Переяславский акт 8 (18) января 1654 г. принадлежит к числу одного из наиболее заидеологизированных, политизированных событий истории взаимоотношений двух наших народов, международной и политической жизни в ареале XVII в. Неудивительно поэтому, что в общем процессе освобождения от мифологии советской эпохи, столь характерном для современного этапа украинской историографии, переосмысление значимости переяславских решений заняло заметное место (1). В данной связи хотелось бы высказать некоторые соображения в качестве одного из представителей российской исторической науки, занимающегося указанной проблематикой.

Начну с ряда общих моментов. В отличие от наших украинских коллег, русским историкам названного профиля нет необходимости кардинально пересматривать свои прежние мнения. Специфика развития историографии в СССР в послесталинский и особенно в «застойный» период (имею в виду, конечно, ее участок, занимающий нас сейчас) состояла в том, что в «центре» условия для ее развития были гораздо либеральнее, чем в «провинции». Сказывалась и общая атмосфера, и положительное влияние наших учителей. Маленький личный пример. Ныне мы не встретим ни одной украинской работы, где не говорилось бы об отрицательном влиянии на научную мысль известных тезисов к 300-летию воссоединения. Меж тем, автор этих строк, довольно давно занимающийся данной тематикой, никогда не знакомился с названным текстом и, соответственно, не учитывал его в своей исследовательской работе, не являясь тут каким-то исключением в круге московских историков. Разумеется, не стоит упрощать дела: укоренившиеся историографические стереотипы и мифы влияли, к примеру, на гораздо более осторожных в те времена издательских работников, а опосредствованно — на нас. Но в целом обстановка в академической науке на нашем направлении была относительно приемлемой. Иное дело в той же Украине. Тяжкие местные «инициативы», накладываясь на «линию центра», заставляли наших коллег испытывать идеологическое давление на несколько атмосфер выше, чем ощущали мы, а идеология очень легко перетекала в «оргвыводы».

Второй момент. В независимой Украине произошел вполне естественный взрыв интереса к ранее малодоступным исследованиям не только своих прежних историков, именовавшихся до того «националистическими», но и зарубежных, включая труды представителей украинской диаспоры. В освоении этого богатого наследия недостает, однако, духа здорового критицизма. Ведь посланцы западной историографии, занимавшиеся интересующими нас здесь сюжетами, далеко не всегда представляли только чистую науку, над ними также довлели требования времени, а предлагаемые ими научные решения часто отличались не меньшей тенденциозностью (понятно, с противоположным знаком), чем концепции историков в СССР, и не обладали необходимой сбалансированностью. Поэтому, при всей необходимости всеобъемлющего учета и использования достижений прежней историографии, не удастся приблизиться к исторической истине на путях простого синтеза всего лучшего, наработанного предшественниками.

Третье. В ходе пересмотра современными украинскими исследователями постулатов советской историографии, касающихся освободительной войны на Украине середины XVII в., был подвергнут тотальной и во многом обоснованной критике прежний официально принятый взгляд о стремлении к воссоединению со «старшим братом», как главной пружине планов и действий казачества и его руководства с самого начала восстания, о гармонии интересов их и царского правительства и т. д. Справедливо, что все многообразие палитры событий того времени никак не втиснуть в эти узкие рамки. Взамен наши коллеги выдвинули гипотезу, согласно которой основной целью национально-освободительной войны являлось создание и закрепление независимой державы на Украине в ее этнических границах (это распространено и на деятельность последовавших за Б. М. Хмельницким гетманов). Подобный взгляд стал общеупотребительным и вошел в популярные работы и учебники (2), получил статус официально признанного. В современной ситуации на Украине он понятен и объясним политически и идеологически. Однако российским исследователям уже приходилось — например, в ходе совместной конференции по случаю 340-летия Переяславской рады (Москва, январь 1995) (3) - высказывать своим оппонентам мнение об опасности такого чрезмерно «огосударствленного» подхода для воссоздания реальной истории тех лет.

Действительно, изложенная гипотеза, вполне допустимая как рабочая, пока остается именно такой. Ее фактическое обоснование еще недостаточно, есть немало источников, не вполне вписывающихся в ее рамки. Вообще изученность политических представлений, идей, действий казачьей элиты и их эволюции хотя бы в гетманство Б. М. Хмельницкого совершенно недостаточна. В еще большей мере это надо отнести к исследованию массовых настроений в разных слоях тогдашнего украинского общества, а ведь в конечном счете именно эти настроения были той глубинной основой, которая определяла мощь удара по сложившимся порядкам и прочность происходивших перемен. Для решения подобных задач требуется поиск новых материалов, спокойная продуктивная работа в русских, польских, украинских архивах, объективный анализ всей имеющейся документации, а не постулирование новых схем.

Немного о дипломатической предыстории событий 1654 г. В историографии сложился довольно затверделый канон определяющий борьбу с Речью Посполитой за ликвидацию последствий Смуты как одну из важнейших, даже главную цель внешней политики России в первой половине XVII в., а конфликт двух держав считающий неизбежным. Думается, что такой взгляд явно упрощает реальность. Справедливо, что положение на русской западной границе стало неблагоприятным, проблема эта стояла в повестке дня двусторонних отношений. Однако после Смоленской войны 1632 - 1634 гг., с неизбежно приближавшимся концом Тридцатилетней войны, примерно с середины 40-х гг. XVII в. международная ситуация в ареале толкала обе страны в ином направлении, к сближению (тем более, что политики Речи Посполитой не стремились к дальнейшей экспансии на востоке). Главной причиной стала опасная для них агрессивная политика Крымского ханства. Попытки царского правительства обеспечить безопасность на юге дипломатическими средствами, используя посредничество Порты, успеха не принесли. Поэтому, наряду с масштабными оборонительными мероприятиями на южных рубежах, московский двор не исключал и наступательных операций против татар, что совпало со сходными (но более широкими) планами Владислава IV и его сторонников.

Контрагенты довольно далеко продвинулись по этому пути (соглашение А. Киселя 1647 г. и его конкретизация), настолько далеко, что с началом восстания на Украине, с учетом казацко-татарского союза, начала реально осуществляться координация совместных польско-русских боевых усилий. Правда, единение продолжалось недолго. Разобравшись в действительном характере украинского восстания, включая в особенности его религиозный, проправославный аспект, царское правительство достаточно быстро отказалось от какой-либо поддержки поляков, как и от всяких антикрымских действий, и твердо держалось такого курса, несмотря на все последующие попытки варшавского двора добиться военной помощи. Однако отсюда до активного вмешательства в конфликт на стороне казачества было еще очень и очень далеко. Русские власти разными способами помогали гетманату, в т. ч. в важной в условиях тяжелой войны экономической сфере, но далее не шли. Политику московского двора наиболее основательно проанализировал Г. М. Лызлов (с использованием материалов А. В. Чернова по военной истории) в нескольких опубликованных в 50-х гг. статьях и кандидатской диссертации, выполненной под руководством В. Д. Королюка. Доказано, что царское правительство не вело сколько-нибудь значительной боевой подготовки того типа, которого требовала война на западе: формирование полков нового строя, соответствующее вооружение, обучение и т. д. И объяснялось это политическими целями они не были ориентированы на конфликт с Речью Посполитой, имелось в виду использовать к своей выгоде ее ухудшившееся положение дипломатическими средствами.

К сожалению, Г. М. Лызлов не дошел до конца, повторив общепринятое положение о Земском соборе февраля 1651 г., как поворотном пункте в русской внешней политике, когда было принято стратегическое решение о войне (промедление до 1654 г. объяснялось тактическими причинами). Впрочем, в те времена ему и не позволили бы покуситься на этот замшелый историографический постулат, если б у него и появилось подобное желание. Фактически и после собора ситуация не изменилась кардинально. Причиной был и «южный фактор», прежде всего позиция Крымского ханства, то вполне обоснованное недоверие к политике ханов, которое испытывали в Москве, несмотря на татаро-украинский союз (впрочем, опыт его осуществления в 1649, 1651, 1653 гг. показал и руководителям гетманата, насколько небезопасна данная ориентация). Лишь преимущественно с 1653 г. под влиянием обострения ситуации на Украине и растущей информации о возможности ее перехода под протекторат Османской империи, военная подготовка русских приобрела отмеченный выше «западный» крен в значительных масштабах, свидетельствуя о политических переменах: возможности войны с Речью Посполитой. Но эта подготовка оставалась незавершенной, отсюда, в частности, усилия царской дипломатии оттянуть начало столкновения, вызвавшие недовольство чигиринских руководителей.

Характеризуя период в целом, считаем, что вплоть до августа 1653 г. (неудача посольства во главе с Б. А. Репниным-Оболенским в Речь Посполитую), при колебаниях общей линии, московский двор стремился выступать скорее как посредник в достижении мира на Украине, конечно, не забывая и о собственных выгодах. Условия урегулирования, выдвинутые в ходе львовских переговоров Б. А. Репнина, объективно не были тяжелыми для Речи Посполитой и могли устроить всех участников. Три года спустя, во время бесед в Немежи в 1656 г. польско-литовская сторона сама желала посредничества царя и выражала готовность принять сходные условия. Но в 1653 г. Руководители Речи Посполитой ориентировались на крайне радикальную программу, добиваясь фактически полной капитуляции гетманата, что свидетельствовало о прискорбно неверной оценке реального соотношения сил. В итоге последний шанс предотвратить большую войну оказался упущенным.

Несколько слов о Переяславском акте. Вначале одно источниковедческое замечание. Широко известный и многократно публикуемый рассказ о раде воспроизводится обычно по тексту из статейного списка посольства, возглавляемого В. В. Бутурлиным. Не учитывается, однако, что это вторичный, несколько препарированный вариант. Меж тем, сохранился подлинник (4): именно его повез сеунщик А. С. Матвеев 21 января, именно он зачитывался царю неделю спустя. Разумеется, существенные различия отсутствуют, но некоторые детали не совпадают. В частности, в списке удалены украинизмы. Текст в нем расположен так, что создается впечатление записи со слов И. О. Выговского, именно так излагаются иногда события в литературе. Но фактически это отдельный документ, авторство которого требует дополнительных разысканий. Принадлежность его самому писарю генеральному вызывает сомнения, хотя вполне вероятно, что источник исходил из писарской канцелярии и составлен с его слов. В любом случае нет никаких оснований считать документ, как и запись в статейном списке, искажающими смысл говорившегося и происходившего на Переяславской раде.

Касаясь существа дела отметим, что заметное исчерпание ресурсов гетманата в ходе долголетней войны, невозможность вести ее дальше только своими силами, определившаяся ненадежность крымского союзника поставили Б. М. Хмельницкого к концу 1653 г. перед необходимостью выбрать сюзерена среди альтернатив, о которых он говорил в речи на «раде явной всему народу» в Переяславе 18.1.1654 г.: нереальной тогда польской, «бусурманской» (султан либо хан) и русской. Сделанный там выбор был оптимальным из возможных и пользовался поддержкой жителей Украины. В данной речи мы находим в концентрированном виде изложение комплекса идей, очевидно, согласованного среди прочего во время тайной рады в узком составе, с участием полковников, утром того же дня. Это констатация: «Что уже шесть лет живем без пана в нашей земле в безпрестанных бранех...», и два главных вывода: «Что уж велми нам всем докучило, и видим, что нелзя нам жити боле без царя...», а также сравнительная характеристика претендентов и определение преимуществ кандидатуры Алексея Михайловича, которые трактовались прежде всего с религиозной точки зрения как естественное объединение православных (что было поддержано и присутствующими на раде).

Из текста однозначно следует, что имелся в виду переход под царскую власть: «...себе за царя и пана просим...», «... под царя восточного православного крепкою рукою...». Вместе с тем на тайной раде выработали, очевидно, процедуру такого перехода, желательную руководству гетманата: требование ответной присяги послов с обязательствами защиты войска Запорожского от поляков и сохранения давних сословных прав, включая имущественные, которое прозвучало перед присягой гетмана и др. в соборной церкви 18 января, в т. ч. со ссылкой на практику королей Речи Посполитой. Фактически короли не присягали войску Запорожскому, тут имелась в виду их общая коронационная присяга, хотя на деле она давалась привилегированным сословиям, т. е., в частности, не казачеству, а украинской шляхте. Но в условиях, когда гетманские власти считали себя свободными от прежних обязательств перед Речью Посполитой, они сочли необходимым при перемене подданства добиваться нерушимости прежнего статуса.

Взятое само по себе требование подтвердить комплекс сословных, личных и некоторых других прав жителей гетманата, прежде всего казачества и шляхты, не представляло собой ничего неприемлемого, и это сразу же подчеркнули царские посланцы. Однако попытка установить в некоторой мере принцип взаимности обязательств была ими решительно отвергнута, как противоречащая практике самодержавного государства (что соответствовало действительности). Безрезультатными остались и последующие усилия полковников получить от послов письмо примерно такого же содержания, по образцу прежних соглашений войска Запорожского с Речью Посполитой, закреплявшихся иногда сенаторами от имени короля. Ответ остался прежним: для получения желаемого необходимо обратиться непосредственно к царю. Одновременно давались устные заверения, что в таком случае все просьбы будут уважены. Ясно, что в возникшей ситуации никаких шансов на успех не мог иметь тайный демарш, предпринятый представителями украинской шляхты с целью обеспечить ей особое положение в гетманате. Можно полагать, что первоначально Б. М. Хмельницкий не планировал специального посольства в Москву для дальнейших переговоров, ограничившись взаимной присягой: во всяком случае, в ходе бесед с прибывшей к нему немного раньше миссией во главе с Р. М. Стрешневым данная тема не возникала. Поездка в столицу царей была сочтена необходимой только после неудачи предложенной процедуры (5).

Даже из предшествующего краткого изложения ясно, что ни о каких соглашениях речи тогда не было, поэтому от встречающегося иногда наименования «Переяславский договор» следует отказаться: нельзя же считать договором устные обещания послов. И еще об одном термине, ставшем в последние годы очень одиозным, «воссоединение». Пишущий эти строки всегда считал его совершенно искусственным и потому старался не применять. Однако именно в недавнее время пришлось задуматься, а правилен ли такой подход? Причина не в том, конечно, что термин родился не в советский период, а заимствован из трудов некоторых украинских историков XIX в. Суть дела совсем в ином. Проводимая сотрудниками ИСБ РАН под эгидой РГНФ работа над источниками эпохи Хмельниччины показала, что не сам термин, но соответствующее ему идейное содержание или элементы последнего нередко встречались в высказываниях жителей гетманата разного круга, причем в обстоятельствах не только торжественных или особых, но и будничных. Если учесть также уже известные аналогичные примеры в источниках более раннего времени, следует, возможно, понятие «воссоединение» сохранить, во всяком случае до дальнейших обсуждений. Само собой разумеется, что в любом случае оно должно быть очищено от идеологизированной шелухи, налипшей на него в нашем недавнем общем прошлом. Не исключено, что тогда термин потеряет свою одиозность.

В западной и современной украинской литературе заметное место занял показ противоречий между переяславскими контрагентами и оппозиции данному акту в гетманате. Это вполне естественная реакция на то искаженное, беспроблемное, стерилизованное изображение тогдашних событий, которое было принято у нас со сталинских времен. При всем при том необходимо соблюдать реальные пропорции: действительно возникавшие споры, разногласия, конфликты сторон не столь уж редко рисуются в неоправданно гипертрофированном виде. Так, эпизод с отказом в присяге приобретает поистине драматическую форму, когда на волоске повисает успешное завершение всей акции, хотя имеющиеся источники едва ли подтверждают такую трактовку. Или подсчитывают примерную численность участников Переяславской рады, доказывая, что о всеукраинском или общенародном ее характере говорить не приходится. Все так, но при этом недостаточно учитываются два важных факта. Во-первых, на раде присутствовали почти все полковники, представлявшие не только себя и подчиненных им казаков, но и определенные территории, а также их жителей. Во-вторых, что еще важнее, за радой последовала присяга населения гетманата. Не всеохватывающая, но масштабная, поставить в ряд с которой по этому признаку из событий на Украине, в Речи Посполитой, да и вообще в тогдашней Европе можно не столь уж многое.

Известны сообщения о противодействии переяславским решениям в ряде мест, со стороны отдельных лиц и т. д. Но не будем забывать, что такие данные исходили нередко с польской стороны или от пропольски настроенных групп, а потому нуждаются в осторожном использовании. Особенно «повезло» в данном смысле полковнику И. Богуну, который в результате комбинации подобных сообщений превратился чуть ли не в центральную фигуру оппозиции новому курсу, хотя доказательные факты отсутствуют. Иногда пишут о полном неучастии в этих событиях сельского населения. Можно подумать, что где-либо на континенте в XVII в. особо интересовались его мнением о политическом курсе! Пожалуй, единственное, о чем мы знаем вполне определенно, — это противодействие переяславскому акту и вообще данной политической линии со стороны части православного клира гетманата. Соответствующие источники вводились в научный обиход и исследовались с XIX в. Они далеко не исчерпывающи, да и не могут быть такими из-за весьма доверительного характера соответствующих акций, которые нередко приобретали прямо-таки детективный вид. Основной источниковый минус - крайне редкие упоминания рассматриваемой темы в выявленных документах польского происхождения, а без них, новых, окончательные выводы затруднительны.

Известно, что активные контакты с польско-литовской стороной поддерживали деятели масштаба С. Косова, И. Тризны, Ф. Василевича, Д. Балабана, К. Старушича - они упоминаются чаще всего, но остается неясным, отражало ли все это позицию только группы представителей высшего клира или имело менее узкую базу. Под большим знаком вопроса остается возможное предположение о поддержке данной линии средним и низшим духовенством. Кроме того, со временем и ориентация некоторых из названных лиц, включая митрополита киевского, менялась. Для гетманской администрации пропольская активность части духовенства не была секретом, вызывая скорее отрицательную реакцию: известны соответствующие высказывания Б. М. Хмельницкого, который, впрочем, имел мощную поддержку своему «переяславскому» курсу со стороны греческого духовенства, включая восточных патриархов.

Условия вступления гетманата в состав России определялись в ходе переговоров в Москве с посольством, возглавляемым С. Богдановичем (Зарудным) и П. И. Тетерей. Комплекс выработанных тогда (март-апрель 1654 г.) соглашений можно назвать Московским договором, если не по форме, то по существу. Определяемый им статус Украины представляет и поныне целый букет суждений историков. Это объясняется среди прочего воздействием политических страстей: проблема издавна актуальна и не является чисто академической. Тем не менее, столь большой и продолжительный разброс мнений, при практической неизменности источниковой основы, кажется неестественным, являя, если использовать одно из крылатых выражений В. О. Ключевского, еще один пример научной патологии, наподобие пресловутого «варяжского вопроса». Выбраться из этого историографического тупика можно, если ориентироваться на научный подход, а не на преходящие политические ценности. Не входя здесь в обсуждение существа дела, что требует специального исследования, хотелось бы высказать некоторые соображения.

Полностью разделяю уже выдвинутое в историографии положение о необходимости нового пересмотра и желательно — издания на современном уровне всех относящихся к теме документальных материалов (6), поскольку прежние публикации представляются на нынешнем этапе недостаточными. При этом необходимо учесть, что нельзя ограничиваться только документами за март-апрель 1654 г., сюда же должны быть подключены источники о последующих переговорах с представителями духовенства и городов гетманата, может быть, и об обращениях старшины и т. п. Только при таком комплексном подходе можно доказательно выяснить, как представляли себе статус Украины ее элита, частью и остальные жители. Именно так анализировал проблему еще М. С. Грушевский, хотя не все полученные им результаты бесспорны. И еще одно важное обстоятельство. До сих пор авторы, занимавшиеся рассматриваемыми на этих страницах вопросами, подходили к ним так, как будто имели дело с чем-то совершенно уникальным, не имеющим аналогий. Между тем, уже с осени 1654 г., но особенно в 1655 - 1656 гг. был заключен ряд соглашений, тексты которых совершенно необходимо привлечь для сопоставительного анализа. Достаточно назвать самые крупные из них, договоры Великого княжества Литовского со Швецией и Россией (они заключались частями ВКЛ, но от его имени как нераздельного целого), Молдавского княжества с Россией (переговоры не дошли до подписания договоров, но проекты были выработаны). Сравнив их с комплексом московских соглашений 1654 г., можно будет гораздо точнее и правильнее оценить реальное содержание последних.

Думается также, что при исследовании московских текстов необходим не только сбалансированный, но и несколько расчлененный подход. Одно дело общие положения, рассчитанные на более отдаленную перспективу: они укладываются в рамки представлений, высказанных Б. М. Хмельницким в речи 18 января 1654 г. Совсем иное - реальное положение Украины в последние годы его жизни: тогда гетманат был практически, с определенными ограничениями, независимым, в частности, его руководители вели достаточно самостоятельную внешнюю политику, с 1656 г., как известно, вошедшую в противоречие с курсом царского правительства. Несомненно, статус Украины в немалой мере определялся тем личным признанием и авторитетом, которыми пользовался Б. М. Хмельницкий и у ее масс, и в Москве. А дальнейшее реальное наполнение переяславских соглашений зависело от многих факторов, в том числе от политики его преемников, старшины, духовенства.

В заключение, несколько замечаний о международном аспекте темы. В преддверии и в начале общей войны с Речью Посполитой русская и украинская дипломатия предприняли весьма значительную внешнеполитическую акцию. На некоторых направлениях Чигиринские и московские посланцы действовали рука об руку, согласованно, на других - полусогласованно: первое относится к Крымскому ханству и Дунайским княжествам, второе -   к Швеции, куда, в частности, ездили русские и казацкие миссии, но не одновременно и с несовпадающими целями. В иных местах они работали самостоятельно, но ко взаимной пользе: гетманские представители проявили традиционную активность в Стамбуле, царские - в ряде столиц Центральной и Западной Европы, а также в Дании. Результаты их деятельности оказались неоднозначными. На юге, несмотря на первоначальные оптимистические расчеты Б. М. Хмельницкого, не удалось добиться благоприятных результатов, реальностью стал наиболее неприемлемый политический вариант, а именно блок между Крымским ханством и Речью Посполитой. В результате татарские силы участвовали уже в зимнем походе на Украину 1654 - 1655 г., принесшем ей тяжкие испытания.

Гораздо более радужные перспективы открылись на севере. С верным политическим чутьем казацкий гетман нащупал вариант, дававший тогда наилучшие возможности решить к выгоде потенциальных союзников их споры с Речью Посполитой: он старался смонтировать русско-шведско-украинский альянс. При осуществлении данного плана, в частности, усиливались позиции Украины, но и московский двор постепенно стал считать его приемлемым. Очень показательно, что в сентябре 1654 г. через Россию пропустили в Стокгольм казацкое посольство во главе с известным о. Даниилом афинянином, нацеленное на создание военного союза, о чем в Посольском приказе получили достаточную информацию. Имелись и иные признаки, но царские дипломаты ожидали первого шага со стороны нового шведского короля Карла X Густава. Указанная политическая альтернатива, реализация которой могла существенно изменить ситуацию и дальнейший ход дел в данной части континента, и позже некоторое время не потеряла актуальности. Даже, когда в конце июня 1655 г. последовал отказ пропустить в Стокгольм новую казацкую миссию, это не означало еще изменения курса русского правительства, а объяснялось ожиданием начала полномасштабных переговоров с уже объявленным «великим посольством» от Карла X (7). Только события Потопа в Речи Посполитой принесли кардинальные перемены, но это совсем иная тема.

Примечания

1. См. например: Смолій В. А., Степанков В. С. Богдан Хмельницький. Соціально-політичний портрет. ; Київ, 1993 (к сожалению, не довелось пока ознакомиться со вторым, расширенным вариантом этой ценной монографии); Цибульский В. Переяславська угода 1654 року у зарубіжній історіографії (1945 - 1990). Рівне, 1993, Апанович О. М. Українсько-російський договор 1654 р.: Міфи і реальність, Киї'в, 1994; Горобець В. Переяславсько-Московський договір 1654 р. результати і наслідки із історії українсько-російських відносин доби Богдана Хмельницького // Доба Богдана Хмельницького (До 400-річчя від дня народження великого гетьмана). Збірник наукових праць. Київ,1995; Горобець В. М. Від союзу до інкорпорації: українсько-російські відносини другої половини XVII — першої чверти XVIII ст. Київ, 1995; Заяць А. Українсько-російський договір 1654 р. в оцінці сучасної української історіографії (90-ти роки) // Козацькі війни XVII століття в історичній свідомості польського та українського народів. Матеріали Другої Польсько-Української наукової зустрічі (Львів, 12 — 13 жовтня 1995 р.). Львів — Люблін, 1996.

2. См., например: Історія України. Нове бачення. У двох томах. Т. 1. Київ, 1995; Рибалко I. К. Історія України. Ч. 1. Харків 1995.

3. См. о ней: Заборовский Л. В. Российско-украинская конференция, посвященная 340-летию Переяславской рады // Отечественная история. 1995. № 5.

4. Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в государственной коллегии иностранных дел. Ч. 3. М., 1822. С. 494 — 495 (публикация с неточностями в передаче текста).

5. См. об этих событиях: Воссоединение Украины с Россией. Документы и материалы в трех томах. Т. III. М., 1953. С. 393 — 402, 454 — 477.

6. См.: Заяць А. Указ. соч. С. 292.

7. Соответствующие материалы см.: РГАДА. Ф. 214. Сибирский приказ. Стб. 1636. Ч. 3. Л. 481—530.

Материалы конференции «Россия-Украина: история взаимоотношений», Москва, 1997 г. Текст отсканирован автором сайта.