — такъ думаютъ они — несправедливъ и удерживать его невозможно; его мѣсто займетъ соціализмъ, который, являясь «послѣдней универсальной глупостью человѣчества», будетъ лишь страдальческимъ этапомъ, который долженъ быть пройденъ на пути къ свободѣ. Ибо онъ осуществитъ такое принужденіе, такой гнетъ и такую эксплоатацію меньшинства большинствомъ, что стремленіе къ свободѣ и борьба за нее должны будутъ уничтожить также и соціалистическій строй. Но тутъ людямъ, естественно, нельзя будетъ возвращаться къ устарѣлой и исчезнувшей уже организаціи государства; человѣчество перейдетъ къ свободной организаціи въ анархическомъ смыслѣ, регулируемой только конвенціональными правилами.

Хотя инвивидуалистическій анархизмъ и избѣгаетъ неясностей и противорѣчій коммунистическаго, все же, несмотря на это, онъ теоретически не идетъ дальше доктрины

Штирнера. По сравненію съ доктриной Штирнера Макэй несомнѣнно хочетъ достигнуть этого, присоединяя къ ней элементъ экономики согласно воззрѣніямъ Прудона; онъ думаетъ, что въ свободныхъ обществахъ, какъ ихъ понимаетъ Штирнеръ, можетъ быть осуществлено гармоническое естественное хозяйство Прудона {„Онъ (Обанъ) видѣлъ теперь, что понималъ Прудонъ „подъ собственностью (въ своемъ тезисѣ „собственность—воровство"): не доходъ отъ труда—его онъ всегда защищалъ оть нападокъ коммунистовъ—но охраняемыя закономъ привилегіи этого дохода, которыя въ видѣ ростовщичества, особенно процентовъ, ренты, тяжелымъ бременемъ ложатся на трудъ и препятствуютъ его свободному обращенію; равенство, по Прудону, это—равенство въ правахъ, a братство—не отреченіе, a сознательное пониманіе своихъ интересовъ въ свѣтѣ мутуализма; онъ видѣлъ, что Прудонъ считаетъ „единственно возможной, справедливой и истинной общественной формулой" свободную ассоціацію съ опредѣленной цѣлью въ противоположность принудительному объединенію государства,—„свободу, цѣль которой лишь въ томъ, чтобы сохранить равенство въ средствахъ производства и при обмѣнѣ продуктовъ".}.

Но эта утверждаемая естественная гармонія, регулируемая свободными конвенціональными правилами, заключаетъ въ себѣ корень противорѣчія и неустойчивости. Если бы дѣйствительно среди людей существовалъ самъ по себѣ естественный порядокъ, то вѣдь «свободная ассоціація съ опредѣленными цѣлями» въ общемъ не была бы совсѣмъ нужна. Но на самомъ дѣлѣ Макэй не доказалъ, что законы хозяйственной жизни могутъ существовать помимо лежащаго въ ихъ основѣ регулированія человѣческаго совмѣстнаго существованія и что «интересы людей не враждебны другъ другу, что они гармонически соединяются, если только y нихъ не отнятъ или не умаленъ свободный просторъ для ихъ развитія». Не слѣдуетъ упускать изъ вида, что положенія Прудона онъ помѣщаетъ въ концѣ своего сочиненія, какъ программу, какъ задачу, которую вышеупомянутый Обанъ ставитъ себѣ въ будущемъ.

Съ другой стороны, «Союзъ эгоистовъ» Штирнера вовсе не нуждается въ сдѣланномъ Макэемъ расширеніи его выводовъ. У Штирнера, принимая во вниманіе его предпосылку, что помимо отдѣльнаго эмпирически - даннаго человѣка не можетъ быть установлено никакое долженствованіе—мы находимъ въ сущности лишь простую формальную возможность вступить въ конвенціональный союзъ съ другими эгоистами. Остается совершенно открытымъ вопросъ о томъ, какое содержаніе будутъ вкладывать объединившіеся въ конвенціональныя правила; совершенно иослѣдовательно говоритъ по этому поводу Штирнеръ: «Что сдѣлаетъ рабъ, когда онъ разобьетъ свои цѣпи,—къ этому нужно готовиться».

VI.

Изъ предшествующаго изложенія достаточно ясно, что индивидуалистическій анархизмъ новѣйшей формаціи, по своему преклоненію передъ экономической свободой, является продолжателемъ всѣмъ извѣстнаго манчестерства, a въ своемъ отрицаніи принужденія и въ признаніи необходимости свободной дѣятельности всѣхъ силъ, дѣлаетъ такіе выводы, которые съ извѣстнаго момента не признаются послѣднимъ. Ясно также, съ другой стороны, что туманные анархисты-коммунисты заимствовали свои цѣли по существу y коммунистическаго соціализма.

Но оба эти направленія,—какъ стремящееся къ соціалистическому способу производства въ демократическомъ государствѣ, такъ и желающее сохранить историческую частную собственность — несправедливо относятся другъ къ другу, считая, что истинный анархизмъ свойствененъ только противнику.

Если мы станемъ систематически разбирать данный во-

просъ, то мы найдемъ, что анархистъ одинаково враждебно относится и къ соціалисту, и къ буржуа и оспариваетъ правовое принужденіе, какъ таковое, являющееся общимъ и для первыхъ и для вторыхъ средствомъ организаціи человѣческой жизни. Поэтому только тогда, когда будетъ покончено съ анархизмомъ, можетъ быть послѣдовательно установлена противоположность между соціализмомъ и индивидуализмомъ. Систематически все это нужно расположить въ такомъ порядкѣ 1) Анархизмъ — организація человѣческаго общества только при помощи конвенціональныхъ правилъ. 2) Правовая организація: а) на основѣ исторически сложившейся частной собственности; b) на основѣ соціалистическаго способа производства.

Различныя направленія соціальной жизни въ ихъ основахъ съ научной точки зрізнія различаются по формѣ регулированія и ея особенностямъ; при этомъ данная форма человѣческаго общества, согласно вышеприведеннымъ разсужденіямъ, можетъ быть или правовой или построенной исключительно на конвенціональныхъ правилахъ. Соціальная жизнъ, какъ самостоятельное особое цѣлое, существуетъ лишъ тогда и постольку, поскольку имѣются нормы, установленныя людьми и регулирующія совмѣстное существованіе и взаимныя отношенія людей. Правила поведенія живущихъ совмѣстно людей являются элементомъ конституирующимъ понятіе человѣческаго общества. Поэтому родъ и характеръ правилъ опредѣляетъ и основныя особенности конкретнаго человѣческаго обшества; a содержаніе этихъ нормъ, матерія того, что нормируется и устанавливается закономъ, въ конечномъ счетѣ, по дѣйствительному своему значенiю и вліянію, обусловливается и зависитъ отъ характера данной общественной формы, отъ тѣхъ или иныхъ особенностей регулированія.

Въ дѣйствительной жизни смыслъ даже наиболѣе серьез-

но продуманной теоріи «laisser faire, laisser aller», какъ задачи правового государства,—теоріи, имѣющей послѣдствіемъ самыя рѣзкія проявленія разбойничьей борьбы за существованіе—совершенно измѣняется, какъ только воцарится полная свобода экономической жизни въ духѣ индивидуалистическаго анархизма и вовсе будетъ уничтожено юридическое принужденіе. Ибо первая доктрина (манчестерство) сохраняетъ основной принципъ юридической связанности и прикрѣпленности каждаго отдѣльнаго лица къ той правовой общинѣ, къ которой онъ принадлежитъ по рожденію; провозглашая экономическую свободу въ предѣлахъ правового порядка, она приходитъ къ экономическому неравенству, которое считаетъ даже полезнымъ и цѣлесообразнымъ въ виду заключающагося въ немъ поощренія для отдѣльныхъ лицъ. Индивидуалистическій же анархизмъ, отбрасывая совершенно правовыя нормы, стремится достигнуть этимъ противоположнаго результата—экономическаго равенства. Онъ упрекаетъ манчестерскую теорію за ея ошибку, состоящую въ томъ, что она отправляется отъ совершенно случайнаго распредѣленія собственности и произвольно выбраннаго момента экономической жизни, чтобы сразу потребовать полной экономической свободы въ государствѣ, играющемъ роль "ночного сторожа"; анархизмъ, напротивъ, ставитъ своей цѣлью уничтожить всякое покоющееся на привилегіи неравенство. Онъ думаетъ, что этого можно достигнуть вышеупомянутымъ путемъ въ духѣ Прудона или Штирнера, но онъ, несомнѣнно, фактически приходитъ къ тому выводу, который Фихте въ своемъ соціалистическомъ идеалѣ «замкнутаго торговаго государства» выставляетъ, какъ задачу права: сначала каждому дать то, что ему принадлежитъ, a затѣмъ охранять принадлежащее.

Я особенно подчеркиваю отношеніе этихъ общественныхъ направленій другъ къ другу, потому что нѣкоторые

соціалистическіе писатели противополагали, недолго думая, ученію анархизма соціализмъ,, какъ единственно правильный общественный строй, и легко раздѣлывались съ интересующимъ насъ вопросомъ, слегка намѣчая противорѣчіе между эгоизмомъ и братствомъ. Это путь ложный, потому то принципъ братства въ томъ же самомъ смыслѣ этого слова выдвигается и преобладающей группой анархистовъ; да этотъ путь и нелогиченъ, такуь какъ имъ дѣлается попытка противопоставить одну возможность вложить опредѣленное содержаніе въ нормы правопорядка полному отказу признать какое бы то ни было правовое принужденіе допустимымъ.

Поэтому авторы, о которыхъ идетъ здѣсь рѣчь, вообще несправедливо относятся къ теоріи анархизма и ея научному значенію. Они упускаютъ изъ виду то положеніе, которое займетъ эта теорія въ системѣ соціальныхъ наукъ. И не слѣдуетъ забывать, что доктрина анархизма можетъ дать извѣстные плодотворные результаты въ научномъ отношеніи, если только безъ предразсудковъ прослѣдить ходъ ея мыслей.

Но для этого необходимо прежде всего совершенно оставить въ сторонѣ вопросъ о томъ, желателенъ ли при теперешнихь обстоятельствахъ анархическій строй? Тутъ грозитъ опасность стереть принципіальное различіе между цѣлью и средствами, столь важное для всякой политики и соціальной науки. Далѣе теорія должна ясно и правдиво опредѣлить цѣль, къ которой слѣдуетъ стремиться; лишь послѣ этого практическій политикъ можетъ обсудить съ утилитарной точки зрѣнія вопросъ о конкретныхъ средствахъ, при помощи которыхъ слѣдуетъ добиваться осуществленія поставленной наукой цѣли. Иначе не избѣжать блужданья ощупью отъ одного случая къ другому подъ вліяніемъ неясныхъ, неопредѣленныхъ порывовъ, и необхо-

димымъ слѣдствіемъ всего этого явитея вполнѣ понятная всеобщая неудовлетворенность.

Можетъ ли сыграть скольконибудь рѣшающую роль въ обсужденіи вопроса объ анархизмѣ—эта жалкая фраза:— «пусть онъ въ теоріи правиленъ, онъ не годится на практикѣ».Даже тѣ, для которыхъ это сбивчивое изреченіе не является еще простой неправдой{Cm. по этому поводу Кантъ: о ходячемъ изреченіи: въ теоріи это, быть можетъ, и правильно, но на практикѣ непримѣнимо, (1793. Собр. соч. въ изд. Гартенштейна. T. V, стр. 366 и сл.)}, не сумѣютъ обратить его противъ данной теоріи. Ибо въ анархизмѣ рѣчь идетъ прежде всего объ отрицаніи и оспариваніи исторически унаслѣдованнаго правового принужденія: анархисты не признаютъ, чтобы въ немъ былъ самый незначительный элементъ правомѣрнаго и необходимаго. Поэтому вышепри веденное общее мѣсто можно было бы, въ цѣляхъ защиты правового принужденія, перефразировать такъ: "Право хотя и не обосновано въ теоріи, но хорошо примѣнимо на практикѣ»,—a вѣдь такой безсмыслицы никто еще серьезно не утверждалъ.

Не слѣдуетъ поэтому уклоняться отъ испытующаго вопроса, не является ли въ дѣйствительности принудительный правопорядокъ чѣмъ-то правомѣрнымъ и неизбѣжнымъ; въ настоящее время передъ соціально-научнымъ познаніемъ этотъ вопросъ поставленъ особенно остро и это оправдываетъ претензію анархизма.

Научное значеніе теоріи анархизма заключается въ томъ, что она вноситъ радикальнѣьйшій скептицизмъ въ вопроси правового порядка.

Поэтому за ней слѣдуетъ прежде всего признать то значеніе, которое можетъ имѣть для науки всякое сомнѣніе по вопросамъ системы: оно заставляетъ обратить особое

вниманіе на традиціонныя догмы, истинность которыхъ недостаточно утверждена научными доказательствами передъ всесокрушающимъ скептицизмомъ; оно побуждаетъ заняться критической, творческой перестройкой и уже постоянно считаться съ возможными основательными сомнѣніями. Слѣдуетъ безусловно допустить самое серьезное сомнѣніе, принять его какъ вопросъ подлежащій разрѣшенію и вступить съ нимъ въ борьбу: быть можетъ, придется признать себя побѣжденнымъ и сложить оружіе, а, можетъ быть, удастся одолѣть противника при помощи доводовъ критически обосновывающей науки.

Итакъ, нельзя оставить безъ разрѣшенія скептическій вопросъ: можетъ ли своеобразно организованное принудительно-правовое велѣніе само по себѣ получить всеобщее обоснованіе?

Правовое принужденіе не создано природой; оно выражаетъ притязаніе одного человѣка стать выше и повелѣвать другимъ, и опытъ исторіи въ этомъ отношеніи говоритъ намъ лишь то, что и въ прошедшемъ, какъ и въ настоящемъ, люди повиновались и повелѣвали. Но развѣ это притязаніе и эти велѣнія имѣютъ за собой какое-нибудь всеобщее основаніе и развѣ они необходимы? Правовой порядокъ есть средство для достиженія цѣлей, поставленныхъ себѣ человѣчествомъ. Можно ли считать приміненіе этого средства необходимымть и имѣющимъ всеобщее значеніе?

Тутъ очень основательнымъ является сомнѣніе въ правомѣрности права, какъ такового. Этотъ вопросъ относится къ правопорядку, какъ таковому, взятому формально, независимо отъ какого бы то ни было содержанія опредѣленныхъ правовыхъ предписаній. Если вообще не удастся дать всеобщезначимое обоснованіе правомѣрности юридическаго принужденія, то вопросъ о томъ или другомъ со-

держаніи нормъ, регулирующихъ съ силой правового принужденія, уже не будетъ имѣть никакой объективной цѣнности.

Изложеніе моей постановки вопроса я резюмирую кратко Можно ли найти всеобщезначимыя доказательства того, что для организаціи человѣческой совмѣстной жизни необходимо правовое принужденіе?

VII.

При обсужденіи нашего вопроса мы вообще предполагали, что организація человѣческой совмѣстной жизни является правомѣрной. Но это предположеніе не порождаетъ особыхъ трудностей. Ибо простой опытъ показываетъ, что благодаря соціальному объединенію, т.-е. объединенію, имѣющему въ основѣ извѣстныя правила, силы людей настолько повышаются и развиваются, что впервые дѣлается возможной всякая культура какого бы то ни было рода.

Штирнеръ влагаетъ въ уста своимъ противникамъ такое возраженіе: "Государство — есть совершенно необходимое средство для полнаго развитія человѣчества" и отвѣчаетъ на него — съ своей точки зрѣнія вполнѣ послѣдовательно: «Это безъ сомнѣнія было такъ, пока мы хотѣли развивать человѣчество; но если мы захотимъ развивать себя самихъ, то для насъ это будетъ несомнѣнно лишь препятствіемъ». Но и онъ этими словами отрицаетъ только необходимость государственной принудительной власти, но еще не отвергаетъ всякое организованное объединеніе, неизбѣжность котораго онъ скорѣе считаетъ, какъ мы и видѣли, вполнѣ установленной, «потому что одинъ нуждается въ другомъ».

Вообще трудно себѣ представить отдѣльнаго человѣка, какъ существо, живущее внѣ всякихъ правилъ, объединен-

ное съ другими людьми лишь инстинктомъ; вѣдь для этого нужно было бы, чтобы онъ никогда не состоялъ въ регулированномъ общеніи съ людьми и для этого недостаточно, чтобы онъ, какъ пустынникъ, хотѣлъ бы отнынѣ по возможности удаляться отъ общества, или, если бы ему пришлось удалиться на время вполнѣ, какъ Робинзону. Историческій опытъ ничего не говоритъ намъ о совершенно отдѣльно живущемъ человѣкѣ перваго типа. Въ дѣйствительности мы знаемъ лишь такихъ людей, которые живутъ въ обществѣ, управляемомъ на основаніи извѣстныхъ правилъ, и которые все лучшее свое получили отъ общенія съ другими людьми, для того, чтобы въ извѣстныхъ формахъ вернуть полученное; если взять научно извѣстную намъ соціальную жизнь людей, то явятся болѣе чѣмъ остроумнымъ парадоксомъ слова одного современнаго философа, помѣщенныя въ ненапечатанномъ сочиненіи: "Индивидуумъ—фикція, такъ же, какъ и атомъ",

Но съ другой стороны возможному опыту не противорѣчитъ полное прекращеніе соціальной жизни. Человѣкъ, если на него смотрѣть исключительно какъ на твореніе природы, могъ бы жить, подобно другимъ животнымъ, внѣ всякихъ правилъ. Нѣтъ никакой естественной необходимости, которая заставила бы устанавливать регулирующія нормы и создавать соціальную жизнь; и всѣ нормы, опредѣляющія поведеніе людей въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ, слѣдуетъ разсматривать какъ дѣло человѣческихъ рукъ и притомъ только какъ средство и орудіе.

И, наоборотъ, заповѣди нравственности, какъ таковыя, не требуютъ во что бы то ни стало внѣшней организаціи. Абсолютной конечной цѣлью не можетъ быть ни правовое и государственное, ни чисто конвенціональное регулированіе; таковой является лишь добрая воля и человѣческое поведеніе, ею опредѣляемое. A въ такомъ случаѣ не нуж-

ны ни параграфы устава, ни постановленія другихъ людей. Мало того, такія нормирующія велѣнія, поскольку они, будучи принудительными, дѣйствуютъ въ противовѣсъ отдѣльнымъ лицамъ, постольку они умаляютъ ихъ добрыя дѣла: послѣднія основываются въ такомъ случаѣ не на доброй волі, a вызываются обѣщаніемъ "сладкаго хліба и кнута", какъ причиной. И съ этой стороны нельзя считать неизбѣжной безусловную необходимость внѣшняго регулированія совмѣстной жизни людей.

Въ то же время организація, покоющаяся на правилахъ, предоставляетъ относительно такія несомнѣнныя преимущества, что было бы глупостью отказываться отъ этого техническаго средства усовершенствованія человѣческаго существованія.

Отдѣльный человѣкъ, взятый внѣ взаимоотношеній, регулируемыхъ людьми, врядъ ли могъ бы вести другое существованіе, кромѣ всецѣло зависимаго только отъ внѣшнихъ условій. Нельзя признать невозможнымъ, что человѣкъ, даже при полномъ отсутствіи установленныхъ людьми правилъ, будетъ ставить себѣ цѣли, преслѣдуя которыя, онъ, какъ человѣкъ, станетъ выше міра животныхъ; указанныя нами гетерономныя нормы (т.-е. тѣ, которыя извнѣ предписываются отдѣльнымъ людямъ и требуютъ во внѣшнемъ поведеніи образа дѣйствій, согласнаго съ законами), не являются неизбѣжнымъ условіемъ ни для естественнаго существованія людей, ни для постановки цѣлей и хотѣнiй, проистекающихъ изъ добрыхъ намѣреній. Но судя по всѣмъ даннымъ опыта, крайне печально въ обоихъ отношеніяхъ должно быть существованіе человѣка, живущаго въ безпорядочной изолированности отъ другихъ людей.

Въ вопросѣ объ упорядоченной организаціи человѣческаго совмѣстнаю существованія вообще рѣчь можетъ итти только объ относительной правомѣрности ея; такая организація

является относительно хорошимъ средствомъ, существованіе и проведеніе въ жизнь котораго представляетъ большія преимущества въ сравненіи съ безпорядочнымъ общественнымъ строемъ. Только благодаря регулированной объединенной дѣятельности людей возможно осуществить въ обществѣ, построенномъ на раздѣленіи труда и при ограниченныхъ силахъ и способностяхъ отдѣльнаго человѣка, прогрессъ научно-техническаго господства надъ природой; и только при такомъ гетерономномъ регулированіи человѣческаго общежитія можетъ (по тѣмъ же основаніямъ) явиться лучшее поручительство, что разумнымъ желаніямъ человѣка и его цѣлесообразной дѣятельностй не помѣшаетъ и не воспрепятствуетъ произвольное вмѣшательство третьихъ лицъ. Прогрессъ творческой работы въ искусствѣ также можетъ быть созданъ лишь благодаря той прочной традиціи, которая обусловливается регулируемой организаціей. Да и задача воспитанія и образованія въ надлежащемъ видѣ выполнима только въ томъ случаѣ, если организованныя общества возьмутъ на себя планомѣрную иниціативу и осуществленіе. «Такъ какъ мы,—какъ выражается народъ,—не ангелы», поэтому намъ нужны техническія средства для организаціи регулирующей отношенія между людьми: по существу ничего больше и серьезнѣе сказать по этому поводу нельзя.

Но должна ли существовать именно принудительная правовая организація?

Кажется, наша юриспруденція считаетъ это почти само собой разумѣющимся:—или совсѣмъ безпорядочный строй или правовое принужденіе. По крайней мѣрѣ, съ тѣхъ поръ какъ Гоббсъ (1588—1679) опредѣлилъ «естественное состояніе», не регулируемое правомъ, какъ «войну всѣхъ противъ всѣхъ», ссылка на его мнѣніе обыкновенно служитъ основаніемъ для выводовъ о необходимости права

и принудительной государственной власти, въ то время, какъ въ сущности изъ нея можно заключить лишь о желательности регулирующей оргашзаціи вообще. Но изъ двухъ возможныхъ формъ осуществленія такой организаціи преимущества заслуживаетъ кажется не правовое принужденіе, какъ таковое, a конвенціональныя правила, отграниченныя мною выше. Правовое принужденіе наиболѣе удаляется отъ полной свободы отдѣльнаго человѣка въ его самостоятельномъ цѣлеполаганіи; притязаніе правового принужденія на объективное значеніе осуществляется при помощи силы; да и дѣйствительно, есть въ этомъ нѣчто странное, когда человѣкъ не только долженъ, въ силу принужденія, подчиняться тѣмъ нормамъ, которыя онъ, быть можетъ, отрицаетъ и противъ которыхъ онъ долженъ вполнѣ убѣжденно бороться, но даже если бы онъ захотѣлъ освободиться отъ этого подчиненія, хотѣлъ бы отказаться отъ всѣхъ дѣйствительныхъ или мнимыхъ благъ именно даннаго общества, онъ нe смѣетъ сдѣлатъ этого. Ибо правопорядокъ, какъ я уже раньше указалъ, заявляетъ притязаніе на то, чтобы только онъ могъ устанавливать, кто подлежитъ его вѣдѣнію, кто подчиняется ему; только онъ самъ авторитетно опредѣляетъ, можно ли и при какихъ условіяхъ можно отдѣльному человѣку освободиться отъ подчиненія его велѣніямъ. A такое притязаніе права окажется тѣмъ болѣе сомнительнымъ, если вспомнить, что существующія юридическія организаціи людей возникли и существуютъ очень часто при весьма неразумной, исторически случайной обстановкѣ, и если вспомнить, какую большую роль при созданіи ихъ играли произволъ, всевозможныя дурныя начала и грубая сила.

Созданіе свободныхъ организацій, регулируемыхъ лишь конвенціональными правилами, избѣгаетъ этого затрудненія. Тутъ индивидуумъ точно также подчиняется нормѣ.

противостоящей ему извнѣ и притомъ примѣняющей обыкновенно чрезвычайное, фактическое принужденіе, но она изъявляетъ притязаніе на повиновеніе лишь въ объемѣ согласія даннаго лица подчиниться ей. Пока человѣкъ принимаетъ участіе въ данномъ союзѣ, онъ подчиняется этимъ нормамъ; но отъ его рѣшенія зависитъ, принимаетъ ли онъ въ немъ участіе. Для иллюстраціи мы позволимъ себѣ напомнить еще разъ о свободныхъ церковныхъ общинахъ въ духѣ требованій Зома, противопоставленныхъ принудительному притязанію нормъ церковнаго права, по которому только право, a не самъ вѣрующій, окончательно рѣшаетъ вопросъ о принадлежности и возможномъ выходѣ изъ данной церковной общины, даже въ тѣхъ случаяхъ, когда оно представляетъ выходъ на его усмотрѣніе.

Принимая во вниманіе двѣ возможныя формы регулируемой организаціи, мы совершенно должны отказаться отъ попытки вывести необходимость правового принужденія изъ того факта, что иначе разразится война всѣхъ противъ всѣхъ. Такъ какъ анархизмъ приходитъ въ сущности къ отрицанію правомѣрности правового порядка, оспариваетъ этотъ особый видъ организаціи и объявляетъ ее произвольнымъ насиліемъ, въ сравненіи съ которымъ лишь конвенціональные союзы людей являются правомѣрными — то проведенное философски - правовое воззрѣніе нисколько не опровергаетъ его.

Свойство правила, какъ юридически - обязательнаго велѣнія, само по себѣ еще совершенно не обезпечиваетъ внѣшней безопасности подчиненнаго ей лица; это зависитъ въ значительной степени и отъ содержанія даннаго правила. Дѣло можетъ обстоять такъ, — въ исторіи такіе случаи имѣются въ достаточномъ количествѣ—что при суровой организаціи, регулируемой юридическими нормами, царитъ полная беззащитность подданныхъ отъ произвола

властителей. Вѣдь и рабство существовало «въ силу права», не предоставляя однако людямъ, бывшимъ его объектамъ, защиты ихъ личности, семьи или собственности. Да и каждый изъ насъ можетъ вспомнить массу историческихъ фактовъ, когда и надъ свободными людьми въ юридически-организованномъ общежитіи царили произволъ и насиліе и когда даже приблизительно не могло быть рѣчи объ обезпеченіи за отдѣльнымъ лицомъ вышеприведенныхъ благь.

Какъ не важно чувствовали бы мы себя при современномъ строѣ, ссли бы мы были предоставлены только правовому принужденію. Изреченіе Эврипида "хорошій обычай прочнѣе закона" и теперь не потеряло своего значенія. Именно страхъ наказанія со стороны государства едва ли можетъ быть и теперь сильнѣйшимъ стимуломъ къ соблюденію господствующихъ правилъ. Трудно понять, почему мощное побужденіе къ регулированному порядку, въ томъ конкретномъ видѣ, въ какомъ его примѣняютъ къ отдѣльнымъ лицамъ наши современныя конвенціональныя правила, почему такое побужденіе вообще не было бы въ состояніи сохранить благоустроенной организаціи и почему то глубокое давленіе, которое конвенціональныя общины оказываютъ на людей извнѣ, не могло бы обезпечить мирной и безопасной жизни людей.

Нельзя также утверждать, что тогда отдѣльныя свободно организующіяся группы и ассоціаціи легко будутъ имѣть возможность вступить въ борьбу другъ съ другомъ и начнется всеобщая война, но только не между отдѣльными лгодьми, а между общинами. Вѣдь и правопорядокъ никогда еще не предотвращалъ войны, не устраняетъ ее и теперь; теперь, какъ и раньше, существуетъ роковое «ultima ratio regum», и «высшая инстанція», которой было бы же-

лательно избѣжать при организаціи человѣчества въ свободно организующіяся общества, не сумѣла создать права и не обѣщаетъ сдѣлать это въ скоромъ времени. Наоборотъ, опытъ исторіи учитъ насъ, что чѣмъ строже и суровѣе объединено государство центральной властью, тѣмъ легче и тѣмъ скорѣе начинаетъ оно войну, въ то время, какъ болѣе свободныя и менѣе тѣсно связанныя общины гораздо менѣе пригодны къ пріобрѣтенію военныхъ лавровъ.

Вообще рискованно было бы, фантазируя, рисовать себѣ какъ сложится въ будущемъ человѣческая жизнь при существованіи той или иной организаціи ея. Предсказываніе— искусство трудное и нельзя распространять его дальше извѣстныхъ узкихъ, конкретноданныхъ обстоятельствъ. Но при этомъ мы совершенно потеряли бы еще изъ виду цѣль нашего изслѣдованія. Ибо, въ силу приведенныхъ соображеній, мы могли бы установить большее или меньшее временное преимущество за правовымъ или конвенціональнымъ порядкомъ лишь для вполнѣ опредѣленныхг историческихъ условій; вопросъ же о томъ имѣетъ ли одинъ изъ двухъ возможныхъ видовъ организаціи какое-нибудь всеобщее преимущество — остался бы неразрѣшеннымъ. При этомъ мы не подвинулись бы далыпе признанія того, что правопорядокъ дѣйствительно является представителемъ унаслѣдованнаго господства произвола и случайнаго насилія, которое, быть можетъ, иногда является печальной необходимостью, между тѣмъ какъ идеалъ анархистовъ—регулированіе отношеній лишь конвенціональными нормами—является «собственно» вполнѣ правильнымъ; осталось бы недоказаннымъ, что при допущеніи регулирующихъ положеній вообще юридическая организація обладаетъ имѣющей общее значеніе правомѣрностью, которая должна быть независима отъ конкретныхъ и преходящихъ историческихъ условій.

Отказъ отъ такой дедукціи ничѣмъ не оправдывается и по существу является совершенно недопустимымъ. Именно, благодаря теоріи анархизма мы должны вступить на тотъ путь, котораго до нашихъ дней не касалась литература философіи права, который однако даетъ всеобщезначимыя доказательства того, что юридическое принужденіе само по себѣ неизбѣжно и обнаруживаетъ правомѣрность юридической организаціи, какъ таковой.

Ибо тѣ формы соціальной жизни, которыя въ противоположность нашему правопорядку являются для анархизма идеаламъ и конечной цѣлью, суть объединеніе людей и упорядоченіе ихъ жизни въ свободно образовавшихся ассоціаціяхъ и регулируемыхъ притомъ исключительно конвенціональными нормами. Пусть для отдѣльнаго анархиста является постулатомъ союзъ эгоистовъ, пусть его стремленія сводятся къ братскому коммунизму—всегда каждое отдѣльное лицо должно само рѣшать вопросъ о своей принадлежности къ данному союзу людей. Пусть онъ свободно вступаетъ въ союзъ и пусть отъ его же рѣшенія зависитъ выходъ изъ него, и тогда его связываетъ только договорное соглашеніе, пока оно существуетъ, въ которое онъ сначала долженъ вступить и которое онъ всегда можетъ нарушить неограниченно, новымъ изъявленіемъ воли.

Ясно поэтому, что тотъ видъ упорядочивающей организаціи, который является основой теоріи анархизма, возможенъ только для тѣхъ людей, которые факткічески обладаютъ способностью объединяться съ другими путемъ договора.

Недѣеспособные, какъ говоримъ мы, юристы, именно малыя дѣти, сумасшедшіе, тяжелобольные и дряхлые старики — всѣ они совершенно исключаются изъ такой регулированной организаціи и изъ всей общественной жизни. Ибо если бы, напримѣръ, принять грудного ребенка безъ всякихъ оговорокъ въ общество и подчинить его нормамъ

этого общества, то въ такомъ случаѣ снова оказалось бы налицо правовое принужденіе и было бы установлено такое господство надъ человѣкомъ, при которомъ обязательная сила регулирующихъ нормъ не основывалась бы на его согласіи.

Итакъ, недостатокъ анархистсской организаціи общественнаго существованія людей заключается въ томъ, что въ нее могутъ войти лишь опредѣленные, извѣстнымъ эмперически образомъ квалифицированные люди, тогда какъ остальные, не обладающіе этими свойствами, не допускаются въ нее.

Я обосновываю необходимость правового принужденія не на томъ фактѣ, что иначе "придется худо" малымъ и слабымъ; ибо заранѣе и для всѣхъ случаевъ я не могу считать этого факта установленнымъ. Я не обосновываю правомѣрность правопорядка и на томъ, что только при немъ возможенъ будто бы полный расцвѣтъ «истинной» свободы каждаго отдѣльнаго человѣка, сфера дѣятельности котораго будетъ тогда совершенно обезпечена отъ нежелательнаго вторженія третьяго лица. Это не согласовалось бы съ историческими фактами и само по себѣ вовсе не могло бы быть выведено изъ формальнаго правового принужденія. Я признаю скорѣе право за правомъ въ силу того формальнаго соображенія, что правовая организація— единственная, которая открыта для всѣхъ людей безъ различія, не принимая во вниманіе ихъ особыя случайныя свойства.

Организовать—значитъ объединять извѣстными правилами. Такое регулированіе человѣческихъ отношеній является средствомъ для достиженія цѣли—возможнаго усовершенствованія людей. Поэтому лишь такое регулированіе совмѣстной человѣческой жизни можетъ разсчитывать на признаніе за нимъ всеобщей правомѣрности, которое вообще можетъ охватить всѣхъ людей, не считаясь съ ихъ

субъективными, разнообразными особенностями. Таковымъ является только право.

Такъ и при дурномъ правѣ принужденіе, какъ таковое, является обоснованнымъ. Оправданіе его существованія не исчезаеть, даже не затрогивается негодностью даннаго конкретнаго содержанія права; правовое принужденіе является обоснованнымъ потому, что только оно представляетъ возможность осуществленія организаціи, имѣющей всеобщее значеніе, поскольку она является общей для всѣхъ людей. Поэтому соціальный прогрессъ заключается не въ уничтоженіи правового прннужденія, какъ такового, a въ усовершенствованіи содержанія исторически унаслѣдованнаго права.

Все только что сказанное представляетъ во всѣхъ отношеніяхъ удовлетворительное обоснованіе правового принужденія. Если мы допустимъ существованіс регулирующей человѣческую жизнь организаціи, то мы должны признать всеобще обоснованнымъ только такой строй, который отрѣшается отъ особенныхъ свойствъ каждаго даннаго индивидуума и можетъ охватить всякаго человѣка, какъ такового. Анархистскія ассоціаціи не удовлетворяютъ этому требованію, такъ какъ онѣ требуютъ отъ своихъ членовъ извѣстныхъ конкретныхъ свойствъ. Только одно право можетъ создать такія общины, которыя въ рѣшеніи вопроса о принадлежности къ нимъ отдѣльныхъ людей совершенно отрѣшаются отъ эмпирическихъ случайныхъ свойствъ личности каждаго. Такимъ образомъ, изъ двухъ различныхъ родовъ соціальной организаціи только одинъ правопорядокъ можетъ разсчитывать напризнаніе за нимъ правомѣрности, имѣющей общее значеніе — и притомъ, мы говоримъ чисто формально, разсматриваемъ слѣдовательно только правовое принужденіе само посебѣ, отрѣшаемся отъ всякаго особаго содержангя историческихъ опредѣленныхъ правовыхъ велѣній.

Послѣдній вопросъ объ истинномъ содержаніи правопорядка подлежитъ еще разрѣшенію на основаніи найденныхъ нами указаній. Мы часто встрѣчаемъ методологическую ошибку, состоящую въ томъ, что двѣ проблемы недостаточно сознательно и ясно отдѣляются одна отъ другой и противополагаются: это, въ первыхъ, вопросъ о томъ, можно ли доказать правомѣрность юридическаго принужденія, какъ такового, a во-вторыхъ, вопросъ о томъ, признать ли опредѣленныя юридическія нормы по ихъ содержанію правомѣрными, предположивъ сначала, что предыдущій вопросъ рѣшенъ утвердительно.

Вопросъ о правомѣрности церковнаго права, котораго мы касались выше, принадлежитъ именно проблемамъ второго рода. Зомъ думаетъ, что правовое принужденіе вообще несомнѣнно нужно, и сомнѣвается лишь въ необходимости примѣнить его къ регулированію жизни церковной общины. Такимъ образомъ здѣсь спорнымъ является правомѣрность опредѣленнаго содержанія исторически установленнаго права, a не правовой порядокъ, какъ таковой, и не притязаніе правового велѣнія на объективное значеніе.

Точно такъ же обстоитъ дѣло и во всякой другой отрасли права, напримѣръ въ уголовномъ правѣ, да и по отношенію къ отдѣльнымъ правовымъ институтамъ, какъ частная собственность, договорное соглашеніе, наслѣдственное право и пр. Невозможно дать имъ такое принципіальное обоснованіе, которое не зависѣло бы отъ предварительнаго рѣшенія вопроса объ основаніи правопорядка вообше. Это прежде всего относится, какъ мы раньше говорили, къ проблемѣ соціализма. Отъ многихъ ошибокъ и неясностей можно было бы избавиться при ея рѣшеніи, если бы всегда помнили, что экономическій соціализмъ въ смыслѣ обобществленія орудій производства является особымъ видомъ правовой организаціи и что поэтому научное изслѣдованіе

его относится къ области вопросовъ второй изъ указанныхъ проблемъ — именно о правомѣрности содержанія нормъ даннаго права.

Эти вопросы требуютъ особаго разсмотрѣнія силъ, руководящихъ развитіемъ права и всеобщей закономѣрности соціальной жизни, при чемъ особенное вниманіе слѣдуетъ обратить на соотношеніе хозяйства и права. Въ слѣдующихъ словахъ Канта мы найдемъ указаніе на ихъ общую цѣль въ соціальномъ познаніи и въ политической дѣятельности, и эти слова, какъ видно изъ нашихъ разъясненій, содержать замѣчательно вѣрный взглядъ, съ которымъ нельзя не согласиться въ разрѣзъ съ теоріей анархизма:

«Величайшая проблема для человѣчества, разрѣшить которую его заставляетъ природа, это созданіе такого гражданскаго общества, которое во всѣхъ отношеніяхъ управлялось бы на основанiи права».