Н. Ульянов

 

 

РУССКОЕ И ВЕЛИКОРУССКОЕ

 

 


Лет семнадцать тому назад, в Париже, в Мusee de L”Homme, мне довелось видеть карту России с надписью: “Россию населяют русские, великоруссы, белоруссы, малоруссы и украинцы”.

Невежество Европы во всем, что касается России,— не новость, но в данном терминологическом букете сами русские не всегда разбираются. Если недоразумение с малороссами и украинцами : легко устраняется, то совсем не легко уладить вопрос с русскими и великоруссами. За внешней его простотой кроется большая историко-культурная проблема и острое государственно-политическое содержание. Загляните в прежние труды по этнографии России — и вы мало что узнаете о “русском” народе; речь там идет о великоруссах, малоруссах, белоруссах. Слово “русский” понималось как некий субстрат этих велико-мало-бело-русских ветвей, составлявших вместе около 80 процентов населения России.

Но вот, после большевистского переворота, имя России оказывается снятым с фасада страны и заменено буквами СССР. Каждая из русских ветвей объявлена самостоятельным народом. Малороссия названа Украиной, Белоруссия осталась Белоруссией, но та часть страны, которую этнографы считали заселенной великоруссами, не получила названия “Великоросс!”, она стала РСФСР, то есть Российской Социалистической Федеративной

Советской Республикой. На практике всю славянскую часть ее жителей именуют не великоруссами, а русскими.

Причина такой терминологической неупорядоченности кроется в традиционном невежестве по части отечественной истории не одних большевиков, но всех русских революционеров, взявших на себя миссию преобразования России.

До татарского нашествия ни Великой, ни Малой, ни Белой России не существовало. Ни письменные источники, ни народная память не сохранили о них упоминания. Выражения “Малая” и “Великая” Русь начинают появляться лишь в XIV веке, но ни этнографического, ни национального значения не имеют. Зарождаются они не на русской территории, а за ее пределами и долгое время не известны были народу. Возникли в Константинополе, откуда управлялась русская церковь, подчиненная константинопольскому патриарху. Пока татары не разрушили киевского государства, вся его территория значилась в Константинополе под словом “Русь” или “Россиа”. Назначавшиеся оттуда митрополиты именовались митрополитами “всея Руси” и резиденцией имели Киев, столицу русского государства. Так продолжалось три с половиной столетия. Но вот разоренное татарами государство начало становиться легкой добычей чужеземных государей. Кусок за куском русская территория попадала в руки поляков и литовцев. Раньше всех захвачена была Галиция. Тогда в Константинополе установилась практика именовать эту отошедшую под польскую власть русскую территорию — Малой Русью или Малой Россией. Когда вслед за поляками литовские князья стали забирать одну за другой земли юго-западной Руси, эти земли в Константинополе, подобно Галиции, получали наименование Малой Руси. Термин этот, так не понравившийся в наши дни украинским сепаратистам, приписывающим его происхождение “кацапам”, сочинен не русскими, а греками и порожден не бытом страны, не государством, а церковью. Но и в политическом плане стал он употребляться впервые не в московских, а в украинских пределах. В XIV веке галицкий князь Юрий II в своих латинских грамотах именовал себя “князем всей Малой Руси ” (dux totius Rutenia minorum). Под “великой” Русью патриаршая константинопольская канцелярия разумела все то, что осталось подвластно митрополиту киевскому. Сам Киев, пока его не захватили литовцы, относился к “великой” Руси, но с 1362 года, будучи взят Ольгердом, великим князем литовским, становится “Малой Русью”.

Таким образом, “Великая Россия” первоначально не означала отдельного народа или племени, относилась не к одному какому-нибудь княжеству, вроде московского, но ко всем северо-восточным землям, не подпавшим под власть иноверных государей. Жильберт Лаинуа, французский путешественник, посетивший Новгород в 1413 году, называет его “Великой Русью”. На итальянской

карте Андрее Бьянки 1436 года вся северо-восточная Русь обозначена как “Imperio Rosi Ма gnо”.

Но если в западноевропейских источниках “Великая Россия” упоминается еще в XV веке, то в Москве этот термин встречается не раньше XVI века. Впервые мы его видим в “Апостоле” — первой книге, напечатанной Иваном Федоровым в 1556 году. Встречается он и под 1584 годом в чине венчания царя Федора Ивановича.

Из этой краткой справки видно, какое расплывчатое, неопределенное и совсем неофициальное значение имело выражение “Великая Русь” или “Великая Россия”. Если оно более или менее отчетливо определяло территорию, то совсем неясно выглядело по отношению к народу. Единственно, что оно могло в этом случае означать,— это православный народ, живущий в той части Руси, церковь которой подчиняется митрополиту Киевскому (потом Владимирскому и Московскому). Когда, после присоединения Малороссии и Белоруссии, царь Алексей Михайлович стал писаться “всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцем” — это опять-таки ничего не выражало, кроме объединения под его властью земель, принадлежавших когда-то киевскому государству и получивших разные наименования после его распада.

Что касается слова “великорусc”, то его вообще не было в ходу чуть не до самого XIX века. Неправильно утверждает Большая Советская Энциклопедия, будто наименование “великоруссы” или “великороссы” стало употребляться с начала XVII века. Случаев, когда бы они употреблялись как имена существительные, либо не было совсем, либо было очень мало. Встречаются они как прилагательные: “великороссийские пределы”, “великороссийские войска”. Чаще всего находим их в малорусских источниках. Существовал в Москве “Великороссийский приказ” — административное учреждение, ведавшее с 1688 года управлением так называемой “Слободской украйны” — казацкими поселениями, не вошедшими в состав левобережной Малороссии и составлявшими особые полки: ахтырский, сумский, харьковский и изюмский. Назван этот приказ “великороссийским”, конечно, в противоположность “малороссийскому”, в компетенцию которого входила та территория, что присоединена к России после Переяславской рады. Причина такого разделения администрации заключалась, видимо, в том, что перечисленные полки осели в великороссийских землях, выйдя из польской Малороссии еще до присоединения ее к Москве.

Такие летописные своды, как Никоновский, составленный в середине XVII века, упоминают иногда о “Великой Руси”, но слов “великорусс” и “великорусский” там нет. Весьма возможно, что в письменности того времени их можно иной раз обнаружить, но для этого требуются специальные разыскания. Народ

назывался русским (как он назывался в Литве), а государство либо “российским”, либо “московским”, но никогда “великорусским”.* Сущей модернизацией надо признать заглавие книги А. Е. Преснякова “Образование великорусского государства”. Ни в XIV, ни в XV, ни в XVI веках оно себя так не называло. Любопытно, что вышедший в 1960 году труд Л. В. Черепнина озаглавлен “Образование русского централизованного государства”. И хронологические рамки, и география здесь те же, что у Преснякова, но Черепнин, во многом расходящийся с Пресняковым, ни разу не касается терминологического вопроса и не объясняет, почему одно и то же государство называется у него “русским”, а у его предшественника “великорусским”.

Порой кажется, что бифуркация эта — результат простой неосмысленности и закоренелой традиции. С таким объяснением можно было бы считаться, если бы мы не знали, что в старину ее не было и что она — явление сравнительно новое.

“Великоруссы”—порождение умонастроений Х1Х-ХХ веков: развития этнографии, повального увлечения фольклором, собиранием народных песен, изучением плясок, обрядов и обычаев деревни, а также “пробуждения” национализмов, шедших рука об руку с ростом либерального и революционного движения. Едва ли не главную роль тут сыграло появление украинского сепаратизма с его отталкиванием от общерусского имени и делавшего все, чтобы объявить это имя достоянием одной “Великой России”. В этом он нашел себе поддержку со стороны радикальной русской интеллигенции. Обе эти силы дружно начали насаждать в печати XIX века термин “великорусс”. В учебниках географии появился “тип великорусса” — бородатого, в лаптях, в самодельном армяке и тулупе, а женщины в пестрядинных сарафанах, кокошниках, повойниках. С самого начала с этим словом, так же как со словами “малоросс” и “белорусс” связано было представление о простом народе славяно-русского корня, преимущественно крестьянском. Некоторое различие в быте, в обычаях, в диалектах покрывалось одинаковым уровнем их культурного развития. То были потомки древних вятичей, радимичей, полян, древлян, северян и прочих племен, составлявших население киевского государства и не слишком далеко ушедших от своих предков по пути Цивилизации. Но примечательно, что города, помещичьи усадьбы, все вообще культурные центры России оказались вне поля зрения этнографов. Ни Тургенев, ни Чайковский, ни один из деятелей русской культуры или государственности не подводились под рубрику “великорусс”. Даже олонецкий мужик Клюев и рязанский мужик Есенин, в отличие от прочих рязанских и олонецких великоруссов, значились “русскими”.

За обоими этими терминами явственно видны два разных понятия и явления. В самом деле, почему хороводные пляски, “Трепак”, “Барыня”, “Комаринская” суть “великорусские” танцы, а балет “Лебединое озеро” — образец “русского” искусства? “Великорусскими” называются и крестьянские песни, тогда как оперы Даргомыжского, Глинки, Мусоргского, Римского-Корсакова, даже при наличии в них народных мотивов,— “русскими”. Да и всей русской музыке, ставшей величайшим мировым явлением, никто не пытался дать великорусское имя. Так же с литературой. В самые жестокие времена гонений на все русское советская власть не решалась на переименование русской литературы в великорусскую. Одно время настойчиво противопоставлялась ей “советская” с явным намерением задавить и приглушить национальный термин, но за последние годы наблюдается некоторое ослабление в этом смысле; приезжающие сюда советские поэты, вроде Евтушенко, клянутся русским именем, и в Москве решено, по-видимому, дать ход этому движению. Русскую литературу знает веса мир, но никто не знает литературы великорусской. Есть крестьянские песни, сказки, былины, пословицы, поговорки на различных великорусских диалектах, но литературы нет. Не слышно было чтобы “Евгения Онегина” или “Мертвые души” называли произведениями “великорусской” литературы. Не решилась советска власть и на переименование русского литературного языка в язык “великорусский”. Письменный русский язык, на котором пишет наука, поэзия, беллетристика, ведется делопроизводство, которым пользуется современная печать— древнее существующих наречия великорусских, малорусских, белорусских. Ведет он свое начале от начала Руси и занесен к нам извне, с византийских Балкан! Это язык договоров Олега с греками, язык начальной русской летописи, язык митрополита Иллариона, “Слова о полку Игоревен и всех литературных произведений киевской эпохи. Он продолжал существовать и эволюционировать после татарской катастрофы. На нем писали все части Киевского государства, как отошедшие к Литве и Польше, так и оставшиеся в Великой России. Назвать его языком одной из этих частей невозможно хотя бы потому, что его создание — плод тысячелетних усилий не одних жителей Великой России, но в такой же степени России Малой и Белой. Особенно ярко проявилось это в середине XVII века, в царствование Алексея Михайловича, когда к исправлению церковных книг приглашены были киевские ученые монахи — Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский и другие. Исправление вылилось в целую языковую реформу, в упорядочение письменности вообще.

Сухой приказный язык Москвы и южнорусская проза, испытавшая на себе польско-латинское влияние, подверглись сближению и унификации. Приводились в порядок лексикон и грамматика, вырабатывались литературные каноны, ставшие общими для всех частей православной Руси.

В XVII и в первой половине XVIII века главная роль в формировании литературного русского языка принадлежала южанам, а не северянам. В это же время подвизался в Москве белорусс Симеон Полоцкий — поэт, драматург, ученый и богослов, воспитатель царских детей. При Петре Великом видим абсолютную культурную гегемонию юго-западной интеллигенции в создании канцелярского и книжного языка XVIII века. Для развития литературной речи “малорус” Григорий Сковорода сделал не меньше “великоросса” Михаила Ломоносова. А потом следуют поэты — Богданович, Капнист, Гнедич, вписавшие вместе с Державиным, Херасковым, Карамзиным новую страницу в русскую литературу. И так вплоть до Гоголя. В итоге получился, по словам Проспера Мериме, “самый богатый из языков Европы. Он создан для выражения найтончайших оттенков. Одаренный удивительной силой и сжатостью, которая соединяется с ясностью, он сочетает в одном слове несколько мыслей, которые в другом языке потребовали бы целой фразы”. Создан он всеми тремя ветвями русского народа, а не одной московской его частью, и называть его “великорусским” — антинаучно н несправедливо.

Настало время заявить открытый протест против отождествления слов “русский” и “великорусский”, тем более что советская власть решила, видимо, устранить терминологическую невнятицу путем объявления этих двух слов равнозначными.

В 1960 году в Малой Советской Энциклопедии сказано: “Ростово-Суздальская земля, а впоследствии Москва становятся политическим и культурным центром великорусской (русской) народности. В течение XIV—XV веков складывается великорусская (русская) народность и Московское государство объединяет все территории с населением, говорящим по-великорусски”. Пятью годами ранее, в 37 томе Большой Советской Энциклопедии, на стр. 45, писали о XVI веке как о времени, когда “завершилось складывание русской (великорусской) народности”. Там же сказано, что “русская народность образовалась на территории, в древности заселенной племенами кривичей, вятичей, северян и новгородских словен”.

Перед нами несомненное установление знака равенства между “Русским” и “великорусским”. Нельзя не видеть в этом такого же бедствия для нашей страны и народа, как в злонамеренном отторжении от русского корня украинцев и белорусов. Долг каждого Русского — поднять голос в защиту своего имени и, прежде всего, восстановить истинное его значение.

 

*Едва ли не первый стал называть его так В. Н. Татищев в XVIII веке, не разбираясь при этом ни в смысле, ни в происхождении этого термина. На Татищеве в этом случае сильно сказалось влияние польских историков, вроде Стрыйковского.