А. ЦАРИННЫЙ (А.В.Стороженко)

Печатается по «Украинский сепаратизм в России. Идеология  национального раскола». - Москва. «Москва».1998.стр.133-252.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Предлагаемая вниманию читателей книга не есть ни ученое исследование, ни политический трактат, но лишь беспритязательное изображение так называемого «украинского» общественного движения в том виде, как оно вместилось в сознание одного лица, наблюдавшего движение в течение пятидесяти последних лет. Толчком к написанию книги послужил вызов, помещенный года два тому назад в одной из русских эмигрантских газет, — составить обзор украинского движения, рассчитанный на три-четыре печатных листа. Свой труд автор писал в беженстве, в провинциальной глуши одной из славянских стран, приютившей часть русских эмигрантов, постепенно спасавшихся от ужасов большевистского ада, — писал вдали от умственных центров и библиотек, без необходимых справочных книг. Поэтому возможно, что в изложение вкрались неточности, за которые автор просит снисхождения.

Книга была закончена в ноябре месяце прошлого, 1924 года, вскоре осле того, как в новейшем фазисе украинского движения определенно означились два его лица, или, лучше сказать, две его стороны: в Большевии, в виде УКОПа (украинской коммунистической партии), движение решительно и вплотную примкнуло к программе большевичества; в Польше, в виде украинской народной партии, возглавляемой г-ном Оскилком, оно вступило на путь соглашения и сотрудничества с нынешним польским правительством.

Надо думать, что большевистская беспощадно-насильственная украинизация в Малороссии сделает самую «украинскую идею» столь омерзительной, что вместе с падением большевичества рушится и его украинская пристройка. Вся толща собственнического земельного крестьянства малороссийских губерний стихийно почувствует себя русской, и на том украинское заблуждение в пределах России закончится. Нам случилось читать частное письмо из Полтавы, в котором сообщали, что там большой спрос на опытных учителей русского языка, так как более состоятельные крестьяне желают обучать своих детей непременно русскому языку со старым правописанием и хорошо оплачивают труд учителей. Таков ответ полтавских по-большевистски «куркулей» или «кулаков» на принудительную украинскую школу, введен­ную большевиками.

В Польше украинствующим элементам открываются более благоприятные виды. Самая сердцевина, ядро, сущность украинских вожделений, формулированных поляками еще во время польских разделов, заключается в том, чтобы русские в Малой, Черной и Червонной Руси перестали чувствовать себя русскими, а в языке чтобы вернулись назад, к первой половине XVII века, до начала восстания Богдана Хмельницкого, и стали говорить и писать на том польско-русском жаргоне, наиболее ярким образцом которого являются проповеди киевского монаха Оксенича-Старушича. Этим вожделениям, как вытекающим из польских источников, не может не сочувствовать нынешнее польское правительство. Оно справедливо видит в них наилучший способ постепенно и незаметно перевести русское население пограничья от России, по-старому — «украины», по-новому — «кресов», от реки Припяти до реки Черемоши, с пользования русским языком на пользование языком польским. Поэтому оно готово всячески покровительствовать распространению украинского языка австро-галицийской фабрикации, но в особенности с одной в нем поправкой: с принятием для этого языка латинского алфавита. Нынешний польский министр просвещения, г-н Станислав Грабский, по слухам, усиленно хлопочет об издании напечатанных латинским алфавитом учебников украинских предметов для начальной и средней правительственных школ «на кресах» (по-старому: «на украине»), каковые предполагается организовать с преподаванием на двух языках: украинском и польском. Сами «украинцы», как, например, сенатор Черкавский, начинают понимать, что это означает попросту постепенную полонизацию. На это им можно сказать: вы ведь сами, господа украинцы, стремились к такому исходу, порывая с русским языком и формируя «мову» с помощью польского словаря; вы хотели быть более поляками, чем русскими, — ну так и полезайте в польский кузов. Такое положение метко выражается малорусской поговоркой: «Бачылы очи, що куповалы, ижте, хоч повылазьте». С педагогической точки зрения мероприятия г-на Станислава Грабского заслуживают полного одобрения, так как с введением в украинские учебники латинского алфавита детям придется изучать одну азбуку вместо двух, что, разумеется, значительно облегчит детский труд. Подобную же школьную политику предположено проводить и в белорусских воеводствах Польши mutatis mutandis, то есть белорусской «мовой» в учебниках вместо украинской.

Тот путь для претворения в приграничье русской народности в ополяченную, какого намерен держаться г-н Станислав Грабский, намечался уже в первой половине XVII века и был бы пройден, если бы его не прервало достопамятное восстание Богдана Хмельницкого. Тогда уже приспособили латинской алфавит к западнорусскому языку и, например, разного рода русские грамоты и акты переписывали в земские и городские книги латинскими буквами. Политику тесной связи Православной Церкви с польским государством, какой держится в настоящее время митрополит Дионисий Валединский, проводил тогда митрополит Петр Могила. Он пользовался польским языком для поднятия уровня православной образованности. Сам он написал по-польски Литое (камень) в защиту православия. Под его покровительством киево-печерский монах Афанасий Кальнофойский изложил на польском языке «Teraturgima» — книгу о чудесах киево-печерских угодников Божи-их, а будущий митрополит Сильвестр Коссов — «Żywotyświętych» — жития святых. Православный шляхтич Иоаким Ерлич, скрывавшийся в Киево-Печерской лавре от расправы взбунтованной выступлением Богдана Хмельницкого кровожадной черни, по-польски излагал свою «Летопись» и вписал в нее латинскими буквами интереснейшие русские стихотворения по поводу тогдашних событий.

Если такой порядок вещей в областях культурной и церковной будет водворяться умно, мягко и постепенно, то население легко свык­нется с ним, как начало уже свыкаться в первой половине XVII века, и претворение русской народности в родственную польскую пройдет безболезненно. Первоначальной причиной восстания Богдана Хмельницкого был отнюдь не вопрос народности, а вызвали его экономические и сословные несправедливости, и только позднее, в разгар борьбы, казац­кий гетман выдвинул на первый план национально-русские лозунги: «Чтобы имя русское не изгладилось в Малой России! Чтобы на русской земле не было ни жида, ни ляха, ни унииі» Служба ряда возрастов в польской армии, где введено усиленное обучение польскому языку, также будет оказывать непрерывное и огромное влияние на утрату русским населением приграничья его прежних местных наречий, или мов. Польские солдатские песни неизбежно будут заноситься возвращающимися со службы «жолнерами» в деревни по берегам какой-нибудь реки Стыри или верховьев реки Припяти и усваиваться местной молодежью как последний крик моды. Создастся вкус к польскому языку.

Что могло бы прервать такой процесс в будущем? Только возрождение национальной, русской России и притязание ее на отданные Польше большевиками по Рижскому договору 1920 года малорусские и белорусские поселения. Сейчас России нет. Есть ее труп, над которым издеваются озверевшие безумцы. Открытым стоит вопрос: что наступит скорее — воскресение ли национальной, русской России или претворение приграничного малорусского и белорусского населения в ополяченное? Возможно, что второй процесс опередит первый. Но даже если бы раньше возродилась та настоящая Россия, то мы полагаем, что она признала бы для себя выгодным открыто и чистосер­дечно примириться с восточными границами Польши, утвержденными для нее великими державами 14 марта 1923 года, и не захотела бы их нарушать. Помимо того что всякое нарушение границ вызвало бы со стороны Польши вооруженный отпор и привело бы к отвратительной братоубийственной войне, которая омрачила бы светлую и ясную зарю воскресающей к жизни великой страны, самое существование Польши в нынешнем ее виде выгодно для будущей России по следующим основаниям: во-первых, она совершенно освобождается таким образом от проклятого «польского вопроса», из-за которого пролилось столько живой крови и столько было сломано копий русскими и польскими публицистами, начиная хотя бы с М. Н. Каткова¹ и В. Спасовича²и кончая П. А. Кулаковским³ и Р. Дмовским⁴, чтобы не перечислять десятков имен; во-вторых, она оставляет вне себя такие скопления иудеев, как Вильно, Белосток и прочие города и местечки отошедшей к Польше западнорусской полосы, что весьма важно будет при неизбежно предстоящих иудейско-русских расчетах за правительственную деятельность в России — в большевистскую эпоху — Бронштейнов, Апфельбаумов, Розенфельдов, Нахамкесов, Бриллиантов, Финкельщ-тейнов, Гольдфарбов, Вайнштейнов и тысяч иных «товарищей»-иудеев; в-третьих, она не будет непосредственно граничить с Германией, а это развяжет ей руки для деятельности в области Черного, по-старому Русского, моря и в Азии, куда всегда был направлен компас ее истории, начиная не только с Ермака Тимофеевича, подарившего Грозного царя Сибирью, но еще с вещего Олега, предпринимавшего походы на юг, на Константинополь, и в то же время на восток, в сторону Азии, против хазар.

Покойный знаменитый химик Д. И. Менделеев в своей книге «К познанию России» искал центр населенности России и определял его примерно около Царицына, на Волге. Возродившейся России придется обретать для себя столицу, потому что ни Москва, опозоренная большевиками, ни тем более Петербург, врезывающийся клином в новые государственные образования, не годятся более как столичные города. Весьма возможно, что русская столица поместится вблизи отысканного Д. И. Менделеевым центра — например, в Ростове-на-Дону, соединяющем выгоды центральности с выгодами приморского положения. В таком случае сердце России передвинется на юг и там будет биться пульс русской жизни; те местности, которые были украинами, рубежа­ми, пограничьями, сделаются центральными. Тогда «украинцам» нельзя будет плакаться на гегемонию Великороссии во главе с Москвой. Мы верим и надеемся, что в новой России весь русский народ, не обращая внимания на различие своих говоров и наречий, под знаменем общей русской культуры начнет работать над воссозданием разрушенной родины в новых сочетаниях сил и с новыми устремлениями.

Таким образом, подводя итоги высказанным нами соображениям, мы считаем украинское движение величайшим недоразумением, порожденным злой волей одних и глупостью других, не видим для него никакой будущности, и нам до слез жаль тех умственных сил, которые не­производительно были затрачены на создание искусственной «украин­ской мовы» и на мучительные потуги пользоваться этой «мовой» в научной и литературной деятельности. В Польше языком государственности, общественности и высшей образованности будет язык польский, блиставший еще в XVI веке красотой и мощью в сочинениях Мартина Бельского⁵, Николая Рея⁶, Яна Кохановского⁷ и многих других, в наше время прославленный Сенкевичем⁸ и Реймонтом⁹, в России — русский, развившийся до мирового значения со времени H. M. Карамзина, А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя, в особенности трудами И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского, графа Л. Н. Толстого, Н. С. Лес­кова и П. И. Мельникова, а косноязычная «мова» будет ютиться на задворках, пока, вместе с украинским идолом Тарасом, не будет сдана за ненадобностью в архив человеческих заблуждений и ошибок.

5.08.1925

УКРАИНСКОЕ ДВИЖЕНИЕ

Сколь это ни странным покажется, но исторически совершенно достоверно, что «украинский народ», а затем и политический о нем вопрос сочинили польские ученые и писатели вслед за разделами Польши в 1772, 1793 и 1795 годах и за связанным с ними исчезновением Польского королевства с карты тогдашней Европы. В эпоху блестящего расцвета Польши, в XVI веке, когда на ее троне со славою восседали последние Ягеллоны¹⁰ и Стефан Баторий¹¹ (t 12 декабря 1586 года), каждый образованный поляк прекрасно знал, что в состав Польско-Литовского государства входят области, населенные русскими, а не поляками: Белая, Черная, Малая и Червонная Русь. На латинском языке, который тогда наряду с польским был во всеобщем обиходе, это были Руси — Russia Alba, Nigra, Minor et Rubra. Никто из образованных поляков не сомневался в том, что русские, живущие в пределах Речи Посполитой, исповедуют «русскую веру», то есть православие, и говорят по-русски, а не по-польски. Русью по преиму­ществу, так сказать истинной Русью, считалась Червонная Русь, составившая, по позднейшему административному делению, Русское воеводство со столичным городом Львовом во главе. Один из главнейших писателей золотого века польской литературы Севастиан Клёнович¹² посвятил длинную латинскую поэму описанию природы Червонной Руси и быта ее русского населения (1584).

Русские, населявшие свои исконные области, постепенно, в течение XIV, XV и XVI веков, вошедшие в состав Польско-Литовского государства, говорили в домашнем быту на местных наречиях и говорах, но имели и общий письменный язык, так называемый западнорусский, на котором работали канцелярии присутственных мест Великого княжества Литовского и литовское отделение королевской канцелярии. На этом языке в XVI веке были изданы все три редакции Литовского Статута, а в XVII веке им пользовались в обширной полемической литературе в защиту православия против латинян. Русские граждане Речи Посполитой очень дорожили своим языком. Когда в 1577 году королевская канцелярия прислала брацлавской шляхте универсал Стефана Батория на польском языке, шляхта резко протестовала и требовала, чтобы впредь всякие обращения к ней короля писались по-русски.

После провозглашения двух уний — Люблинской политической (1569) и Брестской церковной (1596) - польская государственная власть поставила себе задачей ополячить и окатоличить своих русских подданных. Со стороны русских началась упорная борьба за веру и народность, продолжавшаяся два века (1596— 1795), постепенно ослабляя Польшу и содействуя усилению России. Хотя поставленная себе поляками задача оказалась им не по их силам и им не удалось претворить русских православных в поляков-католиков в больших массах, однако с помощью орудий государственной власти и отчасти вследствие культурного превосходства многого они достигли: они окатоличили богатое русское высшее дворянство во главе с такими княжескими родами, как Вишневецкие, Острожские, Чарторыжские, Ружинские, Воронецкие, Четвертинские, лишив Православную Церковь его материальной поддержки. Они низвели православие на степень хлопской, то есть мужицкой, веры, а часть русского простонародья, главным образом в Червонной Руси, силою загнали в унию с римским косциолом. Они изгнали русский язык из канцелярского употребления, заставили русских пользоваться в при­сутственных местах исключительно польским языком и этим путем втолкнули как в разговорный, так и в письменный русский язык множество польских слов и оборотов, чем лишили его пер­вобытной свежести и цельности. Особенно пострадал письменный русский язык. В середине XVII века — в проповедях, например, киевского монаха Оксенича- Старушича — он обратился в уродливый польско-русский жаргон.

В начале борьбы русских за веру и народность огромную роль сыграли организованные по католическому образцу церковные братства крупных городов: Виленское, Киевское, Луцкое и Львовское. Потом выступили на борьбу гетманы, то есть предводители, запорожских казаков в лице Григория Тискиневича¹³ и Петра Сагайдачного. Последнему, опираясь на вооруженную казацкую силу, удалось восстановить православную русскую церковную иерархию в Польше (1620) после отступничества Михаила Рого­зы¹⁴, Ипатия Поцея¹⁵ и их единомышленников. Наконец, поднялись стихийные казацкие войны, быстро изменившие свой первоначальный классовый характер в русско-национальный с лозунгами: «Чтобы имя русское не изгладилось в Малой Руси!», «Чтобы на русской земле не было ни жида, ни ляха, ни унии!». Богдан Хмельницкий в некоторых из своих универсалов называл себя гетманом (вождем) всех Русей, то есть Белой, Черной, Малой и Червонной. Отсюда совершенно ясно, что в душе у него сложилось уже сознание общих интересов всех русских, живших в пределах Речи Посполитой, а не только особых нужд днепровских казаков.

Тем не менее неудачная политика псковича Ордын-Нащокина¹⁶, дорожившего более прибалтийскими странами, соседними с родным ему Псковом, чем исконными русскими землями, подвластными Польше, привела к тому, что запас русской энергии в борьбе за веру и народность в Польше истощился, а московское правительство, по Андрусовскому договору 1667 года, со­гласилось на оставление за Польшей впредь всех русских земель на запад от Днепра, за исключением Киева и маленькой по пространству полосы, окружающей его на правом берегу Днепра, между Ирпенем и Стугной.

II

«Просвещенный» XVIII век был самым несчастным временем для русского населения в Польше. Оно представляло собою Всплошную массу мужиков, закрепощенных польским или опояченным душевладельцам. Разница веры клала неизгладимую пропасть между «паном»-католиком и «хлопом»-православным. Русского образованного общества не было, да и не могло быть, потому что не существовало русских школ для получения образования. Кто из русских учился в иезуитских (например, в Луцкой, существовавшей с 1608 года) или базилианских школах, становился поляком. Религиозными пастырями православного простонародья были невежественные священники («попы»), забитые и зависимые в каждой мелочи жизни от владельцев тех сел, где находились церкви, тем более что и самые церкви по польскому праву считались собственностью владельцев. Переход в унию являлся обыкновенно единственным средством для настоятеля мужицкого прихода сколько-нибудь улучшить свое по­ложение. Высшее правительство в лице королей-немцев Августа II¹⁷ и Августа IIP⁸ и обладавшего только призрачной королевской властью Станислава Понятовского¹⁹ было бездеятельно, слабо и более чем равнодушно относилось к нуждам русских закрепо­щенных «панам» мужиков.

Такая сеймовая и литературная борьба за веру и народность, какая велась в первой половине XVII века, была уже невозможна за полным отсутствием среди русского населения нужных для этого умственных сил. Казачество как политическое движение отжило свое время и сменилось диким разбойничьим гайдамачеством.

Между тем развивался процесс умирания польского государства.

Внутреннее разложение и политические интересы трех сосед­них держав привели к тому, что Польша в три приема была разделена между Россией, Австрией и Пруссией и в 1795 году прекратила свое независимое государственное существование. Польские историки, ищущие популярности, особенно теперь, когда благодаря счастливому для Польши стечению исторических обстоятельств она вновь получила самостоятельную государственность, изо всех сил стараются представить разделы Польши как ужаснейшее преступление и не находят слов, чтобы заклеймить позором императрицу Екатерину II как главнейшую якобы его участницу и виновницу. «Женщина-чудовище», «нравственный урод», «бесстыдная грабительница» — вот эпитеты, которыми они щедро ее награждают. Между тем известно, что императрица Екатерина II руководствовалась в своей политике по отношению к Польше вполне честными национальными соображениями, желая возвратить в лоно России как русского народного государства те миллионы русских людей, которые волею исторических судеб были от нее разновременно оторваны. Когда ее намерения осуществились, она повелела в память присоединения к России от Польши русских земель вычеканить медаль с благородной надписью: «Отторженная возвратих». Однако, несмотря на свойственную Екатерине II гениальную предусмотрительность, она допустила одну колоссальную политическую ошибку: она согласилась (кажется, по совету графа П. А. Румянцева²⁰) на передачу Австрии Червонной Руси и Буковины. Таким образом, оставлялось незаконченным собирание русских земель и создавалось на будущее время широкое поле для противорусских интриг как немецкого по духу австрийского правительства, так и озлобленных против России поляков. Второй подобной же роковой ошибкой было согласие императора Алек­сандра I на присоединение к России так называемого Царства Польского («Конгрессувки») по постановлению Венского конгресса 1815 года. К полякам, как к одному из славянских племен, русские могут иметь только самые горячие симпатии, поскольку они не владеют русскими землями, а между тем ложный шаг императора Александра I повлек за собою два польских восста­ния, где безумно и напрасно растрачено было множество благородных и необходимых для польского народа национальных сил. С другой стороны, этот шаг причинил неисчислимый вред Рос­сии, вызвав на противорусскую революционную работу в недрах самой России в течение целого столетия (1815—1914) немалое число выдающихся в умственном и волевом отношении польских деятелей.

Самооправдание Екатерины, что она ничего не грабила, а только получила от Польши обратно то, что было некогда отторгнуто Польшей от России, поразило своей меткостью некоторых поляков, более умных и глубокомыслящих, чем беспечная толпа их современников. Национальная гордость не позволяла им признать Екатерину правой, и потому они нашли более удобным опровергнуть ее аргумент утверждением, что в границах поде­ленной между соседями Польши никогда не было никаких русских. Для обоснования этого положения привлечен был ими на помощь один очень старый географический термин, общий как польскому, так и русскому языку. Термин этот — «украина» (с маленькой буквой в начале).

Как у поляков, так и у русских «украиной» называлась всякая пограничная область данного государства. Польский историк XVII ве­ка Самуил Грондский²¹, писавший по-латыни, так объясняет смысл слова «украина»: «Margo enim polonice Kray; inde Ukrajna, quasi provincia ad fines Regni posita». В древнерусской летописи, видевшей в Киеве центр русского мира, слово «украина» встречается в применении к землям Южной Руси дважды: под 1187 годом «украиной» названа область нынешнего Переяслава-Полтавского (по-древнему: Переяслава-Русского), то есть пограничье от половцев; под 1213-м — область нынешняго Холма, то есть по­граничье от поляков*.

В актах Московского государства постоянно встречаем упоминания об «украинах» (пограничных областях): псковской, смо­ленской, татарской (от татар), мордовской (от мордвы), мещерской (от мещеры) и иных. Когда южное пограничье Московско­го государства от крымских татар заселилось слободами, то есть вольными от всяких повинностей и податей поселениями, оно стало называться слободской украиной. В одной из сибирских песен сборника Кирши Данилова поется об амурской украине. С другой стороны, в польской «Хронике» Стрыйковского²² (1582) вспоминаются «украины» польского королевства: прусская (от пруссаков) и литовская (от литовцев). Позднее, в конце XVI и в XVII веке, главное внимание поляков привлекали «украины» киевская, брацлавская и подольская, то есть пограничные области Польши с хищными крымцами, постоянно производившими на Польшу свои опустошительные разбойничьи набеги. Постепенно в обиходной речи воеводства Киевское, Брацлавское и Подольское сделались «украинами» по преимуществу, а потом вообше «Украиной» (с большой буквой в начале). Но эти же области в старом русском представлении были Малою Русью, или, в

* Остальные пятнадцать случаев применения в русской летописи слова «украина» (оно встречается под 1271, 1480-1481, 1512-1531, 1517, 1532 и 1541 годами) относятся не к Южной Руси, а к Московской, к «великого князя украине», — к нынешней Тульской и Калужской губерниям, к Полоцку и Пскову и только в одном случае, где дело идет о приходе татар на Путивль, — к Курской губернии. Во всех семнадцати случаях слово «украина» является существительным нарицательным, а не именем собственным; иногда оно поставлено даже во множественном числе (Полное собрание русских летописей. Т. VIII. С. 279, 296). Издатели летописей вполне правильно печатают это слово с маленькой буквы, и только три раза, очевидно по недосмотру корректора, поставлена прописная «У». Все семнадцать случаев никакого отношения к позд­нейшей Украине не имеют. Ясно, что когда деятели украинской партии из слов летописи 1187 и 1213 годов выводят заключение, будто Киевская Русь тогда называлась Украиной, они занимаются не историческим исследованием, а игрой слов. (Справку сообщил князь А. М. Волконский.)

греческом выговоре слова «Русь» — Малой Россией, то есть исконной, первоначальной родиной русского народа со священным Киевом на челе. Как известно, древние греки ввели в обы­чай называть «Малой» страну, бывшую колыбелью, прародиной данного народа, а «Великой» — страну, позднее им колонизованную. Так, Малая Азия, в древнегреческом понимании, являлась прародиной азиатов, а Великая Азия — собранием их колоний. Малая Греция обнимала только южную часть Балканского полуострова (то есть Эпир, Фессалию, Аттику, Пелопоннес), а греческие колонии в Сицилии и по берегам Апулии и Калабрии назывались Великой Грецией. От греков эти понятия переняли и русские — еще в XIII и XIV веках. В результате для одной страны получилось два названия: русское — Малая Россия (применяющий его русский имеет в виду ход истории и национальность жителей) и польское — Украина (здесь поляк смотрит из Варшавы на древнюю Малую Русь как на пограничье своего государства от татарских степей — «диких полей»).

Когда в укор политике Екатерины у поляков явилась тенденция отрицать русизм, или русскость, русских, живших в пределах упраздненной Польши, тогда ухватились за название «Укра­ина», чтобы повернуть мысль таким образом: раз страна называ­ется Украиной, то, значит, народ, ее населяющий, должен на­зываться украинским.

Вот когда исчезли русские в Малой Руси и появились украинцы как особая якобы национальность. В Белой, Черной и Червонной Руси новых географических названий не образовалось, а потому поляки должны были называть тамошних жителей по-старому — русскими или русинами. Впервые название «украинцы» встречается в печати в выходивших на французском языке в последние годы XVIII века сочинениях замечательного польского ученого графа Яна Потоцкого²³. Но все-таки граф Потоцкий выводил украинцев от древнерусских племен, перечисленных в «Повести временных лет», приписываемой Нестору: от полян, древлян, волынян и бужан. Следующий по времени польский ученый, трактовавший об украинцах, граф Фаддей Чацкий²⁴, знать не хочет ясной еще для упомянутого Грондского этимологии слова «украина» — «a verbo polonico Kray», а уверяет, что украинцы произошли от укров, особой орды, пришедшей на место Украины из-за Волги в VII веке, в действительности никогда не существовавшей. От укров — Украина, от Украины — украинцы. Таким образом, выходило, что в украинцах нет ничего русского и что Екатерина, участвуя в разделах Польши, ложно думала, будто она возвращает в лоно России отторженных от нее русских.

Родной брат графа Яна Потоцкого, граф Северин Потоцкий, в первые годы XIX века был попечителем вновь открытого Харьковского университета. Он привлек нескольких польских профессоров к преподаванию в нем. В Харькове образовался целый польский ученый кружок. Мысли Яна Потоцкого и Фаддея Чацкого о нерусском происхождении «украинцев» перенесены были через этих лиц на почву Левобережной Малороссии и Слободской Украины и нашли здесь значительное распространение. Автор «Истории русов» (по догадкам, Г. А. Полетика²⁵ или его сын В. Г. Полетика²⁶) был возмущен этими «баснословными сказками» и в своем сочинении горячо протестовал против польского поползновения оторвать малороссиян от их древнерусского корня, от древнекиевской княжеской старины.

На заре русской истории основным стержнем русской народной жизни был великий водный путь «из Варяг в Греки»: Волхов — Днепр. По этому пути везде, от Новгорода до Киева, жил один народ и был один язык. Нынешнее новгородское наречие является, по-видимому, наиболее близким к древнерусскому языку. Русские колонисты, подвигаясь от линии Волхов — Днепр далее на восток в финские земли, подверглись в выговоре влиянию финского языка, и таким образом образовались великорусские наречия, вплоть до самого младшего по возрасту — московского. Русские в Белой, Черной, Малой и Червонной Руси, войдя постепенно в состав Польско-Литовского государства, подчинились в своем языке воздействию языка польского, отчасти в вы­говоре (белорусское дзеканье: хадзиць, ездзиць), но главным образом в словаре. Тем не менее сохранилось полное языковое единство русского народа на всем пространстве его расселения. Усилиями всех ветвей его был выработан, по примеру других народов, общий литературный русский язык для нужд науки, просвещения, государственной и общественной жизни. В основу его был положен церковнославянский язык, в свою очередь происшедший от одного из говоров древнеболгарского языка. Задача была разрешена: единый народ имел единый письменный язык.

III

Попытки пользоваться для художественно-литературных целей сверх общего литературного языка еще местными народными наречиями и говорами встречаются у всех культурных народов, начиная с древних греков. После законченной выработки общерусского литературного языка появилась такая попытка в Полтаве: И. П. Котляревский²⁷ написал на полтавском наречии шуточную поэму «Перелицованная Энеида». Образцом ему послужила подобная же русская поэма Осипова. В этой поэме (1798), как и в позднейших оперетках «Наталка Полтавка» и «Москаль-чаривник», И. П. Котляревский имел главным образом ввиду посмешить и позабавить читателя и зрителя, не преследуя никаких серьезных общественных, а тем более политических целей. П. А. Кулиш²⁸ впоследствии в склонном к тенденциозности журнале «Основа» задним числом нападал на него за это. В других случаях, например в оде князю Куракину, И. П. Котляревский пользо­вался литературным общерусским языком. В ту же эпоху (конец XVIII и начало XIX века) другие полтавцы — Богданович²⁹, Капнист³⁰, Гнедич³¹ — работали на общерусском языке и вносили в сокровищницу его богатейшие вклады, что особенно относится к классическому переводу Гнедичем «Илиады» Гомера.

Второй значительной попыткой воспользоваться в художественных целях местным харьковским наречием являются повести Квитки (Основьяненко³²). Написанная по-польски покойным профессором Людвигом Яновским история первых годов Харьковского университета в попечительстве графа Северина Потоцкого дает указания на то, что влияния польского кружка в Харь­кове толкали местные литературные силы на пользование малорусским, для поляков — «украинским» наречием. Полякам, как упомянуто выше, ужасно хотелось внушить «украинцам», что они нерусские и что общерусский литературный язык для них чужой.

Но скоро Полтавщина доказала всему миру, что она — рус­ская, вскормив и взлелеяв гений Н. В. Гоголя. Гоголь — величайший синтез двух главнейших ветвей русского народа и в то же время, так сказать, вытяжка всех лучших духовных соков, каки­ми обладает малорусская отрасль. Дар красочной изобразительности картин природы и людских портретов, юмор — насмешливый взгляд на мир сквозь незримые слезы, — глубочайшая, не обрядовая, а духовная, христианская религиозность — вот малорусские черты Гоголя. В «Изъяснении Божественной литургии» он достиг высот религиозного напряжения. Гоголь недооценен и полузабыт, но в будущем, у одра России, выздоравливающей от гнилостного отравления иудейским марксизмом, он займет по­четнейшее место духовного врача. Знаменательно, что, по свидетельству А. А. Танеевой, Гоголь был любимым автором подобного ему глубочайшего христианина императора Николая II.

В живописи близнецом Гоголя по мистическому настроению был знаменитый Боровиковский, тоже сын Полтавщины, ближний земляк Гоголя.

IV

Если Левобережная Малороссия и Слобожанщина могли сво­бодно идти по пути общерусского культурного развития^ мощно проторенному Гоголем, то Правобережная Малороссия и Руси Черная и Белая находились в совершенно ином положении. Под влиянием друга юности — князя Чарторийского³³ — из рода волынских князей, еще в XVII веке оторвавшихся от русского пня, император Александр I обидел свой западнорусский народ, за­крепощенный польским душевладельцам, не только оставив в присоединенных императрицей Екатериной II западнорусских областях за поляками руководящую роль в местной жизни, но еще усилив их значение передачей в их руки всей отрасли народного просвещения. По вине ошибочной политики Александра I под русской властью и на русской земле воздвигались такие духовные твердыни полонизма, как Виленский университет и Кременецкий лицей, и весь западнорусский край покрылся густой сетью польских поветовых училищ. Таким образом, возвращенные России западнорусские области были отданы в жертву такой полонизации, какой они никогда не подвергались за время существования независимого польского государства. Развитие русского самосознания и пробуждение русских народных чувств сделались совершенно невозможными.

При такой исторической обстановке в семье крепостного мужика Киевской губернии Звенигородского уезда родился мальчик, одаренный выдающимися художественными и поэтически­ми способностями, — Тарас Шевченко. Почти одновременно в соседних Таращанском и Липовецком уездах в двух очень бедных, но свободных семьях польских появились на свет также мальчики с большими поэтическими дарованиями — Северин и Гощиньский³⁴ и Богдан Залеский³⁵. По судьбе этих трех людей и можно судить, какие хлебы выпекала тогда историческая печь на (юго-западе России. Все трое дышали в детстве одним и тем же благорастворенным воздухом киевских степей, получали почти одинаковые впечатления от картин природы и быта окружающе­го населения. Сохранились рисунки хат, в которых родились Шевченко и Залеский, и по внешности эти хаты ничем не отличаются одна от другой. Но вот наступили для мальчиков школьные годы. К услугам Гощиньского и Залеского по всему краю рассеяны были польские поветовые и базилианские училища. В Уманском базилианском училище они получили весьма удовлетворительное среднее образование. Здесь напитали их польским патриотизмом, несмотря на то что вокруг Умани жил русский народ, и внушили, что это народ не русский, а украинский, как бы разновидность польского. Свою родную Киевщину они мыслили неотъемлемой частью Польши. Переселившись в Варшаву, Гощиньский и Залеский скоро выдвинулись как даровитые поэты. Лучшая поэма Гощиньского «Замок Каневский» имеет темой ужасы гайдамачества 1768 года. От нее пахнет дымом зажженных гайдамаками пожаров и кровью, пролитой гайдамацким зверством. Но поэт не восторгается этими ужасами как проявлением революционного духа, подобно современным большевикам, а пишет о них с содроганием и отвращением. Элементы поэзии Залеского, по его собственному выражению, — Бог, природа, славянство, Польша, Украина. За звучность стихов современники прозвали его «украинским соловьем». Гощиньский и Залеский были главными представителями так называемой украинской школы в польской поэзии. В 1831 году они приняли деятельное участие в польском восстании против России и после неудачи его эмигрировали за границу, откуда не возвратились до самой смерти. Жизнь их имела свой смысл и свою логику.

Мужицкий сын Шевченко не прошел никакого школьного образования, потому что русских училищ на его родине не было, да ему, как крепостному, и не полагалось получать образования. В поисках науки он бродил от дьячка к маляру, пока не попал казачком в лакейскую своего пана, откуда, заметив его художественные способности, отправили его учиться живописи в Варшаву. Это было года за два до польского восстания в ноябре 1831 года, когда Шевченко имел около семнадцати лет. Учителем его был талантливый художник Лампи-младший³⁶.

Давно уже подмечено, что как польские души, впитывая в себя русские стихии, так и русские души, проникаясь влияниями польскими, всегда усваивают себе худшие элементы чужеземных настроений, калечатся и понижаются в своей нравственной ценности.

Это, вероятно, объясняется тем, что самые души людей, склонных поддаваться чужеземным давлениям, по своему существу являются нравственно дряблыми, нестойкими и малоценными. Еще великий Мицкевич³⁷, характеризуя в «Пане Тадеуше» своего майора Плута, писал: «Этот майор, родом поляк, из местечка Дзеровичей, звался, как слышно, по-польски Плутовичем, но перекрестил себя; превеликий мерзавец — как обыкновенно случается с поляком, который на царской службе омосквичится».

Примеры понижения нравственного уровня одновременно с претворением в чужую народность мы видим даже в двух даровитых поляках, сыгравших крупные роли в русской журналистике и литературе, — в Фаддее Булгарине³⁸ и в Осипе Сенковском³⁹. Шевченко в Вильно выучился по-польски, испытал свою первую юношескую любовь к какой-то полечке, несколько отесался и цивилизовался, но в то же время совершенно искалечил свою мужицкую русскую душу, как покалечили в польской среде свои души современные нам Каляевы и Крыленки. В Вильно Шевченко воспринял польское освещение деятельности Богдана Хмельницкого, Петра I и Екатерины II, которых потом в своих стихах клеймил и позорил не хуже поляков. Он пропитался чисто польской ненавистью к русской государственной власти и к носителям ее, русским монархам, а особенно к тогдашнему императору Николаю I, гибели которого пламенно жаждали поляки, Іаспевая революционные песни с припевом: «Hex пшепадне Миколай!» Наконец, в иноверной обстановке он утратил луч­шее украшение русской народной души — простую православную веру и сделался способным ко всякому кощунству и богохульству. Если бы Шевченко был образованнее, нравственно развитее, вообще культурнее и если бы окружавшая его в детстве и юности среда была более сознательной в отношении своей русской народности, то он отнесся бы критически к польским влия­ниям и дал бы им внутренний отпор; но при полной невежественности, нравственной распущенности, в связи с наклонностью к пьянству и атрофией религиозного чувства он был пред ними беззащитен.

Польское восстание лишило Шевченко возможности оста­ваться далее в Варшаве, и он должен был возвратиться на родину, к своему пану. Но здесь он недолго пробыл, ибо владелец Шевченко Энгельгардт вскоре выслал его продолжать обучение живописи в Петербург. В невской столице Шевченко познакомился случайно с целым кружком земляков, которые оказали решительное влияние на его дальнейшую судьбу. Прежде всего, принял в нем сердечное участие художник И. М. Сошенко⁴⁰. Впоследствии он с горечью вспоминал, как испорчена была натура Шевченко и как трудно было бороться с его порочными наклонностями, чтобы сколько-нибудь направлять его на путь истины. Потом занялся Шевченко скульптор Мартос⁴¹. Навещая Шевченко, он наткнулся в его комнате на лубяной ящик, беспорядочно заваленный листками бумаги с написанными на них стихами Шевченко на наречии его родины, которым сам Шевченко не придавал никакого значения. Мартос забрал листки на просмотр. Стихи написаны были совершенно безграмотно и представляли страшную смесь цинизма, сальности, безвкусия с благоуханием вдохновения, с наивным лиризмом и свежестью деревенского чувства. Соединение в сельском парне поэтического таланта с художественным привлекло к Шевченко внимание третьего земляка, довольно известного в то время писателя Е. П. Гребенки⁴², и знаменитого художника Карла Брюллова⁴³. Через Брюллова Шевченко сделался известным поэту и вместе с тем воспитателю наследника престола В. А. Жуковскому. Последний, при участии императрицы Александры Феодоровны, устроил в 1838 году выкуп Шевченко на волю из крепостной зависимости от владельца его, Энгельгардта. Вместе со свободой Шевченко получил право поступить в Академию художеств и сделался одним из ближайших учеников «великого Карла», как называли Брюллова его по­читатели. Между тем Мартос и Гребенка выбрали из вороха стихов Шевченко те, которые им нравились и удовлетворяли эстетическому чувству, и литературно их обработали. Это собрание подправленных стихов Шевченко вышло в свет в 1841 году под заглавием «Чигиринский кобзарь».

Покровители Шевченко в Петербурге принадлежали к либеральным кругам русского общества и горячо желали скорейшего освобождения русского крестьянства из тисков крепостной зависимости. Шевченко заинтересовал их не столько сам по себе, сколько как живой протест против крепостного права. Указывая на него, они могли говорить правительству и обществу: смотрите, сколько подобных Шевченко талантов рассеяно в толще кре­стьянства, и все они бесплодно погибают от невозможности свободно и правильно развиваться в условиях зависимости от произвола владельцев. Дайте крестьянству свободу, и таланты из его среды станут нормально подниматься вверх, освежать высшие круги и работать в пользу родины. Покровители Шевченко закрывали глаза на его пороки, готовы были все свои дарования подставить под его личность, чтобы только подчеркнуть на его примере весь ужас пережившего свой внутренний смысл крепостного права. Позднее литературную деятельность Шевченко взял под свое попечение П. А. Кулиш, человек хорошо образованный и талантливый, и лучшие произведения Шевченко 1840-х и 1850-х годов были редактированы П. А. Кулишем. По собственному выражению Кулиша, он «дороблював недороблене», то есть отделывал произведения Шевченко так, что они получали вполне приличный литературный вид. Иногда эта отделка доходила до того, что Кулиш прямо писал за Шевченко. Так, например, случилось со знаменитой автобиографией Шевченко, напечатанной в журнале Ишимовой⁴⁴ «Звездочка». Если сравнить рукопись Шевченко, изданную факсимиле профессором Эварницким, с печатным текстом автобиографии, то оказывается, что все те благородные мысли и чувства, все те за душу хватающие картинки, которые мы находим в автобиографии и которые создали ей громкую известность, при­надлежат перу Кулиша, а не Шевченко. Печатный Шевченко эпохи предварительной цензуры — это почти то же, что Кузьма Прутков в русской литературе, — имя, которым прикрылась группа лиц для достижения желаемого воздействия на общество.

В 1843 году Шевченко получил звание свободного художника. Вместо того чтобы ехать за границу для продолжения художественного образования и для усовершенствования живописной техники, как сделал бы на месте Шевченко всякий более культурный человек, он удовольствовался получением места преподавателя рисования в Киевском университете, отправился в Малороссию и здесь загубил шесть лет зрелой жизни (от 34 до 40 лет) в пьянстве с пирятинскими «мочемордами» Закревскими, с киевским портным Сенгилом и с другими собутыльниками которых нетрудно было найти в тогдашней пьяной Малороссии. Еще в 1870-х годах на Полтавщине и в Киеве ходили целые легенды о пьяных ночных оргиях с участием Шевченко и о том, как он там для потехи опьяневших приятелей распевал, потушивши свет, циничные («срамные») песни своего сочинения. официальным делом, которое было ему поручено, когда он ехал юг, то есть преподаванием рисования в Киевском университете, Шевченко, кажется, не удосужился заняться. Художественная и литературная производительность его за эту лучшую пору 2го жизни была также относительно весьма невелика.

В 1848 году Шевченко был арестован за участие в киевском Кирилло-Мефодиевском братстве, отдан в солдаты и служил сначала в Оренбурге, а потом в Закаспийской области. После амнистии 1856 ода он поселился в Нижнем Новгороде, пока не получил разрешения переехать в Петербург, где и водворился до конца жизни (26. 02. 1861 г.) в одной из комнат здания Академии художеств. В одном из примечаний к посмертной поэме «Кулиш у пекли», изданной И. М. Каманиным, П.А. Кулиш свидетельствует, что Петербурге в последние годы жизни Шевченко не переставал предаваться лютому пьянству, которое и было главной причиной его преждевременной смерти. В самой поэме Кулиш представляет Шевченко грешником, наказанным тем, что под носом у него стоит бочонок с ароматным ромом, которого он никак не может хлебнуть.

Русское образованное общество не знало подлинного Шевченко, пока не были обнародованы его так называемые запрещенные сочинения и различные материалы для его биографии. Приятели и предварительная цензура до неузнаваемости приукрасили его образ. Обнаженный Шевченко был известен лишь немногим, посвященным в тайны его души и быта, как, например, И. М. Сошенко или П. А. Кулишу. Кое-какие запрещенные стихотворения Шевченко («Мария», «Сон», «Кавказ») ходили по Малороссии в списках, но не могли иметь широкого распространения и служили лишь в некоторых кругах удобных орудием для противорелигиозной и революционной пропаганды. Только постепенно выступил наружу звериный лик Шевченко, и все увидели, сколько в этом истинном хаме скопилось ненависти и злобы против Бога, против Русского Царя, против какой бы то ни было власти, против всякого общественного или имущественного неравенства, неизбежного в человеческом общежитии. Шевченко был по духу большевиком задолго до того, как на исторической сцене появилось «болыиевичество» и овладело Россией. Теперь о нем происходит любопытный спор: пресловутый профессор М. С. Грушевский уверяет, что Шевченко — не кто иной, как только заправский украинский социал-революционер, а иудеи из «советов» бьют себя в грудь, доказывая, что Шевченко настоящий коммунист-большевик и должен быть посмертно зачислен в ряды их партии.

 Выше мы упомянули, что Шевченко в середине 1848 года был арестован за участие его в Кирилле-Мефодиевском братстве. Это было тайное общество, организовавшееся в Киеве из двух-трех десятков молодых людей, по образцу польского «Славянского общества», основанного в 1854 году в Париже, среди польских эмигрантов, Богданом Залеским. Почти все более выдающиеся братчики слагали свои политические взгляды и убеждения под сильными польскими влияниями. Душой братства был Гулак⁴⁵, из пол­тавских дворян, воспитанник Дерптского университета, напитав­шийся революционными идеями от польской молодежи, в большом числе собиравшейся в Дерпте после закрытия университетов Виленского и Варшавского. Из прочих братчиков, кроме Гулака и Шевченко, выделялись еще своими талантами Костомаров⁴⁶ и Кулиш. Оба впоследствии внесли богатые вклады в русскую историографию. Члены братства усвоили себе от поляков мнения графа Яна Потоцкого и графа Фаддея Чацкого, будто русские обитатели бывшей Польши это вовсе не русские, а особый народ украинский, не имеющий ничего более общего с русским народом, кро­ме родства по славянским предкам. Братство в своей программе развивало грандиозные политические замыслы:

1) отменить крепостное право в России;

2) освободить украинский народ из-под русской власти, а прочие славянские племена — из-под ига тех государств, в состав которых они входят;

3) организовать у всех славян национальные республики на основе всеобщего избирательного права; граждане этих республик, кроме равенства перед законом, должны пользоваться правом бесплатного обучения в правительственных школах своих детей и полной свободой слова, печати, собраний и союзов;

4) объединить все славянские республики в одну общеславянскую федеративную республику с общим федеральным парламентом и правительством.

Из опубликованных исторических материалов о братстве не совсем ясно, какими средствами предполагали братчики приблизиться к достижению своих целей: путем ли только мирной пропаганды своих идей или же возбуждением среди тех или других славян вооруженных восстаний.

История оказалась чрезвычайно благоприятной замыслам кирилло-мефодиевцев и осуществила главнейшую их идею — относительно национальных славянских государств: теперь существуют Царство Болгарское, Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев, Республики Польская и Чехословацкая. Крепостное право в России было отменено по мановению императора Александра II, но это не предохранило Россию от гибели в 1917 году.

Взамен освобожденных славян оказалась порабощенной Россия.

кем же? Иудеями! На месте бывшей России пышно расцвело отвратительное иудейское государство. Совершенно утопической мечтой оказалась федерация славянских государств. Какая федерация возможна без России и при существовании таких лютых антагонизмов, как между Польшей и Чехословакией, с одной стороны, и Болгарией и Югославией — с другой! «Самостийна Украина» появилась было на мировой сцене в 1917 и 1918 годах, но быстро исчезла как мертворожденная.

Но мы уклонились в сторону. Мы должны пока отметить, что если «украинский народ» и политический о нем вопрос сочинили польские ученые и писатели, то начало «украинскому движению», то есть стремлению некоторых кругов в Малороссии не только доказывать необходимость отделения «украинского народа» от России и создания для него особого языка, отдельной литературы и самостоятельной государственности, но и практически осуществлять эти задачи в жизни, — положило Кирилло-Мефодневское братство.

Русское правительство того времени, напуганное революциями, разыгравшимися во всех странах Европы, не могло отнестись снисходительно к замыслам кирилло-мефодиевских братчиков. Если бы оно применяло те способы политической охраны своей власти, какие выработали большевистские иудеи в «чрезвычайках», то оно должно было бы расстрелять членов братства. Но царское правительство поступило по-отечески. Одного Шевченко за глумление в стихах над коронованными особами, за богохульство, кощунство и цинизм определили в солдаты, остальных же разослали по разным городам, чтобы они не могли поддерживать общения между собою, предоставив им право служить в местных присутственных местах; Костомарова, например, выслали в Саратов, а Кулиша — в Тулу. Оба не прервали там своей литературной деятельности: Костомаров обработал историческую монографию «Богдан Хмельницкий», а Кулиш — «Записки о жизни Н. В. Гоголя» и дивные свои «Записки о Южной Руси» (1856).

1850-е годы были самым глухим временем в истории украинского движения. Разрозненные кирилло-мефодиевские братчики сидели по своим углам в провинциальных городах, и каждый был занят своим делом. Война с Турцией, а потом Севастопольская кампания отвлекли умы в область международных полити­ческих вопросов. После Парижского мира последовала амнистия Для бывших братчиков, и более талантливые из них стали съезжаться в Петербург. Занималась заря 1860-х годов — эпохи, как принято выражаться, «великих реформ», на самом деле плохо продуманных и неразумных, доведших Россию до современной нам эпохи «великих потрясений» и ига иудейского.

В Петербурге поселились Н. И. Костомаров, П. А. Кулиш, брат жены Кулиша В. М. Белозерский⁴⁷, Шевченко. К ним присоединились некоторые, проживавшие временно в столице, более моло­дые земляки: А. Ф. Кистяковский⁴⁸, Костенецкий, Честаховский. Образовался кружок, который на средства некоего Катенина начал издавать «украинофилъский» ежемесячный журнал «Основа».

Пользовались типографией, которую незадолго до того устроил на свое имя П. А. Кулиш. Руководящие статьи писались по-русски, а в отделе беллетристики помещались стихи и рассказы на полтавско-чигиринском наречии, наиболее широко распространенном из малорусских говоров. Специфического «украинского» языка, искусственно выработанного по плану профессора М. С. Грушевского и его сотрудников в Львове в 1890-х годах, в то время еще не существовало. Даже Шевченко писал по-русски свой незатейливый «Дневник», отрывки из которого печатались в «Основе». Неполных два года (1861—1862) выходила «Основа» и прекратилась за исчерпанием средств к изданию.

Несмотря на легкий оттенок тенденциозности, «Основа» служила выражением нормального и здорового малороссийского патриотизма. Если бы позднейшее «украинофильство» работало свою ткань на основе «Основы», то оно было бы крайне желательным явлением в жизни Южной и Юго-Западной России. Национальное русское самосознание, вследствие необычайной обширности русской территории, немыслимо без горячей любви к ближайшей родине, к ее старине, к исторически сложившимся особенностям ее быта. Необходимо только, чтобы эта любовь была осмысленной и свободной от всякой тенденции, чтобы она правильно оценивала отношение одной ветви народа к целому на­родному дереву, чтобы она не руководилась какими-либо корыстными целями или извне навязанными предубеждениями.

«Основа» стояла на добром пути. Устами Костомарова она правильно говорила о двух русских народностях, а не о двух народах — украинском и русском, как польские ученые граф Потоцкий и граф Чацкий; правильно говорила о федеративном начале в Древней Руси, представляя эту Русь хотя разделенной на земли, но связанной общей православной верой и единым княжеским родом Рюриковичей, имевших своих представителей на столах всех русских земель; Владимира Святого и Ярослава Мудрого она называла русскими князьями, а не украинскими, как делает это профессор М. С. Грушевский. Если русский националист прочтет от доски до доски все книжки «Основы» в их сиренево-голубоватых обложках (помнится, их вышло двадцать), то его чувство ничем не будет задето и раздражено. Мысли статьи Н. И. Костомарова «О федеративном начале в Древней Руси», чуть ли не важнейшей из статей «Основы», прочно привились в русской исторической науке, вошли в «Курс русской истории» К. Н. Бестужева-Рюмина⁴⁹ (1872) и породили обширную литературу областных монографий.

В «Основе» впервые печатно выступил человек, которому потом суждено было сыграть выдающуюся роль в украинском движении. Мы имеем в виду Владимира Вонифатьевича Антонови­ча⁵⁰ и его знаменитую «Исповедь». В своей недоконченной автобиографии В. В. Антонович довольно путано говорит о своем происхождении, но, по официальным данным, он был польским шляхтичем Киевской губернии, католического вероисповедания. Отец его был, по-видимому, выходцем из Литвы. Родился он около 1830 года приблизительно в тех же условиях, как Северин Гощиньский или Богдан Залеский, но очень рано почувствовал, что он не поляк. После получения гимназического образования в Одессе он поступил на медицинский факультет Киевского университета, который и окончил в 1855 году. Но врачебная профессия его не удовлетворяла. Он перешел на историко-филологический факультет того же университета и предался занятиям ис­торией. По окончании второго факультета В. В. Антонович сделался преподавателем киевских среднеучебных заведений; ученые же занятия свои, к коим питал особую склонность, сосредоточил в Киевском центральном архиве.

На заре 1860-х годов поляки лихорадочно готовились к новому восстанию против России. В. В. Антоновичу предстояло решить, на чьей стороне он будет: на польской ли, как будто ему родной, или на русской. Занимаясь в Центральном архиве, В. В. Антонович на основании исторических документов убедился, что в Киевщине, на Волыни и в Подолии ополячился и окатоличился только высший помещичий душевладельческий класс, а крепостная мужицкая масса всегда оставалось русской и православной, претерпевая тяжкие гонения за веру и народность; что поэтому Россия, как национально русское государство, имеет гораздо более прав на эти края, чем Польша, к воскрешению которой стремятся поляки, подготовляя восстание; что, наконец, люди демократических взглядов, хоть бы и польской национальности, живущие в пределах этих краев, для достижения единения с народом должны принять его веру и народность. В своей «Испове­ди» В. В. Антонович чистосердечно заявляет, что он уходит из польского лагеря, так как поляки только ложью подкрепляют свои притязания на Юго-Западную Россию, и заканчивает малорусской поговоркой: «Брехнёю свит перейдешь, та назад не вернешься».

Освобождение крестьян от крепостной зависимости с наделением их землей, по манифесту императора Александра II 19 февраля 1861 года, вызвало страшный обвал в русской жизни. «Порвалась цепь великая, — говорит поэт (Н. А. Некрасов), — порвалась и ударила одним концом по барину, другим — по мужику». Началось небывалое до того в России брожение идей. В частности, в Малороссии проявилась так называемая «хлопомания», то есть стремление к сближению с простым народом в языке и в формах жизни и быта, чтобы как бы извиниться перед ним за прежнее к нему пренебрежение. Молодые люди и девушки из образованных семей стали одеваться по-мужицки — в свит­ки, запаски, корсетки, — стали говорить между собою по-малорусски, ходить на досвитки и вечерницы, куда собиралась для развлечения сельская молодежь. Хотели как бы стереть всякую разницу во внешности между паном и хлопом. В городах по образу сельских общественных сборищ завели «громады» — для изучения народной души в ее словесных произведениях — песнях, сказках, легендах, пословицах и поговорках, — народного быта и хозяйства и для совместного обсуждения политических и общественных вопросов. Некоторые молодые мужчины в своем энтузиазме доходили до того, что женились на сельских девушках, по образцу Сагайдачного и Параси в повести Кулиша «Майор», чтобы кровно породниться с простым народом и вывести новое поколение людей — без панских предрассудков. Этому течению поддавались даже и немалороссияне по происхождению; так, например, известный художник Лев Жемчужников⁵¹, гостя в селе Линовице Пирятинского уезда в семье графа де Бальмена, по идее женился там на простой сельской дивчине. Из польской аристократической среды богатый киевский помещик Фаддей Рыльский также идейно вступил в брак с крестьянской дочерью Меласей. Такие поступки считались тогда гражданскими подвигами, о них с большим интересом говорили в молодых кружках, и о героях подобных романов слагались целые легенды. В «хлопомании» нельзя не подметить сильных польских влияний. Недаром П. А, Кулиш эпиграфом к своей показательной повести «Майор» выбрал стихи Мицкевича:

Gdybym miał dać swoje serce komu, Oddałbym dziewczynie z wieśniaczego domu; Stałbym ojcem, synem mego ludu — Godny trud życia, godne życie trudu*.

Польские термины Украина, украинцы понемногу начинают входить в эту пору в общий обиход, вытесняя более старые —

* Если бы я предполагал отдать кому-либо свое сердце, То я отдал бы его девушке из сельского дома; Стал бы отцом и сыном своего простого народа — Подвиг, достойный жизни, и жизнь, достойная подвига (польск.).

привычные, например, Гоголю — и более правильные термины: Малороссия, малороссияне или Малая Русь, малорусы.

Упомянутые выше «громады» по условиям тогдашней русской политической системы носили конспиративный характер и работали тайно, в подполье. Если «громады» в меньших городах, как Полтава, ограничивались преимущественно народным маскарадом да сливами, то киевская «громада», в которой участниками были люди таких больших умственных сил, как В. В. Антонович, М. П. Драгоманов, А. Ф. Кистяковский, П. П. Чубинский⁵², П. И. Житецкий⁵³, К. П. Михальчук⁵⁴ и многие другие лица незаурядных способностей, приобрела вид тайного клуба с широки­ми научными и политическими целями и горизонтами.

Когда в январе 1863 года поляки поднимали восстание против России, они очень рассчитывали на помощь «украинцев» и вели в этом направлении усиленную пропаганду, маня на девиз борь­бы: «За свободу вашу и нашу». Но эти призывы не нашли отклика в «украинских» сердцах, за немногими случайными исключениями вроде офицера-«украинца» Потебни (брата известного харьковского профессора А. А. Потебни⁵⁵), изменившего долгу службы и присоединившегося к повстанцам. Потебня учился в радомской гимназии и принадлежал к числу тех духовно искалеченных в польской среде русских, о которых была речь выше. Что касается русского крестьянства в Юго-Западном крае, то оно, по низкому духовному развитию, не могло сознавать своей национальности, но охотно выступило на помощь правительству против взбунтовавшихся панов как против бывших своих утеснителей. «Украинцы», несколько зараженные польскими взглядами и склонные отрицать свой русизм, все-таки не могли сочувствовать полякам, ибо прекрасно знали, что поляки притязают на восстановление Польши в границах 1772 года и, следовательно, хотят распространить свою власть на Киевщину, Волынь и Подолию, то есть на самое ядро неньки-Украины. «Воспоминания» Владимира Михайловича Юзефовича и польская драма Леонар-Совинского⁵⁶ «Na Ucrainie» живо рисуют нам борьбу настроений киевском умственном центре в пору польского восстания и роль J. В. Антоновича в создании среди «украинцев» польских антипатий. і общем, можно сказать, что восстание 1863 года отбросило «украінцев» в русский лагерь, примирило их с деятельностью правительства и даже толкнуло многих из них на службу русскому делу в Іольше. Назовем хотя бы П. А. Кулиша, В. М. Белозерского, Ф. Г. ІЛебединцева⁵⁷ и Е. М. Крыжановского⁵⁸, которые поехали в Варшаву на призыв князя Черкасского⁵⁹ и Н. А. Милютина⁶⁰.

В «громадах» вошли в моду старинные антипольские песни из (времен казацких войн. Встает знакомая картина: соберутся несколько «громадян», выпьют по чарке доброй оковиты во славу Неньки Украины да и грянут хором под аккомпанемент гитары:

Гей, не дывуйте, добрій люде,

Що на Вкраїни повстало;

Там за Дашевым, пид Сорокою,

Множество ляхив пропало.

Сам Перебійнис просыт немного,

Симсот козакив з собою,

Рубае ляхам голови з плечей,

А решту* топыт водою.

Ой, пыйте, ляхи, воды калюжи,

Воды калюжи болотяній,

А що пывали на тій Вкра'шы

Меды та вына сьітній.

В эту же пору стал распространяться и «украинский» гимн «Ще не вмерла Украина», сочиненный Павлом Платоновичем Чубинским в подражание польскому гимну «Jeszcze Polska nie zginęła».

После бурного периода польского восстания «украинское» движение в своем главном центре, в Киеве, затихло. Главнейшие представители его, М. П. Драгоманов и В. В. Антонович, занялись научной работой. М. П. Драгоманов писал магистерскую диссертацию об императоре Тиверии, а В. В. Антонович собирал в Центральном архиве материалы о днепровских казаках и издал в серии томов «Архива Юго-Западной России» сначала акты о казаках с появления их на исторической сцене, а потом о последних временах казачества на правом берегу Днепра. Обширное предисловие ко вторым актам послужило ему магистерской диссертацией. С 1868 года Драгоманов, а с 1870 года Антонович были избраны доцентами по историческим кафедрам Киевского университета.

VII

Изучение истории является главным основанием народного самосознания. К. Н. Бестужев-Рюмин и М. И. Коялович⁶¹ всю историческую науку определяли как народное самосознание. В частности, малороссийское самосознание должно покоиться на тщательном и беспристрастном изучении местной истории. Единственным учреждением в Киеве, предназначенным содействовать этому изучению, была Комиссия по разбору древних актов, учрежденная еще в середине 1840-х годов по мысли профессора Н. И. Иванищева⁶². Во главе ее, в качестве председателя, стоял человек образованный, но очень отставший от жизни — Михаил

* Решта — от немецкого слова der Rest — остаток; в польском обиходном языке reszta — сдача при денежных расчетах.

Владимирович Юзефович, бывший в генерал-губернаторство Бибикова помощником попечителя Киевского учебного округа. Специальное назначение Комиссии и скудные ее средства не давали свободы для постановки и разработки с ее помощью более разнообразных и широких задач, выходящих за рамки собственно истории в узком значении этого слова, и притом по архивным материалам. Никакого исторического общества, никакой акаде­мии наук в Киеве в то время не было. Между тем участники «громады» рвались к работе. Явилась мысль исходатайствовать согласие Русского географического общества в Петербурге на открытие в Киеве его отдела. Со стороны Общества препятствий не встретилось, юго-западный отдел его был открыт, все почти «громадяне» влились в него в качестве членов, и началась очень оживленная деятельность. Стали появляться книжки «Записок» отдела со статьями самого разнообразного содержания (т. 1 — 1874 г.; т. 2 — 1875 г.). Под руководством П. П. Чубинского снаряжена была экспедиция в Юго-Западный край для исследования местных говоров, для записывания произведений устной народной словесности и вообще для всестороннего изучения народно­го быта и хозяйства. Этим приводилось в исполнение одно из давнишних пожеланий киевской «громады». В юго-западном от­деле Русского географического общества сосредоточилось в эту пору почти все «украинское» движение как стремление выяснить действительное лицо малорусского народа.

К этому времени относятся такие важные издания, как «Чумацкие песни» И. Я. Рудченко⁶³ и «Исторические песни малорусского народа» В. В. Антоновича и М. П. Драгоманова.

Опыты литературной разработки малорусского наречия по-прежнему продолжались. П. А. Кулиш перевел всего Шекспира (несколько драм напечатано во Львове в 1882 году), сочинил исторические драмы «Байда», «Царь Наливай», но мало печатал. Вместе с галичанином Пулюем он перевел Новый Завет.

Выступали новые силы: И. С. Левицкий⁶⁴, окончивший курс Киевской Духовной академии, писал повести и рассказы из народной жизни на реке Роси чудным местным говором. Это та Рось, о которой кто-то сложил песню:

Покы Рось зоветця Росью,

Днипро в море льетця,

Поты серце козацькеє

3 паньскым не зживетця...

Кто не помнит таких вещей И. С. Левицкого, как рассказец «Чому баба Палажка не могла вдержатысь на сели?».

М. П. Старицкий⁶⁵ писал драмы, перевел шекспировского «Гам­лета» со знаменитым вопросом: «Буты чы не буты? — ось-то заковыка». Появились подражатели Шевченко — «Тарасики», как над ними подтрунивали.

Сосредоточием торговли малорусскими книгами в Киеве был магазин Луки Васильевича Ильницкого на Большой Владимирской улице, недалеко от городского театра. Лука Васильевич — «Лука веселенька», как в шутку его называли, — был маленький, невзрачный человек, «в вусах», крайне наивный, выражавшийся «по-сильскому» не для показу, а потому, что он действительно не умел иначе говорить, постоянно сидел в своем магазине и старался привлекать покупателей не только выбором книг, но и своими незатейливыми «балачками».

В середине 1870-х годов «украинское» движение — в его целом как выражение местного патриотизма, как проявление малорусского духа — совсем не носило еще революционного характера. Всегда опасный бродильный еврейский элемент в нем отсутствовал, если не считать участников «громады» Всеволода Абрамовича Рубинштейна и Вильяма Людвиговича Беренштама, которые совершенно оторвались от еврейского корня и были женаты на русских. Нельзя того же сказать об отдельных личностях, примыкавших к движению. М. П. Драгоманов, несмотря наученую подготовку, рано увлекся разрушительными учениями немецких иудеев Фердинанда Лассаля («Критика приобретенных прав») и Карла Маркса («Капитал») и стал социалистом и агитатором. Потом он дошел до анархизма. Летом 1875 года он добровольно эмигрировал за границу, очевидно, сам сознавая, что русское правительство не может отнестись снисходительно к его агитационной деятельности среди студенчества. Он поселился в Женеве и стал издавать по-малорусски журнал «Громада» революционного социал-демократического направления. Тут в своем рассказе мы подошли к самому критическому моменту «украинского» движения: в лице М. П. Драгоманова оно приняло в себя все содержание иудейского революционного марксизма, который, как мы видели нашими глазами, есть лишь переходная ступень к самому первобытному, животному коммунизму; с этих пор «украинским» оно могло называться лишь постольку, поскольку оно предназначено было действовать и развиваться в «украинской», или малорусской, среде. Малорусский национа­лизм в его романтически народнических формах теряет всякое значение. На первый план выступает интернациональный идеал Карла Маркса и прочих иудеев, только облеченный для обмана глаз в малороссийскую сельскую свитку. Драгоманов был чрезвычайно плодовит в своих писаниях, его сочинения легко проходили через русскую границу, и он сыграл такую же роль в революционизировании наивных «украинцев», какую в свое время сыграл А. И. Герцен относительно всего русского общества.

Украинский социализм М. П. Драгоманова после эмиграции его за границу, прежде чем проникнуть в Россию, нашел подходящую почву для своего распространения в Червонной Руси,или Галиции, которую теперь, после восстановления польского государства, поляки называют восточной Мало-Польшей.

VIII

Червонная Русь очень давно откололась от русского пня. После того как в день Благовещения, 25 марта 1340 года, беспотомно скончался во Владимире-Волынском последний владетельный галицко-волынский князь Юрий II, называвший себя в грамотах князем всея Малые России, началась продолжительная борьба между соседями за его наследство, подробно описанная в превосходной диссертации покойного профессора И. П. Филевича⁶⁶. Она закончилась тем, что польский король Казимир Великий⁶⁷ присо­единил все владения Юрия II к Польше. С тех пор Червонная Русь в течение четырехсот с лишком лет делила общие судьбы Польши, переживала весь тот трагический польский беспорядок («nierząd»), который с таким мастерством изобразил Вл. Лозинский⁶⁸ в своем двухтомном труде «Prawem i lewem» (так сказать, «правым и левым боком»). Тем временем высшие сословия ее, дворянство и мещанство, ополячились, а черному народу навязана была уния. Однако последний сохранял свой русский облик, быт и язык. Женатое униатское духовенство в лице своего потомства давало некоторый запас интеллигенции, которая чувствовала себя русской. Червонная Русь не жила, а прозябала, пока и Польша не покончила своего государственного существования.

Мы указывали уже на ту колоссальную ошибку Екатерины II, какую она допустила, согласившись при разделе Польши в 1772 году на присоединение Червонной Руси к Австрии, ибо таким образом часть русского народа переходила из-под власти поляков под власть немцев, вместо того чтобы вновь прирасти к старому русскому пню. Но австрийское владычество принесло русским галичанам и некоторую пользу, так как в правительственной немецкой школе они начали приобщаться к европейской образованности, которой лишены были в Польше. В 1830-х годах под влия­нием идей Гердера⁶⁹ и немецкого романтизма пробудилось среди них русское народное самосознание. Дети униатских священников открыто признали себя русскими. Выступила на поле деятельности памятная галицкая тройка: Шашкевич⁷⁰, Вагилевич⁷¹ и Головацкий⁷². В 1837 году помянутые молодые энтузиасты русской старины и народности в Червонной Руси выпустили в свет маленькое собрание своих стихотворений под заглавием «Русалка Днестровая». Это была первая русская книжка, появившаяся в Галиции. Венское правительство до некоторой степени сочувство­вало пробуждению русского сознания среди галичан, руководствуясь принципом «Разделяй и властвуй» и видя в пробудившихся русских естественных союзников своих против поляков. Одно время в Вене русских галичан принято было называть «тирольцами Востока». Тем не менее на родине они не могли получать образования по русским книгам и в русском духе, учились в гимназиях по-немецки и обыкновенно заканчивали курс в Венском университете. Таким образом, разобщенные государственной границей с русской образованностью, они не имели возможности вырабатывать в себе умение правильно говорить и пи­сать по-русски. Немногие галицкие ученые, работавшие у себя на родине на русском языке, как, например, каноник Петрушевич⁷³, писали очень странным слогом, с неудачным подбором слов, так что язык их резал ухо настоящего русского из России. Другие, как профессор Исидор Шароневич или Дионисий Зубрицкий⁷⁴, предпочитали писать по-немецки или по-польски, лишь изредка обращаясь к русскому языку в галицком его облачении. Весьма значительное число галичан, чувствовавших себя русскими, тяготясь условиями жизни под австрийской властью, охотно эмигрировали в Россию, в особенности когда с начала 1870-х годов открылась для них возможность занимать места преподавателей древних языков в преобразованных классических гимназиях. Таковы: автор учебника латинской грамматики Ю. Ходобай, Я. И. Гринчак, Н. И. Козловский, профессор А. С. Крыловский, М. Г. Астряб и многие другие.

Между тем в самой Галиции произошел политический переворот: из австро-немецкой провинции она сделалась польской автономной областью с императорским наместником из родовитых поляков во главе. При общераспространенной ненависти поляков к России русское движение в Галиции не могло представляться областному польскому правительству иначе как подозрительным и вредным. Как огня боялись правящие поляки возмож­ности тяготения галицких русских к державной Руси.

Вот почему поляки очень сочувственно отнеслись к появлению в Галиции из-за русской границы «украинцев», то есть русских ренегатов, отщепенцев, по невежеству и недомыслию, от русского народного ствола под влиянием польского учения Потоцкого и Чацкого, а позднее Духинского⁷⁵, об отдельности «украинского» народа и об отсутствии в нем русизма, или «русскости».

Зарождение украинского движения в Галиции можно датировать с 1868 года, когда во Львове основано было общество «Просвита» в целях распространения среди галицко-русского народа просвещения не на общерусском литературном языке, а на языке Котляревского и Квитки, Шевченко и Кулиша.

В 1872 году приехал во Львов из Полтавы старый кирилло-мефодиевский братчик Д. П. Пильчиков⁷⁶ и привез тысячу гульденов для открытия здесь «Товариства (общества) имени Шевченка», которое предназначено было объединять галицких украинцев с закордонными российскими для работ научных, литературных и издательских. Деньги эти были пожертвованы богатой полтавской помещицей Елизаветой Ивановной Милорадович, урожденной Скоропадской, родной теткой актера недолговечного опереточного гетманшафта в 1918 году П. П. Скоропадского. «Товариство имени Шевченка» сначала развивалось вяло, но позднее, между 1894 и 1914 годами, проявило широкий размах деятельности и содействовало оживлению украинского движения. В середине 1870-х годов гораздо важнее было распространение среди русских галичан социалистических идей в обработке М. П. Драгоманова и его галицкого приятеля Павлика⁷⁷. Из этого направления вышел Иван Франко⁷⁸, талантливый ученый и писатель, деятельность которого отразилась на целом поколении украинствующих галичан.

IX

Мы уже упоминали, что в Киеве в 1870-х годах председателем Комиссии по разбору древних актов, единственного официального учреждения для разработки местной истории, был Михаил Владимирович Юзефович. В 1840-х годах он занимал должность помощника попечителя Киевского учебного округа при Д. Г. Бибикове⁷⁹, который в своем лице совмещал должности генерал-губернатора и попечителя учебного округа. Занятый сложными делами по управлению Юго-Западным краем, Д. Г. Бибиков оставил за собой главным образом политический надзор за духом ведомства, повседневное же управление округом предоставил почти всецело М. В. Юзефовичу, который, таким образом, являлся фактическим руководителем учебного дела в округе.

М. В. Юзефович был помещиком Пирятинского уезда Полтав­ской губернии и принадлежал к малороссийскому дворянству.

Потомство малороссийской казацкой старшины, превратившееся в 1785 году в малороссийское дворянство, сыграло выдающуюся роль в истории Российской империи. В семейных преданиях оно свято хранило память о тяжелой борьбе, которую пришлось выдержать его предкам за православную веру и русскую народность против католической польской государственности, и потому особенно дорожило как неповрежденностью веры, так и мощью Российского царства. Можно сказать, что малороссияне, начиная с Феофана Прокоповича⁸⁰, которому принадлежала са­мая мысль о русской империи, непрестанно созидали и укрепляли империю, в то время как московские князья Долгорукие или Голицыны не задумались бы из-за личных честолюбий легкомысленно ее развалить. Малороссия дала Русской Церкви таких свя­тых, как Дмитрий (Туптало) Ростовский⁸¹, Иоанн (Максимович) Тобольский⁸², Иоасаф (Горленко) Белгородский⁸³, таких иерархов, как Самуил Миславский, Сильвестр Кулябка или Хри­стофор Сулима и многих других, а империи она дала таких деятелей, как Безбородко⁸⁴, Гудович⁸⁵, Завадовский⁸⁶, Кочубей⁸⁷, Паскевич⁸⁸, отличенных княжескими и графскими титулами. Достаточно бегло просмотреть четыре тома неоконченного, к сожалению, «Малороссийского родословника» В. А. Модзалевского, чтобы убедиться, насколько много выдающихся сил выставило на служение русскому государству потомство малороссийской казацкой старшины. Тесно связанное с нею в XVIII веке духовенство тоже не отставало. Явление это совершенно понятно. Высшие сословия бывшего Московского государства пережили Смутное время, но не испробовали иноземного ига. Поэтому национальное сознание не было у них достаточно развито. Мало­россия только что освободилась из-под «ига лядского египетского», по выражению Самуила Велички⁶⁹; люди ее понимали ценность единоверного национального государства и служили ему с полным усердием. Позднее настроения эти распространились на весь воссоединенный от Польши запад России, пережили эпоху великих реформ императора Александра II, и еще в печальное десятилетие Государственных дум, накануне крушения русского государства, западные части империи с русским населением, но входившие до разделов в состав Польши, высылали депутатов-националистов, тогда как великорусский центр и восток давали октябристов, кадетов и социалистов, которые соединенными усилиями погубили и похоронили русское государство.

М. В. Юзефович и по семейным традициям, и по служебному воспоминанию в духе императора Николая Павловича бережно охранял русское государство от возможных опасностей. В деле Кирилло-Мефодиевского братства он, по преданию, пожертвовал своими симпатиями к Н. И. Костомарову, чтобы исполнить долг службы. В 1870-х годах, будучи уже в отставке и нося только почетное звание председателя Комиссии по разбору древних актов, М. В. Юзефович пристально следил за общественной жизнью Киева и с ужасом замечал то противогосударственное направление, которое начало проявлять украинское движение в лице М. П. Драгоманова и его последователей. Пользуясь своими связя­ми в Петербурге, он обратил внимание правительства на опасность, но, к сожалению, отставши несколько от жизни, он не разобрался в подробностях, недостаточно углубился в вопрос и толкнул правительство на ложный шаг. Любовь к малорусской старине и народности, литературная обработка малорусского наречия естественно расширялись по мере того, как вследствие демократических реформ императора Александра II в ряды интеллигенции вливались получавшие образование представители мещанства и крестьянства, которые в домашнем быту привыкли

пользоваться сельскими малороссийскими говорами. Юго-западный отдел Географического общества, объединивший в себе малорусских националистов, освещал вопросы народного быта, может быть, не совсем правильно с правительственной точки зрения, но все-таки в его работах было много полезного. Вооб­ще, можно сказать, что «украинское» движение, хотя оно было построено на ложных диалектологических и исторических положениях, подсказанных тенденциозными польскими учеными и писателями, не заключало в себе ничего угрожающего государственному порядку, доколе оно не связалось с марксовским социализмом. Выше мы говорили, что М. П. Драгоманов, как горячий исповедник марксизма, преобразовал «украинское» движение в социалистическое на «украинском» языке. Он рассуждал так: малорусская интеллигенция под влиянием школы, службы и литературы совершенно утратила свой «украинский» облик и сделалась общерусской; малорусский национализм — это никому не нужный пережиток старины; «украинским» по языку оста­ется только сельский «пролетариат», то есть крестьянство, для блага которого необходимо осуществление социализма; чтобы ус­пешно проповедовать социалистическое учение в селе, необходимо облекать его в формы «украинской» речи. Социализм должен сделаться «украинским». Впоследствии мы увидим, какую гибельную роль сыграл «украинский» социализм в эпоху русской революции 1917 года.

Беспокойство любящего русское государство М. В. Юзефовича по поводу развития в малорусской среде иудейского социализма было прозорливо, понятно и благородно. Как мы убедились из совершившихся на наших глазах фактов, иудейский социализм Лассаля и Маркса в своей самой законченной форме — коммунизма — под руководством современных иудеев — Бронштейна, Апфельбаума, Розенфельда, Бриллианта и сотен им подобных действительно убил русское государство. Значит, опасность грозила не фантастическая, не мнимая, а самая настоящая, и слава тому, кто ее предусматривал. Ошибка М. В. Юзефовича заключа­лась в том, что он смешал малорусский национальный патриотизм с украинским социализмом, и, вместо того чтобы выяснить пред правительством разницу этих двух течений, он их отождествил. Развитие малорусского национального патриотизма и ма­лорусского литературного слова правительство могло свободно допустить, предоставив самой жизни решить, нужна ли областная малорусская культура при существовании готовой общерусской, созданной главным образом трудами старых поколений тех Же малороссиян, или нет. С социализмом как с новым религиозным учением нужно было повести широкую планомерную борь­бу в общегосударственном масштабе. Малорусский патриотизм легко можно было даже ввести в государственное русло и противопоставить иудейскому социализму, как об этом мечтали — к сожалению не в пору, с опозданием на десятки лет, в 1917 и 1918 годы — М. И. Коваленко (убит большевиками в январе 1918 года), П. П. Скоропадский, А. А. Сахно-Устимович, С. О. Григоренко и другие.

Между тем удары петербургского правительства посыпались невпопад. По настоянию М. В. Юзефовича был закрыт объединявший малорусских националистов юго-западный отдел Географического общества, а в 1876 году издан был закон, коим воспрещались как появление в печати каких бы то ни было на­писанных по-малорусски сочинений в виде книг, брошюр или газет, так и постановка малорусских театральных представлений. Таким образом, малорусское печатное слово лишалось права на существование, естественный малорусский патриотизм признавался преступным, а между тем М. П. Драгоманов ловко улизнул за границу. В борьбе против социализма петербургское правительство не последовало примеру Бисмарка и не предприняло никаких разумных мер в течение тридцати лет, до появления у кормила власти П. А. Столыпина, когда начинать борьбу было уже поздно. Закон 1876 года принес огромный вред русской власти, ибо вызвал раздражение в малорусских кружках, не зараженных социализмом, но желавших развивать областную культуру на местном наречии. Это было бы еще не столь важно, ибо кружки эти («громады») были замкнуты и немногочисленны. Гораздо важнее другое обстоятельство: запрещение малорусского патриотизма с его «ридною мовою» в России вытолкнуло его за границу, в Галицию, в Вену, в Женеву, где русская власть не имела ни сил, ни способов, чтобы следить за его развитием и попытаться ввести его в государственное русло. С 1876 года как малорусским патриотизмом, так и украинским социализмом стали играть враги России: иудеи, масоны, немцы, поляки, папство — в самых разнообразных комбинациях.

Закон 1876 года породил множество несообразностей. Приве­дем такой пример. Братья Рудченко, Иван Яковлевич и Афанасий Яковлевич, гадячане, были образцовыми по исполнитель­ности чиновниками-службистами. Оба брата держались либеральных взглядов, но не были заражены социализмом и вполне лояльно служили русскому государству. Иван Яковлевич, проходя различные должности, достиг места председателя Варшавской казенной палаты и скончался тайным советником, членом Совета министра финансов. Он очень гордился своей служебной деятельностью и в приятельских беседах был истинным поэтом службы. Афанасий Яковлевич довольствовался местом начальника отделения Полтавской казенной палаты и отклонял всякие повышения, чтобы только не расставаться с любимой Полтавой. Оба Рудченко были талантливыми малорусскими писателями. Иван Яковлевич, поглощенный сложной службой, постепенно забросил литературу, а Афанасий Яковлевич, имея больше досуга, был плодовит и написал под псевдонимом Панас Мирный целый ряд рассказов и драм, из которых иные (например, «Бондаривна») очень сценичны и перед войной не сходили с репертуара малорусских театров. Как-то в молодости общими силами братья Рудченко (Иван Билык и Панас Мирный) написали чрезвычайно интересный роман «Хиба тоди волы ревут, як ясла повни?». Канвой послужила семейная хроника гадяцких помещиков Войн, а героем являлся сельский парень, искатель правды, который не мог примириться с окружающими условиями жизни р| и сделался поджигателем («палием»). Это яркий прообраз будущего большевика. Братья Рудченко как бы предчувствовали, что их родной Гадяч сделается сценой дикого народного зверства. Лютой смертью погибли там во дни революции местный предво­дитель дворянства граф Сергей Михайлович Капнист и председатель Гадяцкой земской управы Филипп Иванович Мельников. Последний сначала был оскальпирован обезумевшей от крови толпой, а потом схвачен за ноги и разорван пополам. Несмотря на полную лояльность братьев Рудченко и на художественную ценность их романа, он по закону 1876 года не мог быть напеча­тан в России и появился в свет в Женеве, в типографии драгомановской «Громады». Запрещение малорусского издательства постепенно привело к тому, что не только такие «украинские» зубры, как Михаил Петрович Старицкий или Александр Яковлевич Кониский (Переходовец)⁹⁰, стали печатать свои бездарные произведения в Галиции, но и самые безобидные «Тарасики» из полтавских или черниговских трущоб посылали стишки о лаевой (сальной) свечке (Самойленко) или о криничке (Гр. Коваленко⁹¹) в галицкие журнальчики, существовавшие на средства из России. Львовская «Зоря» наполнялась материалом почти исключительно из-за кордона.

Вторая половина 1870-х годов в Киеве была временем затишья в украинском движении. М. П. Драгоманов пребывал за границей и занимался пропагандой «украинского» социализма в Галиции. В. В. Антонович усиленно работал в области доисторической археологии и писал докторскую диссертацию о первоначалъной истории Великого княжества Литовского. А. Ф. Кистяковский занят был изданием важного сборника законов XVIII века, озаглавленного «Права, по которым судится малороссийский народ». К. П. Михальчук служил на пивоваренном заводе Киевского товарищества и мало имел досуга для тенденциозных филологических занятий «украинским» языком, к которым питал особенную склонность. П. И. Житецкий писал свою превосходную магистерскую диссертацию «Звуковая история малорусского наречия». M. M. Левченко более думал о настойках и наливках, чем об усовершенствовании своего русско-украинского словаря, второе издание которого так и не состоялось. П. П. Чубинский начинал уже впадать в ту хроническую болезнь, которая и свела его в могилу.

Новую струю в умственную жизнь Киевского университета влил профессор Александр Александрович Котляревский, который в январе 1876 года начал в университете преподавание славянской филологии. Настоящий малороссиянин и по смуглости лица, и по тонкому юмору, родом из Кременчуга, воспитанник полтавской гимназии, А. А. Котляревский⁹² по талантливости своей натуры не мог сочувствовать пребыванию в удушливой атмосфере «украинского» подполья, да еще отравленной социалистическими испарениями, и смотрел на славянский мир глазами евро­пейски просвещенного ума, пред которыми жители всех этих Русей — Малой, Белой, Черной и Червонной — являются лишь ветвями единого русского народа. В своих замечательных лекциях по истории славянской филологии профессор А. А. Котляревский подробно разбирал сочинения графа Яна Потоцкого и выяснил его ложный взгляд на обособленность «украинского» народа, который с польской точки зрения действительно жил на «украине», то есть на краю польского государства, но по существу был русским. К сожалению, деятельность профессора А. А. Котяревского в 1881 году была прервана его преждевременной смер­тью в городе Пиза, в Италии, от грудной болезни.

В 1880 году поселился в Киеве историк Малороссии Александр Матвеевич Лазаревский⁹³, приобретший уже известность замечательным трудом «Посполитые крестьяне в Малороссии», напечатанным в «Записках» Черниговского статистического комитета, и целым рядом статей о людях старой Малороссии, появившихся как в упомянутых «Записках», так и в «Русском архиве» П. И. Бартенева. В молодости, будучи студентом Петербургского университета, он принадлежал к петербургской «громаде» и весной 1861 года вместе с художником Честаховским сопровождал тело Тараса Шевченко, перевозимое из Петербурга через Киев в Канев для погребения, согласно «Заповиту», на берегу Днепра. В 1881 году выслужил пенсию на должности начальника одной из учебных дирекций в Царстве Польском и перебрался на жительство в Киев Феофан Гаврилович Лебединцев, брат которого, о. Петр Гаврилович, был в то время в Киеве кафедральным протоиереем. Лебединцевы происходили из Звенигородского уезда Киевской губернии и были горячими малороссийскими патриотами. Феофан Гаврилович в молодости написал дельное историческое исследование об архимандрите Мельхиседеке Значко-Яворском, изданное в серии томов «Архива Юго-Западной России», а о. Петр Гаврилович был глубоким знатоком киевской церковной старины и издал целый ряд брошюр о киевских цер­ковных памятниках.

Однажды сошлись на беседу А. М. Лазаревский и В. В. Антонович и обсуждали вопрос о том, что настало время основать в Киеве, по завету М. А. Максимовича, исторический журнал на русском языке для разработки и всестороннего освещения предметов малороссийской старины и народности. Редакция этого журнала могла бы объединять ученые и литературные силы Малороссии, которые после закрытия юго-западного отдела Географического общества и прекращения его «Записок» лишены были и своего центра, и своего печатного органа. Редактором-издателем намечен был Феофан Гаврилович Лебединцев — во-первых, как человек, не могший внушить правительству никаких подозрений относительно своей лояльности, и во-вторых, как брат кафедрального протоиерея, который своим влиянием мог подвинуть духовенство Киевской епархии и к сотрудничеству в журнале, и к подписке на него. А. М. Лазаревский и В. В. Антонович вместе поехали к Ф. Г. Лебединцеву, и Александр Матвеевич со свойственной ему прерывистой стремительностью в речи обратился к Феофану Гавриловичу: «Вот-с, Феофан Гаврилович, вы-с теперь совершенно свободны. Что вы предпочитаете делать-с: строить дома или издавать исторический журнал?» После некоторых размышлений и колебаний Феофан Гаврилович решил издавать исторический журнал, который получил название «Киевская старина» и начал выходить в свет с 1 янва­ря 1882 года.

Феофан Гаврилович вложил в издание «Киевской старины» все свои способности и всю жизненную энергию, какая была ему присуща. С первого же года издания обнаружилось, что крут лиц с сознательным малорусским патриотизмом крайне ограничен и что на широкую подписку рассчитывать нельзя. Постоянно стесненный в денежных средствах на издание, Феофан Гаврилович для сокращения расходов был и редактором, и корректором, и экспедитором журнала. Сверх того, находя, что, кроме крупных статей, необходимо для оживления журнала помещать в нем мелкие заметки более или менее забавного содержания, он сочинял их сам под всевозможными псевдонимами. Вся эта работа была крайне обременительна, и через шесть лет Феофан Гаврилович преждевременно сошел в могилу, главным образом от переутомления. Журналу грозила ликвидация, но его выручил Александр Степанович Лашкевич, землевладелец села Брахлово Новозыбковского уезда Черниговской губернии, воспитанник Киевского университета и собиратель замечательной библиотеки книг, до Малороссии относящихся. Он взял на себя издательство и редакторство и поддержал «Киевскую старину» своими средствами. К сожалению, через два с небольшим года его неожиданно похитила смерть.

Однако «Киевской старине» не суждено было погибнуть. Тесный кружок лиц, сотрудничавших в журнале с самого его основания, решил продолжать дело его издания, несмотря на все материальные затруднения, связанные со слабой подпиской, причем и издательство, и редакторство сделались коллективными. Главой и вдохновителем журнала выступил А. М. Лазаревский и оставался им до самой своей смерти в апреле 1902 года. Редакционные собрания для выработки содержания каждой следующей книжки назначались попеременно у А, М. Лазаревского, у В. П. Науменко⁹⁴, у Н. В. Молчановского⁹⁵, у К. М. Гамалея. Когда в Киев переселился В. В. Тарновский⁹⁶ и перевез сюда из села Качановки свой замечательный музей малороссийских древностей, редак­ционные собрания неизменно происходили у него, под веянием духа накопленных в музее памятников малороссийской старины и народности.

За двадцать лет существования «Киевской старины» под руко­водством Ф. Г. Лебединцева, А. С. Лашкевича и А М. Лазаревского в двухстах сорока книжках ее (1882—1901 годы) появилось мно­жество мемуаров, исследований и заметок, освещающих различные моменты в истории Малороссии, и в частности Киева. Из мемуаров особенно запечатлелись в памяти единственные в своем роде автобиографические записки священника о. Ильи Турчиновского, рисующие быт сельского духовенства в гетманщине XVIII века, воспоминания священника о. Феодора Кистяковского, родителя профессора А. Ф. Кистяковского, и воспоминания П. Д. Селецкого; из ученых исследований — «Киев с XIV по XVI век» и «Паны Ходьки», «Уманский сотник Иван Гонта» В. В. Антоновича, «Лубенщина и князья Вишневецкие» и «Заметки о Мазепе по поводу книги Ф. М. Уманца» А. М. Лазаревского, «Социнионство в Юго-Западной Руси» О. И. Левицкого, «Мысли о народных малорусских думах» П. И. Житецкого. Мятежный М. П. Драгоманов присылал в «Киевскую старину» интересные статьи по фольклору под псевдонимом Кузмичевский.

После смерти А М. Лазаревского «Киевская старина» перешла в ведение В. П. Науменко или, вернее сказать, двух его приятелей, стоящих за его спиной: Е. К. Трегубова и В. Л. Беренштама. Последние годы существования журнала были временем его хирения, окончившегося прекращением издания, кажется, в 1906 году. Названные лица не имели ни подготовки, ни темперамента, нужных для ведения серьезного, беспристрастного истори­ческого журнала. Думая оживить подписку, они начали поворачивать с малороссийского направления на украинское, ввели много бездарной беллетристики, как-то быстро опошлили журнал, однако подписки не расширили. Да и времена наступали уже неблагоприятные для спокойной работы в исторической области. Весной 1902 года обнаружились первые признаки подпольной агитации украинских социалистов: прокатилась волна разгромов владельческих экономии селянами в восточных уездах Полтавской губернии — Константиноградском, Кобелякском и Полтавском — и в смежных местностях Харьковской губернии. В 1905 году разразилась первая российская революция.

Как бы то ни было, ряд томов «Киевской старины» является величественным памятником горячей любви к родине маленькой группы малорусских патриотов, выполнивших бескорыстно громадную работу по выяснению в подробностях прошлых судеб родной земли, которые освободили ее от «папского», «лядского» ига и привели к единству с православным русским миром. Кто в будущем возымеет намерение приступить к изучению истории Малороссии, прежде всего обязан будет перечитать семьдесят с лишком томов «Киевской старины», потому что только в них он найдет точки отправления для дальнейших изысканий.

XI

Обратимся теперь к Галиции. Выше мы говорили, что закон 1876 года вытолкнул за границу, в частности в Галицию, все малорусское издательство. Чтобы развернуть свою деятельность, заинтересованные в этом деле лица должны были заручиться благосклонным отношением со стороны местных властей. Как известно, правительственная власть в Галиции, по доверию из Вены, была передана в руки поляков. Следовательно, украинским «діячам» надлежало установить добрые отношения с поляками. Для этого прежде всего украинцам нужно было отречься от своего русизма, признать себя не русскими, а украинцами, как бы пограничной частью польского народа. На это они с удовольствием пошли, ибо вся украинская идеология вытекала из польских источников и опиралась именно на отрицание «русскости» западнорусского населения. С другой стороны, закон 1876 года был для поляков хорошим козырем в игре против России и ненавистного «царата». Можно было прижать к груди украинцев и совместно оплакивать судьбу неньки-Украины, стонущей под пятой москаля с его традиционными «кнутом» и «нагайкой», потихоньку в душе посмеиваясь над простотой «русина», веря­щего в польскую дружбу. Однако поляки сильно побаивались присущего украинцам гайдамацкого духа или гнездящейся в них гайдамацкой «идеи». «Идея» эта заключалась в склонности украин­цев истреблять панов (помещиков) и жидов и грабить принадлежащее им имущество. Напрасно польские историки называют «идеей» то душевное состояние черни, когда она, потеряв страх перед правительственной властью, отдается своим диким, кровожадным и корыстным инстинктам. Вместо того чтобы признать, что польское правительство никогда не удосужилось завести в принадлежавших Польше русских областях хорошее административное, податное и судебное устройство и что в этом отсутствии стройного государственного порядка корень всех казацких и гайдамацких движений, польские историки любят отделыватьcя общими бессодержательными фразами вроде следующей: «Idea hajdamacka była wykwitem tatarskiego i tureckiego wogóle turańskiego wychowania historycznego ludności ruskiej» («Гайдамацкая идея была цветком исторического воспитания русского народа в духе татарском, турецком и вообще туранском»). Что хотел сказать Фр. Равита-Гавронский⁹⁷ этой туманной фразой? Что русский народ жил по соседству с татарами и турками, что он постоянно с ними воевал и что эта длящаяся веками война огрубила и ожесточила его характер? Совершенно верно, нравы степной русской рати, днепровских казаков и их преемников гайдамаков были грубые, дикие, зверские. Но разве когда-либо и где-либо разнузданная чернь проявляла мягкость, вежливость и добродушие, будь то в Германии в эпоху крестьянских войн или во Франции во время революции? Опыт русской революции также подтвердил, что нет той жестокости, до какой не дошла бы толпа, если она предоставлена самой себе и никого не боится.

Но мы уклоняемся в сторону. Дело было в том, что украинцы в Галиции заигрывали с поляками и льстили им, а поляки побаивались украинских гайдамацких замашек. Много было толков и разговоров, но до «згоды», до примирения, до установления определенных отношений дойти обе стороны никак не могли. Сам «горячий» Кулиш, над которым Д. Л. Мордовцев⁹⁸ посмеивался (как Людовик XIV говаривал: «Государство — это я», так П. А. Кулиш отождествляет с собою всю «Украину»: «Украина — это я, Кулиш»), сам, повторяем, Кулиш, кажется, в 1882 году ездил во Львов и похристосовался с поляками печатной «Крашанкой», но все-таки конкретной «згоды» не получилось.

Так прошло лет десять.

И вот около 1890 года выступил на сцену «загадочный» человек, побывал во Львове и достиг «згоды» с графом Бадени, тогдашним наместником Галиции. Она заключалась в том, что польская власть, помимо устранения всяких препятствий к украинскому издательству, согласилась открыть в Галиции несколько гимназий и кафедру истории Восточной Европы во Львовском университете с правом преподавания на украинской мове. Вероятно, существуют печатные материалы, выясняющие подробности этого соглашения, но мы, живя вдали от библиотек, ими не располагаем, а передаем событие так, как о нем рассказывали устно в заинтересованных кружках Киева в на­чале 1890-х годов. «Загадочным» человеком мы называем профессора русской истории в Киевском университете В. В. Антоновича, имя которого неоднократно упоминалось в нашем изложении.

Владимир Вонифатьевич в самом деле был загадочным человеком. О нем всегда говорили как о прирожденном заговорщике, как об искусном политическом агитаторе, как о важнейшем представителе украинского движения, как об опаснейшем враге русской государственности, а между тем можно было проводить с ним недели на раскопках языческих могильников, можно было часами беседовать с ним в его кабинете, украшенном портретом Гонты¹⁰⁰, услышать множество интереснейших указаний и соображений по археологическим и историческим вопросам в преде­лах беспристрастной науки — и, однако, перед собеседником тайна его души не открывалась. Он оставался увлекательным профессором — и только. Был он христианином или социалистом, чувствовал себя поляком или русским? О каком будущем мечтал он для своей ближайшей родины Малороссии? Действительно ли он верил в отдельность и обособленность «украинского» народа? Все эти вопросы оставались без ответа даже при отношениях близкого знакомства. Очевидно, душа Владимира Вонифатьевича была многогранная и разным людям представлялась не с одинаковых сторон. Кажется, ей органически не свойственна была искренность.

Университетские чтения Владимира Вонифатьевича отличались полной лояльностью по отношению к русскому правительству и соединяли в себе глубину беспристрастного научного исследования вопросов с простотой и убедительностью их изложения. Исторические процессы, о которых шла речь, представлялись происходящими в среде русского народа, «украинский» народ никогда не упоминался. Обыкновенно чтения эти состояли из четырех последовательных курсов: история Древней Руси, история Галицкой Руси, история Великого княжества Литовского и история малорусского казачества. Упомянутые курсы, будучи отлитографированы, служили превосходными учебниками для целого ряда университетских поколений.

Кроме явного преподавания в университете, В. В. Антонович, по слухам, для некоторых посвященных лиц читал на дому или у знакомых тайные лекции на украинской мове то по истории Ирландии как страны, живущей якобы в аналогичных с Украиной условиях и могущей подать ей пример борьбы за политическую самостоятельность, то по истории малорусского (днепровского) казачества. Такой тайный курс последней истории издан был в Черновцах (в Буковине) в виде анонимной книжки под заглавием «Бесиды про козацьки часы на Вкраини». Если мы срав­ним литографированный университетский курс с книжкой, то, помимо перемены языка, увидим еще громадную между ними разницу. Во-первых, в книжку введено понятие об украинском народе как о самостоятельной этнографической единице; во-вторых, любопытно, что чуть ли не главным признаком отдельности и обособленности украинского народа, более важным, чем физические расовые отличия или язык, признается отношение его к форме государственного строя. Великорусский народ, рассуждает автор, не хотел принимать участия в политической жизни своей страны и всю полноту власти над собою предоставил царю-самодержцу. Польский народ излюбил олигархическую форму правления, при которой власть сосредоточивается в руках немногих избранных лиц, принадлежащих к знатным и богатым родам. Украинский народ предпочитал всегда демократический республиканский строй, основанный на всеобщем голосовании, и осуществлял его в копных судах, в казацких радах, в церковных братствах. Вот почему украинцы никогда не хотели добровольно подчиниться ни самодержавной Московии, ни олигархической Польше, а лелеяли мечты о самостоятельной государственности свободного республиканского типа. С такой ложной точки зрения рассматриваются все несложные события казацкой истории и оправдывается та «шатность», та склонность к изменам, какую всегда проявляли казацкие вожди. Если бы автор до­жил до нашего времени, то он убедился бы, насколько шатка и беспочвенна была его историческая философия и как легко захватчики власти могут навязать любому народу какой угодно строй, если только в их распоряжении имеется для этого достаточная военная сила.

Иудеи Бронштейны, Розенфельды, Апфельбаумы, Нахамкесы, Ротштейны, Вайнштейны, Финкелыптейны, Бриллианты, Иоффе и прочие, опираясь на Красную Армию из разноплеменных человеческих отбросов, подтоптали под ноги и царелюбивую якобы Московию, и демократическую якобы Украину, что­бы основать на костях москвитян и украинцев гнусную жидовскую Совдепию, и только «чудо Вислы», как называют поляки свою нежданную победу над большевистской ордой, спасло в августе 1920 года от той же участи аритостократическую якобы Польшу, которая, однако, получив возможность, благодаря счастливому стечению исторических обстоятельств, воскресить свою государственность, стала не королевством с олигархией магнатов, как следовало бы по теории автора, а самой новомодной демократической республикой со всеобщим пропорциональным голосованием, с рядом враждующих между собою партий и с ответственным кабинетом министров.

Теория автора блистательно провалилась. Произвольно приписанный им украинцам демократизм, конечно, не доказывал и не мог доказывать их этнографической отдельности от русского ; народа. Тем не менее из книжки «Бесиды про козацьки часы на Вкраини» можно заключить, что В. В. Антонович был действительно не тем человеком, каким он казался с университетской кафедры, а тем, каким его характеризовала молва, — завзятым украинцем-республиканцем, щирым самостийником, ковавшим злые козни против России. Когда в начале 1890-х годов пошли слухи о достигнутом им примирении украинских «діячей» с правящими галицкими поляками, многие не верили этому, но по­следующие события как будто подтвердили непреложность совершившегося факта. Очевидно, во Львове было условлено, что В. В. Антонович представит своего кандидата на украинскую кафедру, предположенную к открытию в Львовском университете, и что его кандидат получил утверждение в Вене. Иначе нельзя объяснить, почему именно он занялся подысканием кандидата. Как говорили в то время, В. В. Антонович долго думал, кого из молодых ученых его исторической школы проводить во Львов, пока не остановил выбора на Михаиле Сергеевиче Грушевском.

XII

Отец М. С. Грушевского, Сергей Грушевский, служил на педагогическом поприще сначала в Варшавском, а потом в Кавказском учебном округе и достиг должности директора училищ ІТерской области и чина действительного статского советника. Он составил книжку для первоначального изучения церковнославянского языка, которая была принята во всех низших школах России и дала возможность составителю нажить значительное 'состояние. М. С. Грушевский до поступления на историко-филологический факультет Киевского университета учился в тифлисской 1-й гимназии. В университете он сделался ближайшим учеником В. В. Антоновича и написал на медаль сочинение «Исторія Кіевской земли», которое было напечатано в «Университетских известиях» и сразу выдвинуло М. С. Грушевского как дельного молодого ученого. Чужая душа потемки, и трудно догадаться и представить себе, какими побуждениями руководствовался М. С. Грушевский, отдавая предпочтение Львовской кафедре перед широкой ученой дорогой, какая могла открыться ему в России, тем более что языком преподавания во Львове имела быть «украинская мова», которой он не владел, проведя всю свою юность в Тифлисе и Владикавказе. Когда кандидатура его во Львове была решена, то он, по рассказам близких знакомых, на целые дни запирался в комнате и с настойчивостью Демосфена, чуть ли не с камешком во рту, упражнял свой язык на украинской мове.

Менее всего уместно допустить, что выбор карьеры был сделан им в порыве бескорыстного юношеского увлечения любовью к неньке-Украине. Очевидно, решающую роль играли здесь гораздо более прозаические мотивы. Из последующей деятельности М. С. Грушевского в Галиции ясно определяется, что он обязался при поступлении на австрийскую службу проводить в жизнь заранее выработанную в Вене сложную политическую программу, имевшую в виду втянуть не только Правобережную, но и Левобережную Малороссию в сферу влияний, связей и интересов придунайской монархии. Согласие на принятие на себя такого рода поручения сулило ему, конечно, немало житейских выгод.

М. С. Грушевский появился в Галиции не сразу после первой постановки его кандидатуры на львовскую кафедру. Значительный промежуток времени прошел, пока он напечатал и защитил свою магистерскую диссертацию о Барском старосте. Только в 1894 году он был назначен цесарско-королевским профессором Львовского университета по кафедре истории Восточной Европы и основался во Львове, где и прожил до начала мировой войны.

Один из героев романа В. К. Винниченко¹⁰¹ «Хочу» говорит так: «Одно из несчастий украинской нации в том, что она внешне очень похожа на русскую. Есть много внешних признаков, которые делают малозаметной глубокую внутреннюю существенную разницу. И это всегда сбивает всех». Таким образом, сам В. К. Винниченко устами Халепы признает, что о внешнем сходстве двух ветвей русского народа, или, по терминологии Н. И. Костомарова, двух русских народностей — не может быть спора. Мы видели выше, как внутреннюю разницу между ними В. В. Антонович, обладавший всем достоянием исторической науки, неудачно пытался обосновать на отношении их к форме государственного строя и как его теория опровергнута была опытом жизни. Сбивчивость, на которую жаловался герой романа В. К. Винниченко, остается невыясненной для тех, кто отмахивается от ее выяснения. Но если вполне беспристрастный человек добросовестно познакомится с историей русского языка, с русской диалектологией и с историей Малороссии, то он легко убедится в том, что две главнейшие ветви русского народа — малорусская и великорусская — начиная с XIV века имели правда несколько различную историю, но что от этого нисколько не нарушилось их племенное единство. Малорусы — самые настоящие русские, вековечные русские. Сбивчивость сменяется полной явностью. Однако вывод этот никогда не мог удовлетворить приверженцев польской теории об украинстве малорусов. Именно потому, что русский народ, несмотря на свою многочисленность, отличается удивительной близостью между собой местных его наречий и говоров и всегда был силен этим единством, враги его, как внутренние, так и внешние, стремятся, главным образом по политическим побуждениям, подразделить его, по крайней мере, хоть на три народа: на россиян, или москалей, украинцев и белорусов. В современном польском государстве это деление закреплено официально, и, например, русские православные члены сената сейма (их всех имеется 35) распределяются по трем упомянутым народностям.

Задачей миссии М. С. Грушевского во Львове явилась работа в трех направлениях:

1) создать украинский литературный язык, возможно менее похожий на русский;

2) переделать историю Малороссии так, чтобы она перестала рыть частью истории русского народа;

3) образовать ядро украинской интеллигенции с таким умонастроением, при котором она считала бы Россию «великой тюрьмой народов», а политический идеал свой видела бы в оторвании Украины (под ней с начала XX века стал подразумеваться весь юг России — от границы Галиции до предгорий Кавказаот России и введении ее, в случае желательного разгрома России войной или революцией, в состав придунайской двуединой монархии.

Нужно отдать полную справедливость М. С. Грушевскому в том, что он принялся за выполнение принятых им на себя заданий с необычайным рвением и за двадцать лет деятельности (1894— 1914) достиг громадных результатов. Одна близкая к покойному В. В. Антоновичу особа высказалась, что Владимир Вонифатьевич в последние годы жизни, когда предстоявшие ужасные, кровавые последствия работы М. С. Грушевского никоим образом еще не предвиделись, но когда выяснились уже ее цели, настолько испугался за будущее милой сердцу Малороссии, что возненавидел своего прежнего любимца и стал относиться к нему крайне враждебно.

Малорусская простонародная речь («мова») совершенно доступна и понятна каждому великорусу, а великорусская — малорусу. Затрудняют иногда великоруса только некоторые польские слова, попавшие в «мову» за долгое время сожительства малорусов с поляками в пределах одного государства. Во всяком случае, переводчик между малорусом и великорусом не нужен. Все малорусские писатели, выступавшие в течение XIX века, не исключая даже малограмотного, Шевченко, прекрасно владели общерусским языком и к малорусскому наречию обращались только тогда, когда старались в стихах или в прозе с искренностью и правдивостью художественно изобразить простонародный малорусский быт или когда в порыве горячего лирического чувства пытались на простонародном языке излить те его оттенки, для которых общерусский литературный язык казался им как будто бы холодным. Все они никогда не старались умышленно писать языком, непохожим на русский. Поэтому и Котляревский, и Квитка, и Шевченко, и Левицкий при малейшем усилии внимания легко читаются каждым образованным северянином. Если не много бывало охотников читать их, то только потому, что в областную литературу уходили таланты второстепенные и в их произведениях мало пищи для ума и сердца.

Отдельно стоит Пантелеймон Александрович Кулиш. По таланту он был головой выше всех одновременно с ним выступавших соратников по малорусскому перу. Как мы упоминали раньше, он блестяще обрабатывал безграмотные наброски Шевченко. Самым искренним образом он признавал племенное единство русского народа, что доказывают его сочинения на русском языке «История воссоединения Руси» (3 тома) и «Отпадение Малороссии от Польши» (3 выпуска). В то же время, профан в истории русского языка, он был ложно убежден в том, что малорус­ское наречие древнее, чем установлено наукой, что на нем говорили в древней Киевской Руси и что его-то именно следует считать «старорусским» языком. Отсюда возникла у него попытка реставрировать этот якобы «старорусский» язык, и он стал писать поэмы и драмы в стихах на языке с малорусской фонетикой, но далеком от простонародного наречия, вычурном, манерном, крайне искусственном, — стал переводить на него драмы Шекспира, довольно наивно воображая, что он улавливает тот умерший язык, на каком говорили древние обитатели Киевской Руси. Для него он изобрел особое правописание, получившее имя «кулишовки», с расстановкой над словами ударений, как это принято в церковнославянском языке. Таким языком не писал никто ни до, ни после Кулиша. Понимать язык Кулиша даже малорусу довольно тяжело.

Хотя история литературного пользования малорусской «мовой» была, как мы видели, достаточно длинная, однако никогда еще никто до М. С. Грушевского не призывался читать на ней университетские лекции по истории. «Мова» в его устах должна была сделать прыжок из сельской хаты ни университетскую кафедру. При этом возбранялось выражаться на русском языке, хотя бы с малорусским выговором, в случае недохватки обиходного словесного запаса «мовы» для облечения в нее исторических фактов и обобщений. Кафедра находилась в австрийском университете с польским преподаванием, и нельзя было осквернять австро-польское святилище науки звуками русской («московской») речи. Да и обязательство М. С. Грушевского сделать «мову» как можно менее похожей на русский язык не позволяло ему обращаться к последнему. Русский язык находится, как известно, в теснейшей связи с церковнославянским языком, и еще Пушкин восхищался возможностью черпать из богатой сокровищницы церковно-славянского языка, разработанного грамматически и лек­сически на греческих образцах. В XVII и XVIII веках, когда общерусский литературный язык еще не образовался и не выработал­ся, в Малороссии писали на церковнославянском языке с некоторыми малорусскими и польскими примесями (например, Иоанн Вишенский¹⁰², Иоанникий Голятовский, Самуил Величко и многие другие).

М. С. Грушевский провозгласил лозунг «Долой славянщину». Таким образом, он сразу лишил себя и вспомогательного резерва русского языка — церковнославянской стихии. Мужицкая «мова» стояла бедной, голой и беспомощной перед задачами исторической университетской кафедры. Как преподавать науку без возможности обратиться к русскому или церковнославянскому языку для выражения отвлеченных понятий — с помощью одной только мужицкой речи? Все недостающее нужно было заимствовать из какого-нибудь другого языка. Ближайшим соседом был польский язык, и задача разрешалась переделкой на малорусское произношение польских или усвоенных поляками иностранных слов и заменой ими русско-церковнославянского. И вот в «мове» появился длинный ряд таких замен: начало— початок (początek), время — час (czas), час — година (godzina), существо­вание— истнування (istnienie), впечатление — враження (wrażenie), убеждение — переконання (przekonanie), сомнение — воппення (wątpienie), достижение — осягнення (osiągnienie), соединение — злучення (złączenie), любопытство — цикависть (ciekawość), тя­жесть— тягоръ (ciężar), поезд — потяг (pociąg), тяготеть— гравитуваты (grawitować), установить— сконстатуваты (skonstatować), стража— варта (warta), крыша — дах (dach).Таким образом, М. С. Грушевский и его сотрудники возвратились к языку Оксенича-Старушича и без труда разобщили «украинскую мову» с русским языком в отношении словаря. В области этимологии они держались обихода червоннорусской сельской речи. Для синтаксиса трудно было придумать что-нибудь оригинальное. Зато они изощрились в правописании: сочинили весьма замысловатое фонетическое правописание (по выговору), в основу которого положена была «кулишовка», но без ударений над словами и с добавлением нескольких новых знаков, каковы: обломанное «г», «Ї» (с двумя точками), перевернутое в оборотную сторону «э» (є) и другие. Внешняя разница между «украинским» языком и русским была вполне достигнута. Нам, к сожалению, не случалось встречать львовских слушателей М. С. Грушевского, которые рассказали бы, насколько им нравились со стороны языка его лекции в живом изложении. Тем не менее на этом языке М. С. Грушевский, выбранный немедленно после переезда во Львов председателем («головою») «Товариства (общества) имени Шевченко», стал издавать «Записки» «Товариства», в которых на многие годы сосредоточилась ученая производительность как его самого, так и его ближайших последователей и учеников. По «Запискам» можно судить, как наспех составленный искусственный «украинский» язык из года в год выравнивался, выправлялся, отвердевал и совершенствовался, пока не принял законченной формы особого языка типа славянского эсперанто или воляпюка; в создании этого языка играли главную роль отнюдь не образовательные или культурные цели, но исключительно политические.

Австрия была заинтересована в том, чтобы не только как можно резче отрознить и отграничить своих русских от русских в Рос­сии, но чтобы и в самой России посеять такой раскол между ее югом и севером на почве языка, который мог бы привести к политическому распаду России и к соединению ее богатейшего юга с Австрией. Для разрешения этой задачи приглашен был М. С. Грушевский во Львов, и над нею он ревностно трудился до самой мировой войны. Отвратительно было наблюдать, какие большие усилия затрачивались им на гнусное дело возбуждения междурусской братоубийственной борьбы. Поляки вскоре разочаровались в деятельности М. С. Грушевского, в особенности после того, как «украинцем» Сочинским был убит наместник Галиции граф Андрей Потоцкий, но его это мало заботило, так как к этому времени он успел уже опереться на Вену и Берлин.

Параллельно с преподаванием М. С. Грушевский предпринял переделку русской истории в направлении, требуемом принятыми им на себя политическими заданиями. Вряд ли в исторической науке можно подыскать другой пример столь наглого и бессовестного извращения истории, какой представляют собой исторические труды М. С. Грушевского за львовский период его жизни, а в особенности «История Украины-Руси», «История украинского казачества» и статьи о переяславской присяге и о Мазепе. Нечто похожее можно найти разве в сочинениях крайних отрицателей христианства, сводящих к мифу самое явление на землю Господа Иисуса Христа, да в тех историях России, кото­рые выпускаются иудеями в Большевии для одурманивания несчастной русской молодежи. Три характерные черты красными нитями проходят через весь тяжеловесный цикл трудов М. С. Грушевского:

1) лютая ненависть к России, «великой тюрьме народов», как он дерзко и несправедливо называет наше великое государство, и к самым названиям «Русь», «русский»;

2) заимствованное у М. П. Драгоманова непреодолимое отвращение слепого анархиста ко всякой правительственной власти, в особенности монархической, и ко всякому начальству, какое только существовало в России, и взамен этого — культ революции;

3) необычайная симпатия к иностранному завоеванию России.

М. С. Грушевского нельзя представить себе иначе как в виде выдрессированного на злобность пса с зубами, оскаленными против России.

Кто из образованных русских не знает «Повести временных лет» с продолжениями, этого величественного памятника древнерусского национального самосознания, подобного которому не имеет ни один европейский народ, этого первоевангелия русского патриотизма! Чему поучает нас «Повесть»? Тому, «откуда пошла есть русская земля и кто в ней начал первее княжити». После увлекательных рассказов о призвании Рюрика, о первом русском императоре (по размаху деятельности) Олеге Вещем, о премудрой Ольге, об удалом Святославе, о принятии христианства Владимиром и о крещении Руси, о братолюбивых князьях Борисе и Глебе далее, из года в год, из века в век, русские летописи говорят о деяниях русских князей, русских святителей, о радостях и печалях русского народа, о русском языке в противоположность языкам иностранным. Летописные повествования имеют неотразимую прелесть, и она-то вдохновила Пушкина на создание в «Борисе Годунове» художественного образа летопис­ца Пимена. Кто из образованных русских не слышал о древнейшем законодательном памятнике России — о Русской Правде! Кто не помнит трогательных выражений «Слова о полку Игореве» (то есть походе князя Игоря против половцев), обращенных к русской земле и к храбрым русичам! Во всех этих литературных памятниках русская земля предсташіяется единой от Карпат до средней Волги и от Великого Новгорода до печенежских или половецких степных кочевий. Объединяется она даже географическими названиями: основание Владимира-Волынского и Владимира-на-Клязьме одинаково связывается с именем Владимира Святого, как и основание Ярославля на Сане и Ярославля на Волге — с именем Ярослава Мудрого. Одним из важных доказательств единства Руси является тот факт, что древнекиевский княжеский быт, покрытый прахом забвения под наплывом новых впечатлений на юге, еще в XIX веке живо рисовался в памяти «сказителей» олонецких и печорских былин. Вообще, можно сказать, что ни один из славянских народов не имеет столь богатого запаса доказательств своего исконного племенного единства, как народ русский. Свою любовь к родной старине и народности русский народ доказал необычайно тщательным изучением своей истории. Кто прочтет огромные книги «Обзора русской историографии» недавно почившего академика В. С. Иконникова¹⁰³, тот преклонится перед той массой труда, какая была затрачена целыми поколениями русских людей на то, чтобы ни одна мелочь прошлой жизни России не осталась темной или недостаточно выясненной.

Но вот выступает М. С. Грушевский и в своих грузных, но гнусных книгах с развязностью шута начинает на своем малорусско-польском жаргоне уверять простаков «украинцев», что это только «Иловайские» могут верить в единство русского народа, что вся эта мнимая русская древность — не более как только призрак или миф, созданный для московского «цареславия», что Киевское государство XI и XII веков было украинским (пограничным! всегда или временно?), как украинскими князьями были Владимир Святой, Ярослав Мудрый и их преемники. Таким образом, он отсекает от русской истории весь древний ее период. Вопросы колонизации русским народом бассейна Волги и Предуралья он совершенно обходит. Малейшее движение черни против княжеской власти М. С. Грушевский смакует как «революцию» («Волынская революция XI века»!). С каким-то особенным, затаенным восторгом говорит М. С. Грушевский о разгроме Руси татарами. Татары за несколько лет до русской революции рисовались ему современными большевиками: они разгромили-де и истребили только древнерусских «буржуев» и духовенство, а затем помогли «народу», то есть мужикам, черни, «выломаться» (любимое выражение М. С. Грушевского) из-под княжеской власти и устроиться на полной воле в «общины» (по-современному — в «коммуны»). Он полагает, что все вопли о запустении русской земли — это бред книжников; на самом деле мужикам прекрасно жилось под татарами, для которых они с удовольствием «сеяли просо» (большевистский «продналог»). С большим недоброжелательством говорит М. С. Грушевский о тех беженцах из Киева {«Киев весь разбегся» в 1300 году вслед за бежавшим митрополитом Максимом)   и Чернигова, которым удалось спастись от татарского истребления в Москву и вообще за «леса», на север. На Москву М. С. Грушевский смотрит с бешеной ненавистью, считая, что она произвела «рецепцию», то есть чуть ли не кражу, «украинской» культуры с помощью киевских беженцев, как буд­то население Московской области не было органической частью расселившегося на восток русского народа. Днепровских казаков он рассматривает как заправских революционеров, «выламывав­шихся» из-под власти государства (безразлично, польского или русского). Поэтому они пользуются особыми симпатиями М. С. Грушевского, и вся их кровавая, разбойничья деятельность рисуется в розовых красках. Добровольное подчинение Богдана Хмельницкого с казаками московскому царю и принесение верноподданнической присяги в Переяславе М. С. Грушевский лож­но рассматривает как международный трактат. Верх восторга вызывает в М. С. Грушевском Иван Мазепа, изменивший Петру. Мазепа был ополяченный русский, беспринципный авантюрист, преследовавший цели личного честолюбия, но в изображении М. С. Грушевского он является щирым «украинским» патриотом.

Сказанного довольно, чтобы судить об общем характере исторических трудов М. С. Грушевского. Для того же, чтобы вскрыть в них все подтасовки, передержки и произвольные измышления, пришлось бы написать целый том. Может быть, со временем кто-нибудь возьмет на себя эту желательную и полезную задачу. Но до мировой войны и русской революции М. С. Грушевский сеял свою ученую ложь беспрепятственно, потому что в предреволюционное время, когда даже такие удаленные от мира ученые, как А. А. Шахматов¹⁰⁴, приплясывали в такт революции, чтобы потом от нее же погибнуть, он, как революционер, был застрахован от строгой критики. Содействует наступлению революции — значит, прав. Члены Российской Академии наук не только, не сочли нужным выступить на защиту России против лженауки М. С. Грушевского, но еще прикрывали его своим авторитетом. Харьковский университет тоже из революционных побуждений, по ходатайству украинофильствующих харьковских профессоров Д. И. Багалея¹⁰⁵ и Н. И. Сумцова¹⁰⁶, поднес М. С. Грушевскому и И. Я. Франку докторские дипломы.

XIII

В то время когда М. С. Грушевский поселился во Львове, и до самой мировой войны среди образованных русских галичан существовало три течения политической мысли.

Одна группа, наиболее честная и умная, сознавала себя частью великого русского народа и верила в то, что только при посредстве общерусского литературного языка галицкие русские могут приобщаться к высшей образованности и культуре. Она без оговорок признавала русский язык своим родным языком, она мечтала о крушении Австрии и о политическом соединении всей Прикарпатской Руси с Россией, она стремилась к возвращению из унии с Римом в лоно Православной Русской Церкви. Обыкновенно ее называли старорусской партией, но домашние враги дали ей бессмысленную кличку «москвофильской» партии и всячески ее травили, стараясь очернить в глазах австрийских влас­тей. Одним из виднейших вождей этой группы в наше время был Владимир Феофилович Дудыкевич¹⁰⁷, скончавшийся в Ташкенте 21 июня 1922 года после мук, перенесенных в большевистской «чрезвычайке». В начале мировой войны эта группа подверглась со стороны Австрии страшному военному террору, и немало представителей ее погибло или насильственной смертью на виселицах и от расстрелов, или в Талергофском концентрационном лагере в Штирии, который существовал до 1917 года, от невыносимых условий жизненной обстановки.

Вторая группа галицких русских крепко держалась униатской церкви, сделавшейся уже для них родной, и считала иерархическое подчинение униатского духовенства римскому папе великим благодеянием, связывающим всех униатов с общеевропейской католической культурой, гораздо более ценной, чем православ­ная русская культура. Вопрос пользования общерусским литературным языком мало интересовал эту группу, и она легко мирилась и с рутенским косноязычием, и с украинской «мовой». Главой этой группы в течение многих лет был галицкий униатский митрополит граф Андрей Шептицкий¹⁰⁸. Человек богатых даро­ваний, он строил широкие планы относительно распространения унии в России, в особенности мечтал о соединении с униатской церковью русских старообрядцев, с которыми старался завязать самые тесные сношения; однако его церковно-объединительные стремления не нашли живого сочувствия в наш равнодушный к религии век, не поладил он и с правительством новообразовавшейся Польши, вследствие чего долго пребывал вне своей епархии — то в Северной Америке, то в Риме — и только недавно, в конце 1923 года, польское правительство разрешило ему проживать во Львове, после того как он согласился дать обязательство, что не будет принимать никакого участия в политической деятельности.  По газетным известиям, митрополит Андрей тяжко болен и жизнь его догорает. Кажется, что как личность его, так и цели его церковно-политической работы не были правильно поняты современниками и подверглись оклеветанию и извращению и что только история восстановит его образ и произнесет справедливый о нем суд.

Наконец, третью группу составляли галицкие «украинцы», принявшие на веру польское учение о совершенной отдельности «украинского» народа от русского, причислившие себя к «украинской нации» и усвоившие себе социалистические взгляды М. А. Драгоманова. Появившись во Львове в 1894 году, М. С. Грушевский сильно поддержал эту группу согласно с третьим, и последним, из своих заданий. В последние двадцать лет перед мировой войной она играла в галицко-русских делах преобладающую роль, опираясь на сочувствие венского правительства. Среди нее постепенно образовались более правые и более левые течения, начиная от кружка Костя Левицкого¹⁰⁹, украшенного орденом Леопольда, и до кружка Кирилла Трылевского, стоявшего во главе так называемых «сичей» — крестьянских организаций, похожих на большевистские «комнезамы». Из недр ее вышла австро-украинская политическая партия, имевшая своих предста­вителей и в галицийском сейме, и в австрийском парламенте, Сам М. С. Грушевский никогда не занимался в Галиции строго политической деятельностью, а только путем устной и литературной пропаганды готовил кадры украинской интеллигенции прививая ей в особенности идею «соборной Украины» от Кубани до Карпат, сначала под властью Австрии, а потом, при стечении благоприятных обстоятельств, и в виде самостийной украинской социал-демократической республики. Из аудитории М. С. Грушевского вышло немало учителей украинских гимназий в Галиции, которые, в свою очередь, распространяли его взгляды среди гимназистов — «робылы (делали) з ных порядных (порядочных) украинцив». Директор гимназии в городе Рогатине, некий Галущинский, устроил при своей гимназии бурсу, куда «щирые украинцы» привозили детей из-за кордона, то есть из какой-нибудь Полтавской или Киевской губернии, и здесь дрессировали их в украинских янычар.

Каждая из упомянутых групп имела свой газетный орган, выражавший ее взгляды на вопросы политики и общественной жизни, но самой влиятельной газетой было украинское «Дело». Проживая во Львове и состоя там цесарско-королевским профессором университета, работая без устали во вред России, М. С. Грушевский сумел, однако же, удержать за собою право доступа в Россию и пользовался здесь большим благоволением со стороны Российской Академии наук и некоторых профессорских кругов. Это объясняется общественными настроениями в предреволюционную эпоху. Выработано было какое-то молчаливое соглашение, на основании которого запрещено было интеллигенции открыто говорить правду об иудеях, готовивших революционный разгром России, и о всяческих движениях, содействовавших затеянному разгрому, в том числе и об украинском. Всякое выступление в защиту России, ее языка, ее истории, ее церкви, ее государственного строя считалось нелиберальным, почти неприличным и вызывало гонение и насмешки против отважного виновника выступления. Дан был общий тон: потворствовать натиску революции. Академики Ф. Е. Корш¹¹⁰ и А. А. Шахматов, профессора В. А. Мякотин¹¹¹ (Петербург) и Д. А. Корсаков¹¹² (Казань), не говоря уже о таких украинофильствующих профессорах, как Д. И. Багалей и Н. И. Сумцов (Харьков), наперерыв кадили фимиам перед М. С. Грушевским и тем еще более укрепляли самоуверенность этого и без того достаточно наглого и заносчивого «добродія». Появляясь от времени до времени в России, он имел полное удобство поддерживать необходимые личные связи, содействовать распространению своих идей, организовывать украинские ячейки и вообще плести ту украинскую паутину, в которой запутывалась невежественная и легкомысленная молодежь. Особенно расширилась его деятельность после первой русской революции 1905—1906 годов и на­ступления эры «свобод». Революционный опыт упомянутых годов показал руководителям и устроителям революции, что Россия слабо от них защищена и что нужно только дождаться стечения благоприятных обстоятельств — вроде внешней войны, расстройства транспорта, вздорожания хлеба, — чтобы достигнуть успеха и развалить Россию. Все они, с иудеями во главе, стали готовиться к этому удобному моменту, в том числе и «украинцы». М. С. Грушевский распределял свою деятельность между Льво­вом и Киевом. Когда умер преемник В. В. Антоновича профессор П. В. Голубовский¹¹³, он хотел добиться избрания своего на опустевшую кафедру русской истории. Недостававший докторский диплом, как мы упоминали, услужливо поднес ему Харьковский университет. В «Киевской мысли» украинствующий П. В. Ва­силенко, позднейший гетманский министр, горячо доказывал, что кафедра, с которой преподавали В. В. Антонович и П. В. Голубовский, должна по праву перейти только к М. С. Грушевскому. Но университет Святого Владимира оказался настолько патриотичным, что не решился ввести в свою профессорскую коллегию явного врага России и извратителя русской истории. М. С. Грушевскому пришлось оставаться за флагом и довольствоваться по-прежнему австрийской службой.

XIV

Однако в киевской университетской среде М. С. Грушевский — может быть неожиданно для самого себя — нашел горячего единомышленника и сотрудника в лице вновь приглашенного профессора русского языка и русской словесности Владимира Николаевича Перетца¹¹⁴. Петербуржец еврейского происхождения, из поколения известного водочного откупщика, В. Н. Перетц после переезда в Киев сделался почему-то завзятым «щирым украинцем», начал помещать статьи на «мове» в «Записках Товариства имени Шевченка» и распространять руководящие идеи украинского движения между студентами и курсистками. Он, между прочим, на радость украинцам, пустил в оборот противоречащую всей истории и диалектологии русского языка теорию о том, что «украинская мова» не принадлежит-де к группе русских наре­чий, а находится в ближайшем сродстве с сербохорватским языком, так как она-де сформировалась еще в VIII и IX веках, когда «украинская» народность жила в непосредственном соседстве с народностью сербохорватской на равнинах нынешней Венгрии; потом-де пришли угры (венгры) из-под Урала и разделили обе народности, оттеснив сербо-хорватов к югу, а «украинцев» — к северу. О такой отдаленной эпохе общеславянской древности, как VIII и IX века, можно, разумеется, судить и рядить весьма произвольно, как мы знаем это из истории славянской науки недавно почившего И. В. Ягича¹¹⁵, потому что источников для изучения древнейших судеб славянства крайне мало и они допускают самые разнообразные толкования. Следует признать, что, будучи талантливым преподавателем, В. Н. Перетц не менее содействовал успеху украинского движения среди учащейся молодежи в предвоенную и предреволюционную эпоху, чем в свое время В. В. Антонович.

Относительно М. С. Грушевского мы уже упоминали, что он делил себя между Львовом и Киевом. В Галиции он стремился как можно крепче укоренить в головах своих последователей идею не только культурного, но и политического отделения «соборной Украины» от России, а затем привить мечту о самостийной украинской народной республике. Сейчас мы не помним точно, в каких годах в связи с этим придуманы были для будущей республики национальные цвета — голубой и желтый («блакитный» и «жовтый»), а затем и герб в виде затейливого трезубца, заимствованный с монет киевского удельного князя конца XIV века Владимира Ольгердовича и означающий, как бы в насмешку над невежественными украинскими республиканцами и социалистами, написанное вязью XIV века греческое слово ВосаІАєІ) — царь, каковым хотел, чтобы его признавали, Владимир Ольгердович. Но все-таки Киев по воспоминаниям и связям неизменно манил к себе М. С. Грушевского, и он мечтал сделать его главным поприщем своей деятельности против России, считая, что полупольский Львов для него слишком тесен. В ожидании подходящего момента он выстроил здесь на Паньковской улице знаменитый собственный многоэтажный дом в украинском якобы стиле, который в страшные январские дни 1918 года разбили снарядами большевистские артиллеристы, направляя огонь необычайной меткости с бронированного поезда, поставленного на железнодорожном пути прямо против дома, превосходно оттуда видимого. В то время как от дома Грушевского остались одни полуразрушенные стены, окружаю­щие его соседние дома нисколько не пострадали.

Приходилось слышать, что в первые годы «свобод» по инициативе М. С. Грушевского организовалось в Киеве «Украиньске наукове товариство», которое мыслилось как кадр будущей украинской академии наук; открыто было два книжных магазина для торговли украинскими изданиями: на Владимирской улице, против Коллегии П. Ґалаґана, и на Фундуклеевской, причем вывески на них были демонстративно расписаны в две краски, объявленные в Галиции якобы национальными украинскими, — голубую и желтую. Наконец, основан был толстый ежемесячный жур­нал на «мове» «Литературно-науковый вистнык», выходивший в двух изданиях: в киевском и львовском. Здесь сосредоточились все украинские писательские силы.

Первую украинскую газету в России после наступления «свобод» в 1905 году стал издавать в городе Лубны неистовый украинский «діяч» (деятель) Владимир Шемет, окончивший курс естественных наук в Киевском университете и бывший членом I Государственной думы. Это была газета «бури и натиска», называлась она «Хлібороб» и проводила с запальчивостью обычную радикально-демократическую программу (отобрание земли от частных владельцев без выкупа, всеобщее голосование, свобода печати, союзов, собраний и прочее). Вскоре она прекратилась. Немного позднее для обслуживания украинской идеи среди сельской полуинтеллигенции основана была в Киеве более трезвая и спокойная газета «Рада» (польское rada, немецкое Rat — совет), в которой главную роль играл Сергей Ефремов, автор весьма основательной «Истории украинского письменства» на «мове». Из других сотрудников припоминаем В. Н. Леонтовича, И. М. Стешенко¹¹⁶, Саликовского, Прокоповича. «Рада» имела некоторое распространение и просуществовала, кажется, до занятия Киева большевиками. Заводились украинские газеты и в Полтаве, и в Екатеринославе, но долго не держались из-за слабой подписки.

Европейская война вызвана была тайными силами, преиму­щественно еврейскими, действовавшими за кулисами мировой сцены. Своей целью эти силы ставили: уничтожение исторических монархий, самоопределение народностей и введение если не во всех европейских государствах, то, по крайней мере, в большинстве из них республиканского строя.

Явные цели — спасение Сербии от австрийского завоевания, упразднение германского милитаризма и борьба за рынки — выставлялись только для того, чтобы отвести глаза народов от зате­ваемых переворотов. В числе средств, пригодных для развала России, несомненно, принято было во внимание украинское дви­жение. Вот почему оно нашло сильную поддержку в тех именно центрах, где находились главные штабы закулисных сил: в Вене, в Берлине и в Москве. В Вене за шесть-семь лет до европейской войны начал выходить ежемесячный журнал на немецком языке «Ukrainische Rundschau» («Украинское обозрение») под редакцией некоего Михаила Кушнира, в котором помещались статьи об Украине и украинском движении под углом зрения, благоприятным Австрии и враждебным России. Там сотрудничал Донцов¹¹⁷, один из киевских украинских публицистов. На обложке каждого выпуска печаталась географическая карта Украины в тех границах, до каких весной 1918 года докатилась австро-германская оккупация. Очевидно, эта карта имела пророческое значение. Из Берлина субсидировались украинские ученые и кооперативные учреждения в Галиции и в России, а также газеты «Дело» и киевская «Рада». В Германии М. С. Грушевский получил возможность издать перевод на немецкий язык первой части своей «Ис­тории Украины-Руси» и свою немецкую книгу об украинском народе и его мнимых нуждах и чаяниях в серии изданий «Russen über Russen» («Русские о русских»). В лице Рорбаха¹¹⁸ (D-r Paul Rohrbach) нашелся близорукий немецкий публицист, который старался выяснить немцам всю выгоду для них украинской идеологии. Таким образом, мир украинцев с центральными империями в феврале 1918 года вовсе не был неожиданной случайностью, как могло бы казаться поверхностному наблюдателю, а, напротив, являлся исполнением давно задуманного плана. Только ни германцы, ни австрийцы, ни украинцы не догадывались, что за их спиной работают тайные силы, преследующие свои особые цели, и что эти силы очень быстро разрушат, как карточный домик, все их хитроумные комбинации.

XV

В злополучное десятилетие государственных дум в Москве, где выковывалась русская революция, под крылом московских кадетов с Винавером¹¹⁹ во главе собралась значительная кучка революционно настроенных «украинцев» и для пропаганды украинской идеологии в русских либеральных кругах и среди малороссиян, не привыкших к «мове», основала ежемесячный журнал на русском языке «Украинская жизнь». Редактором журнала іьіл прогремевший впоследствии Симон Васильевич Петлюра, а щним из сотрудников — В. К. Винниченко.

С. В. Петлюра был сыном известного в Полтаве извозчика. По ходатайству одного из пользовавшихся выездом Петлюры-отца высших полтавских чиновников местный архиерей разрешил принять Симона Петлюру в Полтавскую духовную семинарию. Не примирившись со школьной дисциплиной, С. В. Петлюра оставил семинарию до окончания курса и стал вести цыганскую жизнь второстепенного актера одной из странствующих украинских театральных трупп. Сценического дарования у него не оказалось, и он поступил на бухгалтерские курсы, по окончании которых получил маленькое бухгалтерское место в правлении восточного общества транспортирования кладей в Петербурге куда он был переведен с повышением в отделение Восточного общества в Москву.

Специфическое «украинское» настроение С. В. Петлюра вынес еще из Полтавской духовной семинарии, в которой, равно как в учительской семинарии на Шведской могиле и в полтавской земской фельдшерской школе, издавна велась украинская пропаганда, связанная с Галицией. Потом он углубил его соответствующим чтением и поездкой в Галицию. В московской «громаде» он проявил большой организаторский талант при устройстве разного рода общественных собраний и предприятий и занял в ней выдающееся положение. Его же пригласили быть редактором «Украинской жизни». Когда началась европейская война и С. В. Петлюре угрожал призыв в войска, он укрылся в «Земский союз» князя Львова¹²⁰ и был командирован для бухгалтерских занятий на югозападный фронт. Отсюда революционный вихрь 1917 года увлек его на ту роль одного из виднейших украинских политических вождей, которую он играет и в настоящее время, объезжая европейские столицы.

В. К. Винниченко родился в Елисаветградском уезде Херсонской губернии в крестьянской семье и детство провел в деревне. Старший брат его служил наборщиком в одной из елисаветградских типографий, и с его помощью В. К. Винниченко поступил в елисаветградскую гимназию. Рано заразился он социалистическими идеями Карла Маркса в русской и украинской их обработке и за революционную агитацию был удален из гимназии. Юношей он бродил по большим экономиям, фабрикам и заводам южного района, везде подогревая революционные настроения среди рабочих, устраивая забастовки и стараясь причинить как можно более вреда ненавистному «капиталу». Он как-то всегда благополучно ускользал из-под глаз полиции, и такого рода агитационная деятельность не помешала ему выдержать экзамен на «аттестат зрелости» в златопольской гимназии и поступить в университет. Однако далее первого курса он не пошел. Спокойная наука не могла, конечно, заинтересовать такого неукротимого революционера, каким был от природы В. К. Винниченко. Удачные литературные опыты на русском языке и на «мове» указали ему дорогу романиста и драматурга. Если бы он не увлекался революционной политикой, то его писательские дарования развились бы шире и полнее, но теперь, вероятно, ему не суждено уже дать литературе какое-нибудь интересное и ценное произведение.

Приближался час мировой войны. Проверялись все пружины, которые предполагалось пустить в действие для достижения поставленных тайными силами целей. Не забыты были и «украинцы». В мае 1914 года тогдашний наследник австрийского престола эрцгерцог Франц Фердинанд, не предугадывавший, какая судьба уготована ему венгерскими масонами, собрал в своем имении Конопиштах, в Чехии, большое политическое совещание. Принимали в нем участие австрийские и германские министры, представители обеих союзных армий и сам император Вильгельм¹²¹. Там обсуждались планы европейской войны, на которую толкали тайные силы австрийских и германских правителей, желая их погубить. В то время ходил упорный слух, будто на это совещание в качестве экспертов вызваны были М. С. Грушевский и В. Н. Перетц для выяснения вопроса, могут ли рассчитывать центральные державы на восстание «украинского народа» против России в случае объявления ей войны. И М. С. Грушевский, и В. Н. Перетц находились тогда в пределах Австрии, и весьма возмож­но, что слух этот не был легендой. Какие мнения они высказы­вали перед высоким совещанием — осталось, конечно, тайной.

Только наивные иностранцы, осведомленные из тенденциозных украинских источников, могли серьезно запрашивать о возможности восстания против России из национальных побуждений девяти малорусских (и то не сплошь) губерний. На самом деле почвы для него совершенно не было, потому что население их не имело украинского самосознания. В Галиции сформировались отряды из участников «сичей» — для борьбы с русскими войсками, и в женевской украинской газетке, выходившей на французском языке, описывалось, сколько русских солдат было истреблено украинскими «сичевиками», устраивавшими засады на них в горных карпатских местностях. При дальнейшем развертывании событий выяснилось, что боевой украинский национализм привился только в Галиции, а что в России нашел широкое распространение истолкованный М. П. Драгомановым украинский марксизм, который и показал свое звериное лицо с наступлением русской революции в марте 1917 года.

Из объявлений с просьбами о розыске В. Н. Перетца, которые помещал в «Новом времени» осенью 1914 года брат его, Лев Николаевич, можно заключить, что начало мировой войны застало Владимира Николаевича в Закопане (в Татрах). Когда он возвратился в Россию и какова была его дальнейшая судьба, нам ни от кого не случалось слышать. Что касается М. С. Грушевского, то после занятия Галиции русскими войсками в августе 1914 года он был водворен, по распоряжению властей, в Нижнем Новгороде, но вскоре друзья его из Академии наук выхлопотали ему разрешение поселиться в Москве «для возможности пользоваться библиотеками при научных занятиях». Здесь он мог вместе с московскими кадетами свободно работать по подготовке революции, а когда она грянула, то он и проживавший в Москве В. К. Винниченко мгновенно помчались в Киев созывать «Всеукраинский съезд», который состоялся 7—9 апреля 1907 года и выделил из себя «Украинскую Центральную раду» как временный суррогат парламента. И на съезде, и в Раде председательство само собою доставалось М. С. Грушевскому, который участвовавшим в этих сборищах диким и невежественным людям импонировал своим профессорским званием. Очень ошибался бы тот, кто думал, что Всеукраинский съезд был собранием более или менее законно избранных представителей от всех групп малорусского населения тех девяти губерний, которые с легкой руки М. С. Грушевского стали объединяться в повседневной печати под именем Украины: Харьковской, Полтавской, Черниговской, Киевской, Волынской, Подольской, Херсонской, Екатеринославской и Таврической. Никакие выборы не производились, и никакие группы населения на съезде представлены не были. Для постороннего наблюдателя выявилось только, что ко времени революции в подполье на пространстве девяти губерний были прекрасно сорганизованы две социалистические партии: украинских социал-демократов и украинских социал-революционеров. Когда М. С. Грушевский и В. К. Винниченко, приехав из Москвы, кликнули клич, то на их зов моментально слетелись в Киев все так называемые партийные работники, в числе двух-трех тысяч. Всеукраинский съезд был, таким образом, соединенным собранием двух украинских социалистических партий, одушевленных идеями пролетарского интернационала, и отнюдь не служил выражением национальных стремлений «украинского народа». Сам В. К. Винниченко клялся, что он прежде всего социалист, а потом уже украинец. Съезд заседал в Народном театре на Большой Васильевской улице и на свежего человека производил ужасное впечатление своим невежеством, грубостью и дикой необузданностью.

Если социалистический Всеукраинский съезд явился самозваным представительством Украины, то вдвойне самозваной должна считаться Украинская Центральная рада, бравшая на себя без приглашения роль украинского парламента. Как съезд не был избран населением девяти малорусских губерний, а собрался самовольно, так и Рада не была избрана съездом, а сама себя ему навязала. Нельзя сказать, чтобы Рада в отношении личного состава была удачнее, чем съезд. Она представляется беспристрастному зрителю просто уменьшенным снимком съезда. Вот как характеризует членов Рады один «щирый украинец»-националист, но не социалист (переводим с украинской «мовы»): «За исключением двух-трех лиц, которых я мог бы перечесть по пальцам, которых уважал и от которых я мог бы ожидать чего-нибудь разумного (в скобках автор называет М. С. Грушевского, Сергея Ефремова и И. М. Стешенко. — А. Ц.), остальные были безгра­мотные во всех отношениях, а не только в политике. Еще хорошо, если студенты первого курса, как В. К. Винниченко и Н. Ковалевский, а то бухгалтеры, кооператоры, "известные обще­ственные деятели" и просто люди неопределенных занятий — больше всего ура-социалисты по убеждению и демагоги по призванию.

Нравственный и умственный уровень простых рядовых чле­нов Центральной рады я знал хотя бы по образцам полтавских депутатов: солдата Матяша и того солдата, который "в окопах кровь проливал". Огромное большинство было в том же роде. Поэтому и неудивительно, что люди, которым случалось зано­чевать в общежитии для депутатов (Институтская, 17), зачастую на другой день не отыскивали своих часов или кошелька» (Андріевскій В. З мынулого. Берлин, 1921. Ч. 2. С. 114—115).

Два с лишком месяца пререкалась Центральная рада с петербургским правительством Керенского, Церетели и К° относительно объема украинской автономии. Петербургское правительство соглашалось:

1) признать автономию Украины в границах пяти губерний: Черниговской, Полтавской, Киевской, Волынской и Подольской;

2) допустить существование шести отдельных украинских генеральных секретариатов (министерств): внутренних дел, промышленности и торговли, земледелия, продовольствия, труда и, наконец, местных финансов;

3) учредить должность украинского комиссара в составе ка­бинета министров российского правительства.

Центральная рада домогалась большего: расширения автономии на территории девяти губерний и предоставления украинскому правительству права заведовать железными дорогами, почтой, телеграфом, войском, финансами и иметь сношения с иностранными правительствами.

Наконец, в начале июля 1917 года Центральная рада убедилась, что правительство Керенского и К° настолько слабо и бессильно, что не стоит с ним препираться, и по собственному почину объявило осуществленной автономию Украины в составе девяти губерний с учреждением кабинета генеральных секретарей (министров) под председательством В. К. Винниченко. Для постоянного надзора за кабинетом в промежутках между сессиями Центральной рады учреждалась Малая рада. Ничтожному правительству Керенского и К° ничего другого не оставалось, как только признать совершившийся факт. Параллельное существование двух призрачных социалистических правительств — центрального и автономного — и постепенно усиливавшееся бегство с юго-западного фронта солдат разложившейся российской армии привели к полному расстройству государственного порядка и создали в жизни края невообразимый хаос. В некоторых городах образовались самостоятельные местные республики. Например, в городе Переяславе Полтавской губернии известный по петербургским событиям 1905 года председатель Совета рабочих депутатов, помощник присяжного поверенного Георгий Степа­нович Носарь, родом переяславский казак, устроил республику под своим управлением. Он не признавал никакой другой власти, кроме своей собственной, и все делал по-своему. В республике Носаря жилось спокойнее, чем в других местах. Носарь был страшный враг иудеев и не допускал даже мысли, чтобы во имя революционных принципов дать возможность иудеям захватить власть над Россией. С переяславскими иудеями он поступал весьма круто. Существование «Переяславской республики» закончилось вместе с занятием Переяслава большевистскими ордами Муравьева и Ремнева в середине января ст. ст. 1918 года. В краткий период своей власти Г. С. Носарь напечатал любопытнейшую брошюру, в которой разоблачал гнусную роль иудеев в революционных организациях, и в особенности провокаторскую деятельность Лейбы Бронштейна (Троцкого), бывшего одним из наиболее ловких и юрких агентов правительственного политического сыска. Издание брошюры не прошло Г. С. Носарю даром: она сделалась известной всесильному тогда уже Троцкому, и (к сожалению, не помним точно, при каких обстоятельствах) Г. С. Носарь был выслежен и убит агентами Троцкого. Говорили, будто заспиртованная голова его была отослана в Москву для успокоения встревоженного разоблачениями Троцкого.

Всякое социалистическое правительство может причинить только вред той стране, которой оно берется управлять, потому что руководствуется оно не практическими указаниями векового опыта, а вычитанными из книг и не проверенными жизнью доктринами. Правительство В. К. Винниченко сугубо было вредно, ибо составлено было из людей, которые на языке постоянно имели борьбу с капиталом, а на деле стремились как можно больше чужих капиталов спрятать про черный день в свои карманы. Знаток украинского социалистического мирка Виктор Андреевский, которого мы выше цитировали, говорит (перекладываем с украинской «мовы»): «Некоторые из прежних секретарей Центральной рады, почитаемые и сейчас социалистами, являются одними из самых богатых капиталистов-рантье не только среди украинцев, но и среди европейских капиталистов» (Андріевскій В. 3 мынулого. Ч. 2. С. 123).

Однако при этом не следует забывать, что все эти пышные социалистические декорации: Центральная рада, Малая рада, кабинет генеральных секретарей (министров) — производили кое-какое впечатление только в самом Киеве. Но если «украинская» власть была почти призрачной в городе, то у городской черты она кончалась. Далее же открывалось широкое поле для анархии, которая все более усиливалась по мере того, как приливали с фронта разложившиеся вследствие крушения империи войсковые части. В течение всей осени 1917 года нам пришлось проживать в деревне вблизи Киева. Ни о какой «украинской» власти не было там и помина. Вся местность была наводнена бежавшими из-под Тарнополя частями тяжелой артиллерии особого назначения (ТАОН). Вырвавшиеся из уз дисциплины артиллеристы по целым дням митинговали, расхищали казенное имущество своих частей и крали что попало у местных жителей. Чувствовалось, как постепенно разрушались все те скрепы, которыми держится нормальное человеческое общежитие. «Украинской» власти как будто не было до всего этого никакого дела. Уже кое-где по пути обезумевшие от большевистской агитации солдаты предавались неистовому грабежу и сжигали попавшиеся им на глаза частновладельческие экономии. Малая рада как бы умышленно захотела приобщить к солдатской разнузданности и местное население: она издала так называемый 3-й универсал, которым упразднялось право частной собственности на землю и вся земля передавалась без выкупа пахарям, причем произвести раздел ее поручалось каким-то несуществующим местным земельным комитетам. Это был сигнал к общему развалу и разгрому цветущего сельского хозяйства в девяти самых плодородных губерниях России и к повальному грабежу. Но этого было еще мало правящим «украинским» социалистам. Центральная рада отменила 3-й универсал и провозгласила социализацию всей земли. После этого девять малорусских губерний погрузились в пучину первобытного хозяйственного хаоса.

XVI

Между тем политическое колесо в Петербурге вращалось своим чередом. Октябрьская революция свалила дряблое правительство Керенского и К° и установила сильную коммунистическую власть Ульянова-Ленина и его иудейских соратников: Бронштейна (Троцкого), Апфельбаума (Зиновьева), Розенфельда (Ка­менева) и прочих. Центральная рада и кабинет В. К. Винниченко ответили на это событие провозглашением независимости Украины от России, ее самостийности и суверенности. С социалистической точки зрения это был неискренний и нелепый жест. Вожди украинских социал-демократов и социал-революционеров — Винниченко, Петлюра, Ковалевский, Порш, Антонович, Михура, Садовский и другие — никогда не питали национальных украинских чувств, и для них интересы социализма, интернаци­онализма и интернационального пролетариата всегда были несравненно выше украинских национальных интересов. Важнейшей заботой для них в течение всей русской революции было сохранение единого русского революционного фронта. И вдруг — «самостийность Украины». Можно предполагать, что этот шахматный ход на политической доске подсказан был австрийскими и германскими политиками старому их другу-приятелю М. С. Грушевскому, чтобы иметь предлог разговаривать о сепаратном мире с Украиной и об оккупации ее для защиты от большевиков. Тут как раз достигались те цели, ради которых столько лет субсидировалось Австрией и Германией украинское движение.

Между тем Ульянов-Ленин, Бронштейн-Троцкий и «главнокомандующий» Крыленко решили силой оружия подчинить себе Украину и двинули на нее силы Красной Армии. К 15 января ст. ст. 1918 года красные орды Муравьева и Ремнева подошли к Киеву со стороны Дарницы. В городе вспыхнуло большевистское восстание арсенальных рабочих. Из-за Днепра открылась ужасающая бомбардировка. О силе ее можно судить по тому, что генерал Костенко, переживший осаду Порт-Артура и написавший о ней целую книгу, высказал знакомым, что бомбардировка Киева большевиками с 15 по 25 января ст. ст. 1918 года ничуть не была слабее бомбардировки Порт-Артура японцами в самые страшные дни. Дома разрушались, люди гибли. Положение города было самое отчаянное. При приближении большевиков В. К. Винниченко и члены его кабинета струсили, подали в отставку и вместе с М. С. Грушевским оставили Киев. Власть захватили в свои руки два студента: Голубович сделался главой «правительства», а Ковенко — комендантом Киева. Они довольно энергично в течение почти двух недель защищали Киев, но, когда увидели, что дело безнадежно проиграно, сели в автомобили и удрали по шоссе в Житомир, захватив с собою «членов кабинета» и виднейших представителей Малой рады. Между тем в Брест-Литовске у австро-германского командования все было готово для подписания отдельного мира с Украиной и для ее оккупации. Когда больше­вики 25 января ст. ст. заняли Киев, тянуть было некогда. Договор Украины с центральными державами был подписан студентом Севруком, и германские войска потянулись к Киеву, а австрийские — к Одессе. Красноармейцы без оглядки бежали при одном известии о приближении регулярных войск, да еще германских. 16 февраля (1 марта) 1918 года первый батальон саксонской пехоты появился на киевском вокзале. Давнишняя мечта австрийских и германских политиков осуществилась:

Од Кыева до Берлина Простяглася Украина.

Но эти политики не догадывались, что судьба их империй предрешена высшим сверхправительством Сиона. В Берлине, в Вене и в Будапеште агентами Сиона тайно подготовлялись революции, которые должны были отдать победу в руки западных демократий и на развалинах исторических монархий построить «народные» республики, легко доступные всем соблазнам Сиона. Революционный час пробил 9 ноября н. ст. 1918 года — в Берлине, 12 ноября н. ст. — в Вене и 16 ноября н. ст. — в Будапеште. В трех важнейших столицах Средней Европы провозглашены были республики. Германский независимый социалист В. Томас объявил открыто, что «удар в спину германской армии был самым удачным ударом революционного пролетариата».

Австро-германцы очень быстро заняли весь юг России до самой Кубани — как раз в границах той карты, которая печаталась на обложках ежемесячных книжек журнала «Ukrainische Rundschau». В Киеве основалась главная квартира германского командования. Через неделю после вступления в Киев первого германского отряда возвратились восвояси комическое «правительство» Голубовича и виднейшие депутаты Центральной и Малой рады. Прибывшим в Киев представителям германской армии и дипломатии надлежало выработать план реальной германской политики в пределах Южной России. Тут-то для постороннего наблюдателя стали ясно выявляться признаки начавшегося уже разложения германской государственности. Оказалось, что ответственные деятели оккупации делятся на два враждеб­ных лагеря — сторонников императора и сторонников парламента — и что между этими лагерями полное противоречие во мнениях и партийная рознь. Можно было с самого начала предполагать, что оккупация Южной России не даст выгод ни центральным державам, ни самой Южной России.

XVII

Оккупация юга России германскими и австрийскими войска­ми проходила тихо, спокойно и чрезвычайно быстро. Германские части сохраняли образцовый порядок и вызвали своей дисциплиной всеобщий восторг местного населения. Не слышно было никаких жалоб на немецкую жестокость; напротив, порицали излишнюю мягкость немцев по отношению к большевикам, густо притаившимся среди мирного селянства Малороссии. Красные большевистские орды без оглядки убегали от немцев, срывая впопыхах с городов и сел, под угрозой расстрелов, денеж­ные контрибуции, грабя по пути что попало и зачастую бросая награбленное за неимением времени и возможности его увезти. На железнодорожных линиях большевики разрушали мосты и станционные водокачки, на некоторых станциях, например между Киевом и Ромоданом, забрали телефонные и телеграфные аппараты, столы, стулья, часы, даже ручки от окон и дверей; коегде они жгли поездные составы. Немцы повсеместно приветствовались как желанные спасители и хранители порядка.

Вот набросанные очевидцем картинки встречи немцев в го­роде Гадяче Полтавской губернии (переводим с «украинской мовы»):

«Около городской управы стоял усатый немецкий кавалерист в железной шапке и держал под уздцы пару лошадей. Вскоре из здания управы вышел молоденький немецкий офицер вместе с делегатом от "громады". Последний был во всем красном: в красном казацком жупане и в таких же широких штанах; на голове шапка с красным шлыком, в руках держал он малиновое знамя с серебряной звездой и с месяцем над нею. Я слышал, что в Гадяче существует такая военная организация, что она имеет даже оружие, а теперь увидел собственными глазами. Радостная и веселая толпа снимает шапки, кричит "слава", а усатый солдат подает коня офицеру и отдает честь как обыкновенно — по-военному. В толпе слышу радостный голос:

— Гляди, вот войско так войско; как козыряет, брат ты мой, по-настоящему. Я уже и забыл, когда видел настоящего солдата.

— Это тебе не "товарищеское" обращение.

— Войско так войско, знай порядок. В таком войске и служить приятно.

Настроение в городе праздничное. Радость сияет у всех на лицах. Одни другим передают, что приближается большой отряд немецкого войска, и весь город идет встречать. Многие повыходили на большую дорогу — "на шлях", которым должны прийти обозы, ибо большевики поразрушали железнодорожные мосты и немцам нельзя ехать поездом.

Стоял ясный солнечный день, к тому же было воскресенье. Выползшие на шлях горожане напряженно ждут, когда появится наконец немецкое войско. Издали показываются серые фуры и небольшие отряды. Вскоре они въезжают в город.

Среди различных чувств толпы преобладают любопытство и удивление.

— Смотри, вот и корова сзади воза — целое хозяйство!

— Да что там корова, а вот, гляди, и веник воткнут в повозку!

— Вот порядок так порядок; каковы, значит, немцы; хоть сейчас располагайся к бою либо к обеду — аккуратный народ!

Кто знал хоть несколько слов по-немецки, в особенности иудеи, бросались к немецким солдатам с расспросами. Всем охотно служили переводчиками пленные австрийцы. Наибольшее любопытство вызывает вопрос, где украинские гайдамаки, с уществуют ли они вообще, ибо большевики пустили молву, будто бы украинское войско — миф, будто бы никакого украинского войска и нет, а немцы просто завоевали край и обходятся с населением его как с завоеванным.

Из разговоров выясняется, что украинское войско двинулось на Полтаву. Немцы рассказывают также, что украинское войско все время идет вперед и очень хорошо бьется с большевиками; немцы, собственно, только охраняют тыл.

Гадячане с детским любопытством осматривают и ощупывают новоприбывших, делятся впечатлениями» (Андріевскій В. 3 мынулого. Ч. 2. С. 183, 184, 185-186).

Картинки, в общем, правдивые и всюду по Малороссии одинаково повторявшиеся, за исключением вопросов об украинском войске. Весьма сомневаемся, чтобы эти вопросы кем-либо задавались, ибо все в Малороссии прекрасно знали, что украинское войско — это действительно миф, сочиненный для удовольствия «щирых» украинских шовинистов, так как нельзя же серьезно называть войском появлявшиеся впереди немцев кучки глупых людей в шапках со свесившимися на спину красными шлыками, в театральных костюмах, в каких щеголяли в исторических пьесах из жизни старой Малороссии корифеи малорусской сцены Кропивницкий¹²² или Тобилевич-Садовский¹²³, и в широких поясах, из-за которых торчали чуть ли не аршинные кривые кинжальь Появление украинских гайдамаков — это была шутовская интермедия в тяжкой кровавой драме мировой войны и «русской» революции, но никоим образом не один из ее важных актов. Для характеристики выдержки и дисциплины германских солдат летом 1918 года приведем еще такой случай, который нам пришлось лично наблюдать в течение свыше двух месяцев. В одной помещичьей экономии нанят был выпас и устроен лазарет для больных и ослабевших кавалерийских лошадей. Для ухода за ними назначена была команда из тридцати человек без офицера, которого заменял простой унтерофицер. Только раз или два в неделю приезжал свидетельствовать лошадей ветеринарный врач. Казалось бы, в таких условиях солдаты могли распуститься и начать «озорничать». Ничуть не бывало. Люди всегда были подтянуты, служба исполнялась с точностью часов, в экономии не случилось ни одной кражи до самого отбытия лазарета к его части. Поведение германских солдат изменилось к худшему только после ноябрьской революции, когда революционным пролетариатом был нанесен, по выражению В. Томаса, «удачный удар в спину германской армии».

Между тем в Киеве, где находилась главная квартира германцев, шла сложная политическая игра. Вероятно, в Германии публиковались для истории материалы оккупации 1918 года, но, к сожалению, нам они недоступны. Приходится говорить о тогдашних событиях по памяти.

Прежде всего, германское командование убедилось в полной несостоятельности и непригодности для практической жизни того социалистического правительства Центральной рады, которое официально призвало себе на помощь немцев. Нужно было думать о замене этого громоздкого аппарата, составленного из глупых и невежественных людей, каким-либо более подходящим, и притом собственническим, а не социалистическим. Особенно эта мысль занимала генерала Эйхгорна, графа Альвенслебена и майора Гессе. Тут-то и выступил на сцену «Союз хлеборобов-собственников». Этот «Союз» в целях борьбы с надвигающимся большевичеством организовал в Полтавской губернии член Государственной думы Михаил Иванович Коваленко, бывший долго председателем константиноградской уездной земской управы. Полтавская губерния представляла чрезвычайно выгодное и благодарное поприще для беспощадной борьбы с социализмом, и вот почему: в ней никогда не существовало общинного землевладения, чувство собственности развивалось в ее жителях с самого заселения ее в конце XVI и в начале XVII века (1590—1620 годы) выходцами с верховьев Днепра и с правого его берега, преимущественно из Волыни, под влиянием действовавших в судах польских гражданских кодексов и литовского статута; более 80% земли в ней принадлежало мелким собственникам казачьего и крестьянского звания. В январе 1918 года М. И. Коваленко был убит в своем имении Константиноградского уезда наступавшими на Малороссию красноармейцами. Однако основанный им союз продолжал работать и объединял правые консервативные элементы земельного дворянства и зажиточного хозяйственного казачества и крестьянства. Когда германское командование приняло мудрое решение прогнать от власти диких украинских социалистов и образовать в Киеве правое собственническое правительство, единственной местной организацией, какая могла прийти ему на помощь в этом намерении, был «Союз хлеборобов-собственников». Выработан был такой план: правительство уста­навливается монархическое, без парламента, держатель власти будет носить привычный в Малороссии титул гетмана, выберет его съезд хлеборов-собственников, а германское командование признает выбор; кабинет министров назначит гетман по соглашению с командованием из местных деятелей, невраждебных украинскому движению; официальным языком во всех присутственных местах должен быть не общерусский литературный язык, а «украинская мова». Намеченный план заключал в себе одну нелепость: признание официальным языком «украинской мовы» львовского изделия. В этом случае немцы были введены в заблуждение украинскими шовинистами и не догадывались, что искусственной «мовы» в Малороссии никто не понимал и никто в ней не нуждался, а тем более в обширной Новороссии, которую, вопреки истории и существующей действительности, с легкой руки М. С. Грушевского стали включать в «Украину». В остальном план вполне отвечал требованиям момента.

На кресло гетмана главнокомандующий Эйхгорн наметил лично ему знакомого генерала Павла Петровича Скоропадского, выступившего на "войну 1914 года в должности командира лейб-гвардии конного полка и заслужившего георгиевский крест за взятие неприятельской батареи.

Скоропадский по прямой линии происходил от Василия Иль­ича Скоропадского, родного брата бездетного малороссийского гетмана Ивана Ильича Скоропадского¹²⁴ (1709—1722), принадле­жал к малороссийскому дворянству и владел крупными имениями в Полтавской и Черниговской губерниях. В его сердце всегда жила горячая любовь к Малороссии, к исторически сложившимся оригинальным чертам характера и быта ее населения, а традиции гетманского дома увлекали его воображение к возможно­сти воскрешения старинного малороссийского правительственного уклада. После того как генерал Скоропадский пережил все ужасы нашествия на Малороссию красных орд Муравьева и Ремнева и чудом Божиим спасся от кровавой январской бойни в Киеве, он горел желанием, хотя бы с помощью немцев, спасти родину от вторичного разгрома ее большевиками. Очень жаль, что дальнейший ход событий не только не дал возможности П. П. Скоропадскому избавить Малороссию от большевиков, но и поставил его самого в положение актера какого-то комического фарса.

Съезд хлеборобов-собственников состоялся в Киеве в конце апреля ст. ст. 1918 года и был очень многолюден. Заседания происходили в цирке Крутикова на Николаевской улице. Вожаки съезда были посвящены в планы генерала Эйхгорна и предупреждены о кандидате, которого съезд должен был провозгласить гетманом, но не Малороссии, как бы следовало по-старинному, а «всея Украины». Впрочем, сцена избрания имела повторить в современной обстановке подобные же сцены избрания в гетманы Ивана Степановича Мазепы на Коломаке или Ивана Ильича Скоропадского в Козацкой Дуброве, где также общим криком возводились в сан кандидаты, заранее намеченные предержа­щей властью. Вот так все это и разыгралось. Сначала говорились на съезде речи о необходимости для спасения Украины от хаоса единоличной твердой власти гетмана, потом появился в одной из лож цирка одетый в казацкий чекмень генерал Скоропадский, и когда его увидели, дружно прокричали его гетманом. Из цирка новоизбранный гетман отправился в Софийский собор на молебствие о ниспослании его правлению благословения Божия. Таким образом воссоздано было гетманство, если не ошибаем­ся, 29 апреля ст. ст. 1918 года. Правильнее называть эту власть «гетманшафт», потому что она опиралась исключительно на реальную силу германского гарнизона. Символом этого может служить такая мелочь: под той комнатой во втором этаже сгоревшего ныне киевского генерал-губернаторского дома, где помещался приемный кабинет гетмана, находилась в первом этаже комната германского караула, ежедневно наряжаемого для охраны особы гетмана; выходило так, что гетман буквально сидел на германских штыках.

Генерал Эйхгорн был благородным представителем правых кругов Германии, человеком широкого государственного ума и нежного сердца. Он искренно, прямодушно, без лицемерия хотел оградить Южную Россию от захвата и разграбления ее иудейским интернационалом. Нам приходилось слышать от людей, более или менее близких к генералу Эйхгорну, что на сохранение законопослушных хозяйственных и землевладельческих слоев южнорусского населения он смотрел как на первый шаг к восстановлению России, но, конечно, такой России, которая отреклась бы от сатанинского социалистического наваждения, признала бы всю бесконечную важность принципа частной собственности для развития нормального человеческого общежития, перестала бы во имя нелепых панславянских мечтаний возиться с совершенно чуждыми ей по духу западными славянами, поняла бы ценность русско-немецкого сотрудничества во всех областях культурной и хозяйственной жизни и пошла бы в политике параллельно Германии. Нужно признать, что политическое чутье генерала Эйхгорна подсказало ему совершенно верную мысль: восстановление России может и должно начаться с водворения нормального, на праве поземельной собственности основанного «арийского» государственного строя, без малейшей примеси иудейского марксизма, и правильного собственнического земледелия на пространстве южнорусского чернозема; прежде всего должна быть приведена в порядок, подметена и наполнена зерном и сахаром житница России — все остальное само собою приложится. Из Киева, этой матери городов русских, зачалась в седой древности русская государственность, отсюда должна она и возродиться. Новое здание государства Российского должно быть построено не на тощих подмосковных подзолах, не на зыбких петербургских трясинах, а на богатом, плодородном южнорусском черноземе, который при заботливом уходе за ним собственников прокормит не только своих туземцев, но и соседей.

К сожалению, как мы упоминали об этом выше, в 1918 году германская государственность находилась уже, при благосклонном участии иудеев вроде Ратенау¹²⁵, в состоянии разложения, в германской политике не было никакого единства, марксистские пораженческие партии брали верх над германским патриотизмом, и из Берлина приходили распоряжения, шедшие вразрезс программой генерала Эйхгорна. В четырех важнейших вопросах, подлежавших решению оккупационной власти, возобладали ле­вые течения, гибельные для гетмана и для Южной России. Во-первых, в выборе людей на министерские посты гетман был связан берлинским требованием, чтобы избираемые им лица не были враждебны украинскому движению. Из предыдущего изложения читатель мог убедиться, что все украинское движение вытекает из невежества, недомыслия и умственного подчинения измышлениям польских ученых. В позднейшем фазисе своем, от М. П. Драгоманова и до Центральной рады, оно является просто одной из марксистских сект, пользовавшейся «украинской мовой» для соблазна и совращения в марксизм простого бессознательного народа. Уроженец Южной России, европейски просвещенный и не зараженный марксизмом органически не мог разделять украинских заблуждений, не мог сделаться украинским сектан­том. Перед гетманом поставлена была прямо неразрешимая задача: с одной стороны, самими немцами отметены были, как не­пригодный/сор, украинские социал-дубины из Центральной рады; с другой стороны, гетману воспрещалось взять в сотрудники обыкновенных русских людей, опытных в государственном управле­нии, — уроженцев Южной России, каких много собралось в Киеве после ликвидации большевиками петербургских правительственных учреждений, где процент малороссиян среди служащих всегда был очень велик. Поневоле гетману пришлось обратиться к услугам тех очень немногих людей, которые, как говорится, от одного берега отстали, а к другому не пристали. Таковы были все гетманские министры: Ф. А. Лизогуб, И. А. Кистяковский, М. П. Чубинский, Г. Е. Афанасьев, Н. П. Василенко, В. В. Зеньковский, инженер Бутенко, генерал Рагоза. Конечно, они не были украинскими марксистскими сектантами, но не были и русскими людьми с твердыми государственными воззрениями и с установившимися навыками к делам управления. Это было дилетантское Временное правительство князя Г. Е. Львова в миниатюре. Деятельность такого «кабинета министров» не могла принести никаких добрых плодов. Еще более обеспложивали ее канцелярии. Последние наполнены были галичанами вследствие того, что официальным языком признана была «украинская мова», которой на письме свободно владели только галичане, обучавшиеся в австрийских украинских гимназиях. Эти господа оставили по себе в киевлянах самую печальную память.

Во-вторых, берлинские правители не разрешили гетману организовать хотя бы небольшую армию, которая могла бы защитить Южную Россию от большевистских красных орд в случае ухода оккупационных войск. По-видимому, с одной стороны, в Берлине крепко еще верили, что Германия победит и что германских сил вполне достаточно для охраны «Украины» от большевиков; с другой — втайне опасались, как бы гетманская армия, окрепнув, не изменила немцам.

В-третьих, германская власть, разогнав Центральную раду, не распорядилась увезти в Германию, в какой-нибудь Магдебург, для приятных размышлений о превратностях судьбы в стенах тамошней тюрьмы всех этих Петлюр, Винниченков, Поршей, Макаренков, Андреевских, Швецов и прочих деятелей Центральной рады, хотя тайное местопребывание их было прекрасно известно германской разведке. Таким образом, украинским социал-дубинам открыты были все возможности подготовить то восстание против гетмана, которое они устроили немедленно после наступления германской революции.

В-четвертых, наконец, берлинская дипломатия допустила приезд в Киев румынского коммуниста Раковского с целым его штабом в качестве советского «посла» при гетмане. Этим подписывался смертный приговор генералу Эйхгорну и вместе с тем предрешалась на многие годы судьба Южной России. Раковский¹²⁶ и главный его сотрудник Мануильский¹²⁷ развили широкую комму­нистическую пропаганду, подготовили кадры так называемых партийных работников и усеяли весь край комячейками. Водворившаяся после гетмана в Киеве Украинская Директория продержалась неполных два месяца (6 декабря 1918 — 25 января 1919), а затем настала советская власть, возглавляемая тем же Раковским. Из «посла» он сделался правителем. Председателем Украинского Совнаркома (Совета народных комиссаров) Раковский оставался пять лет, залив всю Южную Россию реками крови и уморив голодом чуть не половину ее населения, и только в феврале 1924 года он переехал в Лондон опять в качестве «полномочного посла» СССР и, вероятно, с теми же заданиями, какие он выполнял в Киеве. Генерал Эйхгорн был убит подосланным из Москвы злодеем 31 июля н. ст. 1918 года вместе со своим верным адъютантом фон Дресслером. Смерть генерала Эйхгорна была тяжелым ударом для гетмана: в нем он лишился главнейшей своей опоры и после этого остался покинутым и одиноким среди окружавших его враждебных течений. Весь кратковременный период «гетманшафта» промелькнул тускло и бесплодно. В германской политике был один только красивый жест: это суд над бывшим украинским «премьером» Голубовичем. В этот процесс германское командование стремилось вскрыть перед светом, до чего глу­пы, пошлы и плутоваты были украинские ура-социалисты, взявшиеся нахально управлять богатейшей в Европе страной.

Единственным событием лета 1918 года, которое должно остановить на себе внимание каждого русского человека, является созыв так называемого Всеукраинского церковного собора.

XVIII

Созыв Всеукраинского церковного собора в Киеве летом 1918 года вытекал отнюдь не из религиозных потребностей православного населения Южной России, а из чисто партийных полити­ческих побуждений некоторой незначительной части местного духовенства. Южнорусские духовные семинарии, в особенности Киевская и Полтавская, издавна привлекали к себе внимание пропагандистов украинского социализма, и среди семинаристов постоянно вращались агитаторы, старавшиеся возбуждать семинарское юношество против школьных властей и прививать ему революционный социализм в связи с украинским сепаратизмом. Еще покойный В. В. Антонович часто высказывался, что украинская идея отскакивает от гимназистов, но зато легко всасывается семинаристами, представляющими вообще благодарную почву для посева семян украинского социализма. Житейские обстоятельства часто загоняли в ряды духовенства распропагандированных молодых людей, утерявших веру в Бога и мечтавших не о религиозном воспитании своей паствы на основах христианско­го учения, а о политических переворотах в духе М.П. Драгоманова. Пьяная бунтарская поэзия «батьки Тараса» служила возбудительным эликсиром для слабых голов и заряжала рясоносных его почитателей тем грубым и диким украинским фанатизмом, какой ей присущ. Таким образом, сформировалась украинская партия среди южнорусского духовенства и с началом революции 1917 года всплыла на поверхность взбаламученной русской жизни. Во главе ее стал настоятель церкви киевского предместья Соломенки о. Василий Липковский.

На протяжении веков нельзя припомнить себе церковного движения, столь бедного смыслом, столь духовно убогого, столь пустого и бессодержательного, как затея группы разнузданных украинских попов. Нигде не видно в нем никакого подъема горячего религиозного чувства, никаких мощных порывов от земли вверх, «горе», к небесам, к Богу, никакого пламенения любовью к Господу нашему Иисусу Христу. Все сводится к безграмотному «перекладу» богослужебного книжного обихода с торжественного церковнославянского языка святых первоучителей словенских Кирилла и Мефодия на простонародную мужицкую базарную «мову» да к разным поблажкам неверующему и распу­щенному духовенству. Зачем-де носить длинные волосы, одеваться в неуклюжие рясы, ограничиваться одним браком на всю жизнь, отказываться от танцев и посещения театров, постригаться в монахи для получения епископского сана? Острижемся, оденемся в пиджаки; кому надоели жены — разведемся и поищем новых, более приятных подруг; кто вдовцы, вступим во вторичные браки; будем плясать и увеселяться зрелищами, благо их столь услужливо и обильно предлагают теперь иудеи для развращения христиан; при живых женах будем занимать епископские и даже митрополичьи кафедры. Пастве вместо молитв и духовных стяжаний предоставим забавляться игрой в парламентаризм, начиная от сельской приходской «рады» и до Всеукраинского церковного собора. Настанет для попов раздолье, а не жизнь! Вот какими низменными побуждениями охвачены были души бунтующих украинских попов, и это в то время, когда весь сознательный христианский мир до кровавого пота терзается мыслью о том, как спасти христианство от ликвидации его иудеями и как очистить его от талмудических наслоений — этих злокачественных наростов на теле христианства, ослабляющих в течение веков живительную силу учения Христова. Жалкие люди сии неве­жественные украинские попы, и жалка их затея.

С февраля 1918 года, когда Южная Русь, и в частности Киев, отрезана была от Москвы австро-германской оккупацией, сношения южнорусских православных с патриархом Тихоном были до крайности затруднены; в Москве не было лиц, которые по­святили бы патриарха в сущность украинско-поповских вожделений, и поэтому, на основании односторонних украинских настояний, патриарх Тихон благословил созыв никому не нужного Всеукраинского церковного собора.

Открытие собора последовало тогда, когда в Киеве влачил свое призрачное существование заранее обреченный на гибель «гетманшафт». Из христианских вероисповеданий православная Церковь по своей природе наиболее подобна плющу, который не может буйно разрастись, если он не обовьется вокруг крепкого столба или древесного ствола, если не прильнет к стене какого-либо строения; так и православная Церковь не может процветать, не имея поддержки и покровительства со стороны православной светской власти. Когда в России утвердилась иудейская власть, враждебная православной Церкви, последняя, как плющ без опоры, зачахла и еле прозябает, сброшенная с высоты былого величия в грязь людского торжища и раздираемая внутренними пререканиями и несогласиями. Собор 1918 года, видя перед собою православную светскую власть генерала П. П. Скоропадского, совершенно забыл об ее слабости и начал приспособьляться к ней так, как будто она могла держаться десятками лет. Состав собора, избранный приходами без партийных давлений,; насилий и угроз, по внутренней их совести, оказался самым обыкновенным сборищем разношерстных русских людей — как если бы соединили в одно место несколько уездных земских собраний различных южнорусских губерний. «Украинцы» располагали в нем всего какими-нибудь двадцатью голосами, но зато среди них находились самые ярые из попов: Липковский, Шараевский, Тарновский, Филиппенко, Грушевский. Руководящую роль на соборе играл профессор Духовной академии протоиерей Ф. И. Титов, родом курянин, настоятель киевской Андреевской церкви. Желая попасть в тон гетману и германской власти, требовавшей от гетмана «украинской» политики, Ф. И. Титов в длинной речи, имевшей служить для собора путеводной нитью, вопреки действительным историческим фактам стремился доказать, что православная Церковь на «Украине» зеленела и цвела, красовалась юностью, пока была независима от московского патриарха и заменившего его петербургского Синода, а потом-де захирела и омертвела. Хитроумный профессор, очевидно, учитывая отсутствие всякой научной подготовки у большинства членов собора, в своем ретроспективном обзоре сознательно смешивал различные исторические эпохи и отдельные моменты истории, выдвигал одни события, умалчивал о других и, таким образом, создавал в умах наивных слушателей совершенно ложное представле­ние о ходе развития церковной жизни в Малороссии. Он умалчивал о том, что «Украина» как политическое тело никогда в истории не существовала, как не было и «украинской» церкви; что под властью католической Польши «русская вера» (wiara ruska) совершенно разложилась и в значительной своей части отпала в унию с Римом; что в левобережной малороссийской гетманщине (1667—1764) православная Церковь окрепла под защитой царской власти и воспитала длинный ряд выдающихся иерархов для церковно-государственной деятельности как в Малороссии, так и на всем пространстве России, каковы: Феофан (Прокопович), Варлаам (Ясинский), Дмитрий (Туптало), Иоасаф (Горленко), Иоанн (Максимович), Арсений (Берло), Георгий (Кониский), Анастасий (Братановский), Самуил (Миславский), Христофор (Сулима), Сильвестр (Кулябка) и многие другие; что часть православной Церкви, оставшаяся после 1667 года в границах Польши, подвергалась гонениям со стороны католицизма до самых разделов Польши, как об этом подробно рассказал Ф. И. Титов в двухтомном труде, посвященном обер-прокурору Святейшего Синода К. П. Победоносцеву¹²⁸. На просвещенных слушателей речь профессора Ф. И. Титова произвела крайне неприятное впечатление своей грубой тенденциозностью. Вызов его клонился к тому, что для нового процветания «украинской» Церкви нужна автономия. В этом направлении пошли работы собора и закончились провозглашением автономии и подробной разработкой организации церковного управления. Баллотировался и вопрос о богослужебном языке; к величайшему озлоблению «украинцев», подавляющим большинством он был решен в пользу церковнославянского языка, однако с правом переходить на «мову» в случае единодушного желания прихожан.

В один из первых дней после открытия собора его посетил «светлейший гетман» и произнес краткую приветственную речь; потом выступал с длинным словом министр исповеданий профессор философии В. В, Зеньковский, стремясь объять необъятное, то есть найти глубокий смысл в бессмысленном «украинском» церковном движении.

Веяния духа Господня не чувствовалось на заседаниях собора; заповедь Христа «Да любите друг друга» основательно быта забыта; «украинцы» пылали ненавистью против всех инакомыслящих, а общее настроение собора было чрезвычайно тупое и равнодушное к рассматриваемым вопросам. Ни у кого не было огня в глазах; лица у большинства были сонные и скучающие.

На чуткого человека собор производил отталкивающее впечатление еще тем лицемерием, которое положено было в его основу: перед лицом Господа Бога русские люди делали вид, что они — нерусские, и как будто стыдились того, что они говорят по-русски, а не на «украинском», изобретенном в Галиции жаргоне. Так все растерялись, пережив первые опыты украинского и большевистского социализма, и так все боялись обнаружить свои истинные убеждения. Однако обмен мнениями на соборе происходил по-русски, и только обалделые «украинцы» выступали на «мове», вызывая громкие протесты и крики «довольно!». В особенности гнали криками с кафедры сельского попа Грушевского, назойливо стремившегося говорить на «мове», когда никто не хотел его слушать.

Летняя сессия собора проходила в зале-церкви Религиозно-просветительного общества, ныне превращенной коммунистами в клуб, где митингуют, танцуют и флиртуют; осенняя — в митрополичьих покоях Киево-Печерской лавры.

Собор не закончил своих занятий и был прерван в связи с германской революцией и близившимся падением гетманской власти. Никого он не удовлетворил, а менее всего остались им довольны «украинцы», собственно, и добивавшиеся его созыва настойчивыми домогательствами перед патриархом Тихоном. Не такой собор нужен был «украинцам». Все свои вожделения они выявили и осуществили на партийном соборе 1921—1922 годов.

XIX

Революция в центральных империях явилась катастрофой не только для них, но и для Южной России, где пребывала свыше чем полумиллионная австро-германская армия — этот единственный оплот порядка и спокойствия в огромной стране. По мере того как приходили все новые и новые известия о переворотах, наступивших в разных краях обеих империй, беспокойство в оккупационных войсках росло, дисциплина падала и начиналось брожение, ибо каждый солдат, опасаясь за судьбу покинутой им семьи, волновался и рвался скорее вернуться домой. В войсковых частях по большевистскому образцу организовались советы солдатских депутатов. Гетманская власть, непопулярная и державшаяся исключительно силой австро-германских штыков, должна была сама себя упразднить (1 декабря ст. ст. 1918 года), тем более что против нее выступили притаившиеся в своих норах украинские социалисты и инсценировали «народное восстание». Австро-германское командование, насколько оно сохраняло еще свой авторитет, заняло под давлением коварной Антанты нейтральное положение и стремилось только, пока работали железные дороги, благополучно вывезти на родину своих упавших духом, взволнованных и сбитых с толку солдат. При помощи немцев тайком исчез из Киева в Германию и генерал П. П. Скоропадский. Украинские социалисты опять захватили в свои руки власть и образовали в Киеве Директорию из пяти членов. Места директоров заняли знакомые все лица: Винниченко, Петлюра, Андреевский, Швец и Макаренко.

На всем пространстве Южной России настал кровавый хаос, и смерть собирала обильную жатву.

Так как социализм стремится навязать человеческому обще­житию порядок, противный природе человеческой души, то он не может обходиться без террора. Социалистический строй и террор неразрывно связаны. Украинский социализм особенно свиреп и жесток, ибо он вдохновляется зверствами идеализованных Шевченко гайдамаков времен уманской резни 1768 года. С водворением в Клеве Директории и таких исполнителей ее распоряжений, как Коновалец, Чайковский и Ковенко, снова пышно расцвел там террор, прерванный было правлением немцев и П. П. Скоропадского. Под названием «слидчых комисий» заработали «чрезвычайки». В виде разных «отаманов» появились добровольцы террора, старавшиеся под предлогом борьбы с буржуями не упускать случаев, чтобы грабить и обогащаться. Жизнь приняла уродливые формы.

Коновалец был галичанин, бывший австрийский офицер. Он, кажется, носил звание коменданта города Киева. Однажды он издал приказ: в течение трех дней под угрозой драконовских штрафов заменить украинскими все вывески над магазинами, таблички врачей с указанием часов приема и другие общественные надписи на русском языке. Маляры собирали огромные деньги за спешную перекраску вывесок, докторские таблички повсеместно исчезли за невозможностью быстро их переделать. С тех пор в Киеве появились «ядлодайни», «цукерни», «голярки», «блаватные», «спожившіе склепы» и другие непривычные для киевских ушей названия, заимствованные из галицкого русско-польского жаргона. После, при большевиках, при деникинцах и опять при большевиках, вывесок некому и некогда было переделывать, и на память о глупом произволе Коновальца они во всем своем языковом уродстве красовались еще в 1922 году, как, вероятно, существуют и до сих пор.

Ковенко был председателем «слидчой комысии», то есть «чрезвычайки», помещавшейся на Бибиковском бульваре в гостинице «Марсель», где при гетмане проживало «советское посольство» Раковского и Мануилъского. Кажется, по его распоряжению 5 декабря ст. ст. 1918 года были арестованы и вывезены в Галицию, в город Бучач, митрополит Антоний й викарий епископ Никодим. Потом Ковенко отдал приказание арестовать и засадить в Лукьяновскую тюрьму за контрукраинское настроение многих деятелей «гетманшафта» и представителей киевской русской интеллигенции. Они были освобождены тюремной властью только накануне вступления в Киев большевиков, 24 января ст. ст. 1919 года, когда бежавшей Директории давткгуже след простыл.

Расстрелы намеченных лиц происходили обыкновенно под предлогом пресечения попыток их к побегу во время препровождения в тюрьму. Так погибли прославленный конной атакой на венгров командуемой им 10-й кавалерийской дивизии генерал граф Келлер и его адъютант — кавалергард Пантелеев. Их арестовали около полуночи в Михайловском монастыре, где они ютились, повезли на автомобиле якобы в Лукьяновскую тюрьму, потом высадили у сквера между памятником Богдана Хмельницкого и бывшим домом Алешина, где при большевиках поместился «Сахартрест», и расстреляли в затылок. Автомобиль помчал дальше мертвые тела. На другой день утром на месте расстрела видна была на снегу широкая лужа крови. Подсчитывали в то время, что между 1 декабря 1918 года и 25 января 1919 года ст. ст. расстреляно было «украинцами» в Киеве за инакомыслие не менее двухсот человек. Конечно, это пустяки сравнительно с бойнями большевиков.

Из атаманов, добровольцев украинского террора в Киеве, более всех прославился своими насилиями «отаман революційного загона зализнычникив» (то есть отряда железнодорожников) Семен Грызло. Вечно пьяный, под предлогом отыскания скрывшегося «гетманця» (деятеля «гетманшафта») или хранимого ору­жия он со своей бандой врывался поздними вечерами в квартиры, арестовывал ни в чем не повинных людей, потом вымогал за них от домашних выкуп, захватывал попадавшиеся под руку более ценные вещи и был чрезвычайно изобретателен на угрозы, чтобы только побольше награбить. Усердным помощником его был «подотаман» некий Шкварник. Трудно сказать, действовал ли Семен Грызло с ведома и одобрения Директории или на свою ответственность; но если допустить, что Директория не сочувствовала подобным насилиям, то, во всяком случае, власть ее была чересчур призрачна для того, чтобы она могла обуздать людей типа Грызло и Шкварника.

В деревнях дело обстояло значительно хуже, чем в Киеве, и тамошним жителям каждый день приносил вести о небывалых насилиях и кровопролитиях. С постепенным отбытием на родину немцев и жизнь, и имущество людей становились все более безащитными. Украинские большевики и просто большевики соревновались друг с другом в злодеяниях. Опишем несколько событий времени Директории (декабрь 1918 — январь 1919), известных нам не из газет, для характеристики условий тогдашнего существования.

XX

На одной из железнодорожных станций между Киевом и Пол­тавой 3 декабря ст. ст. застрял на целую ночь шедший в Харьков пассажирский поезд. Путь застопорили встречные поезда с эше­лонами возвращающихся домой германских войск. В ближайшем к станции селе успела уже организоваться банда негодяев из развращенной молодежи, но не без сочувствия и старшего поколения, для «революционных выступлений», то есть для учинення всякого рода насилий и грабежей. Застрявший поезд представился им ценной добычей. Пятнадцать парней, вооруженных револьверами, заперли на станции напуганных железнодорожников и принялись грабить пассажиров, угрожая расстрелом в случае сопротивления. В поезде находилось около четырехсот людей. Все, что было на них и при них ценного, как-то: шубы, часы, бумажники, кольца, чемоданы — перешло в руки грабителей. За громоздкой добычей, как шубы и чемоданы, приехали из села подводы. Ограбленные, зябнувшие без шуб пассажиры едва умолили железнодорожников отправить их обратно в Киев. Доставшаяся грабителям добыча быстро разошлась по селу и утонула в тайных мужицких- «спрятах».

Представителем «украинской» власти в местности, где произошло ограбление поезда, объявил себя один сельский учитель, сын сидельца винной лавки по прозвищу Ерофеич. Он возложил на себя старинный малороссийский титул полковника. Когда «полковник Ерофеич» узнал о дерзком грабеже, он решил показать свою власть и примерно покарать грабителей. Он успел собрать около себя «загин» — человек шестьдесят якобы «свидомых украинцев». С этими силами он нагрянул на грабительское село. Большинство негодяев, принимавших участие в ограблении поезда, успели скрыться, но трех Ерофеичу все-таки удалось поймать, и он устроил торжественное зрелище расстрела. Парни поставлены были рядом на льду широкой замерзшей лужи и в присутствии толпы устрашенных селян подвергнуты были расстрелу. От первого же залпа все трое упали, пронзенные пулями, но один богатырь, широкоплечий, огромного роста, первый силач в селе, несколько раз с диким ревом подскакивал и падал, пока кто-то из «ерофеевцев» не прикончил его револьверным выстрелом в висок. «От так карают злодиив», — провозгласил Ерофеич в уроке селянам при отъезде.

В районе власти «полковника Ерофеича» расположено было большое село, которого земельное пользование имело свою длинную и любопытную историю. С незапамятных времен село это входило в состав владений Киево-Флоровского женского монастыря и управлялось черницами (монахинями). Жителей тогда в нем было мало, и участки пахоты среди окружающей огромной пустоши разрабатывались по мере сил хозяев и по указанию чер­ниц. В 1796 году село, как монастырское владение, поступило в казну, и крестьяне стали собственностью казны, по местному выражению, «казенцами». Чиновники для облегчения своей работы завели в селе общинное владение землей, великорусского типа, с переделами по числу душ в семье. Хозяйственные мужики всегда тяготились этой формой пользования, столь противной малорусской душе, и, как только окончилась их зависимость от казны, стали хлопотать о переходе к подворному владению.

После длительного сопротивления со стороны слабых и ленивых однообщественников переход состоялся. Земля за каждым домохозяином была закреплена в том количестве, каким он пользовался в момент перехода. Установилось земельное неравенство, которое нельзя было уже поправить разорительными переделами, но зато подворное владение отразилось заметным улучшением сильных хозяйств. Когда введена была столыпинская ре­форма, село, под давлением лучших хозяев, немедленно перешло на отруба. На отрубах появились хутора, и хозяйства зажиточных и трудолюбивых мужиков с помощью указаний земских агрономов и мелиоративных ссуд из казны стали процветать. С наступлением революции отбросы села (так называемая «босячня»), снедаемые завистью к благосостоянию дельных отрубников, подняли голову и начали мечтать о возвращении к выгодному для лентяев общинному землевладению. Однако быстрота развития смуты опередила все мечты: 3-й универсал Малой рады упразднял частную земельную собственность, а Центральная рада, отменяя 3-й универсал, переходила прямо к социализации земли. Мы говорили выше, что для борьбы с социалистическими вожделениями по мысли М. И. Коваленко был организован в Полтавской губернии «Союз хлеборобов-собственников», распространившийся потом и на соседние губернии. Пять-шесть наилучших и наиболее развитых хозяев описываемого села примкнули к этой организации, надеясь с ее помощью защитить свою ценную и благоустроенную собственность. В декабрьские дни как лозунг пущен был большевиками по селам клич: «Убивать всех хлеборобов, участвовавших в провозглашении Скоропадского гетманом». В селе, о котором сейчас идет речь, как и в том селе, откуда пошли грабить поезд, существовала "уже организованная банда негодяев «для революционных выступлений». Во главе ее стоял полуинтеллигент, прогнанный за мошенничества сельский писарь, побывавший и в криворожских рудниках, и в донецких шахтах, законченный тип «профессионала революции». В середине декабря, в воскресный день, руководимая им банда из 12—15 человек решила проявить свою деятельность расстрелом нескольких «хлеборобов». Запрягли трое саней, уселись в них гурьбой с карабинами и револьверами и покатили по селу хватать намеченные жертвы. Побывав в церкви, «хлеборобы», как степенные хозяйственные люди, сидели по домам и не подозревали, какой ужас их ждет. Негодяи вваливались в хату такого «хлебороба», принуждали его надевать самую лучшую зимнюю верхнюю одежду и брать с собою весь запас наличных денег и уводили на сани под крик и плач -обезумевшей от страха семьи. Таким образом было захвачено пять самых лучших хозяев села. Их вывезли далеко в поле, заставили раздеться и расстреляли. Кожухи, кобеняки и наличные деньги были поделены между участниками «революционного» выступления. Вид пролитой крови опьянил «революционеров», и они помчались в соседнее село искать там новых жертв. Дорога шла через частновладельческий лес; невдалеке от нее в лесной сторожке проживал с женой и дочерью лесник, старик лет семидесяти. Остановили сани против сторожки, выволокли оттуда захваченного врасплох старика и расстреляли за то, что охранял «панский» лес. В соседнем селе расстреляли попавшегося под руки эконома из ближайшего имения и его зятя. День заканчивался пьянством и разгулом на деньги, доставшиеся от «хлеборобов». На другой день вдовы расстрелянных с воплями прибежали к «полковнику Ерофеичу», рассказали происшедшее и просили защитить их от дальнейших издевательств со стороны извергов. Ерофеич был тронут слезами баб и решил расправиться со злодеями. Но как их добыть в руки? И вот он пустился на хитрость. Он послал в село, где подвизалась банда, вер­ного человека, который, втершись в доверие к бандитам, повел к ним такую речь: «Наш полковник услышал, что вы без пощады расстреляли несколько "хлеборобов" и панских прихвостней, и из этого видит, что вы — хлопцы храбрые и на все способные; поэтому он приглашает вас вступить в его "загон"; будете сыты и пьяны, вместе будем истреблять буржуев». Душ девять или десять самых разудалых бандитов поддались на соблазн Ерофеича и явились в местечко, где он «полковничал». Как только они пришли, Ерофеич их арестовал, вывел за местечко на распутье двух дорог и расстрелял.

На рождественских праздниках 1918 года случилось еще одно любопытное событие в районе Ерофеича. В глухом хуторе, среди полей и лесов, бедно и одиноко проживал некий отставной полковник, человек немолодой и болезненный. Единственной прислугой у него была беззубая старая баба. Полковник ночевал в доме, а баба — в отдельно построенной кухне. Земли у полковника было всего тридцать десятин, так что его никоим образом нельзя было причислить к настоящим «буржуям». Однако организовавшаяся в шайку «босячня» соседнего села страшно ему завидовала и решила воспользоваться наступившей с уходом немцев смутой, чтобы его убить. Старый полковник был любителем оружия, превосходным стрелком и еще со службы вывез несколько хороших ружей и револьверов. Хранился у него и запас патронов. Зная о враждебных замыслах «босячни», полковник принимал меры, чтобы не быть застреленным через окно. Поэтому на ночь он запирал внутренние ставни, и кровать поставлена была так, что даже наискось пущенная из окна пуля не могла в нее попасть. Ружья и револьверы были заряжены и разложены по столам с таким расчетом, чтобы в случае надобности ими можно было немедленно пользоваться. Однажды вечером, когда полковник сидел уже один в наглухо запертом доме, раздались выстрелы в окна и двери, и в комнатах просвистели пули. Было ясно, что несколько бандитов решили штурмом взять дом и убить полковника. И вот тут начались упорное нападение с одной стороны и отчаянная защита с другой. Борьба длилась двое суток: дерзкие бандиты ночью штурмовали полковника, а днем держали в осаде. Сколь это ни покажется сказочным, но факт тот, что полковник, во время ночных штурмов перебегая из комнаты в комнату и от окна к окну, убил меткими выстрелами шесть бандитов и продержался в доме до начала третьей ночи. К этому времени бандиты притащили из села с большими усилиями две или три горные пушки, приготовили их к действию и после этого прилегли отдохнуть перед началом нового, окончательного штурма. Этим моментом полковник воспользовался, чтобы, закутавшись в белую простыню, ускользнуть сквозь разбитую пулями дверь и ползком по снегу выбраться сначала в сад, а потом в поле. Пушечные выстрелы он услышал, когда находился уже верстах в трех от своей усадьбы, по пути к ближайшей железнодорожной станции. Здесь он вмешался в красноармейский эшелон, двигавшийся по направлению к Киеву, и таким образом спасся от возможного преследования со стороны обозленных бандитов, которые только утром досмотрелись, что полковник не убит одним из пушечных выстрелов, как они предполагали, не получая в ответ от него пуль, а незаметно и удачно скрылся. Летом 1919 года, в разгар большевистского террора, родственники убитых полковником мужиков каким-то способом проведали, что он скрывается в Киеве, и подали донос в одну из «чрезвычаек». Когда полковнику по некоторым признакам показалось, что чекисты вот-вот откроют его убежище и что ему грозят арест и расстрел, он предпочел сам застрелиться.

Мы обрисовали эти кровавые переживания в округе «полковника Ерофеича», чтобы показать, в какой ужас ввергло страну так называемое петлюровское восстание и как нелепы были мечтания Директории, будто она в силах управлять Украиной. События развивались совсем не в ту сторону, в какую их тщетно силилась направить Директория.

Судьба Ерофеича была очень трагична. В январские дни 1919 года, когда Красная Армия, служа евреям, крупными массами двигалась на Киев, он со своим ничтожным «загоном» сделал отчаянную попытку задержать ее у железнодорожного моста через реку, протекавшую в его районе. Первый же большевистский пулеметный дождь сразил Ерофеича и большинство его соратников, а остатки его «загона» разбежались куда глаза глядят.

25 января ст. ст. 1919 года красноармейцы вошли в Киев, песенка «украинской» власти была спета, и ненька-Украина вторично попала под пяту большевиков.

XXI

Кровавый из кровавых 1919 год был временем непрерывной гражданской войны в России. На еврейскую власть в Москве ополчились: с юга — Деникин, с востока — Колчак, с севера — Миллер, с запада — Юденич; казалось, что должен прийти ей конец; однако «чрезвычайки» и глупая Красная Армия ее выручали. Украинские социалисты разных толков также примазались к противобольшевистскому движению. Петлюра с помощью бывших австрийских генералов (Кравз-Торновского и других) организовал в Галиции армию для наступления на Киев. По всей Южной России появились партизанские отряды, которые вели мелкую борьбу с большевиками. Особенно были известны банды Зеленого около Триполья, Струка и Соколовского на Киевском Полесье, Тютюнника в окрестностях Черкас, Ангела в Полтавской губернии, какой-то Маруси на границе Киевщины и Херсонщины. Хотя предводители всех этих банд выступали под желто-голубым украинским флагом, но, в сущности, малорусское национальное чувство было им совершенно чуждо и непонятно, главными же стимулами их деятельности были грабительские ин­стинкты да упоение своеволием и разнузданностью при полной безнаказанности. В самих бандах дух царил большевистский, то есть беспощадно разрушительный, хотя они якобы боролись с большевиками.

Если бы существовала высочайшая гора, с вершины которой была бы видна вся широкая русская равнина, то взор стоящего на вершине наблюдателя везде останавливался бы на трупах и трупах — на русских трупах. Эта картина трупов невольно приводит на память одно сказание в Священном Писании, которое таит в себе глубокий смысл. Однажды аммонитяне, моавитяне и обитатели горы Сеиры заключили между собою союз и соединенными силами выступили против иудеев. Бог чудесным образом привел союзников в состояние безумия, они перессорились, и сначала аммонитяне и моавитяне истребили обитателей горы Сеиры, а потом взаимно истребили друг друга. «Когда иудеи при­шли на возвышенность в пустыне и взглянули на то многолюдство, и вот — трупы, лежавшие на земле, и нет уцелевшего». Что же стали делать иудеи? Они принялись «забирать добычу и нашли» у своих врагов «во множестве и имущество, и одежды, и Драгоценные вещи, и набрали себе столько, что не могли нести. И три дня они забирали добычу; так велика была она» (2 Пар. 20, 1—25). Когда обезумевшие враги иудеев устлали поле трупами погибших собратьев, тогда иудеи занялись грабежом принадлежавшего врагам их имущества. Это точное изображение роли иудеев в русской революции и наступившей вслед за нею гражданской войне. Натравив одних русских на других во имя глупых и преступных лозунгов вроде: «Грабь награбленное!», «Мир хижи­нам, война дворцам!», «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!», иудеи спокойно смотрели «с возвышенности» Московского Кремля на взаимоистребление русских русскими и плотоядно любовались картиной: «трупы, лежащие на земле, и нет уцелевшего». Как только Россия стала истекать кровью своих безумных сынов, иудеи принялись ее грабить, и грабят не три дня, а вот уже семь лет — так велика добыча.

Кроме материального обогащения, целью иудеев в русской революции было еще истребление живых умственных сил русского народа. Направления и оттенки русской мысли имели мало значения в глазах иудеев. Важно было, чтобы вообще не осталось людей, способных мыслить, прозревать и наконец понять, кто истинный виновник русского ужаса. Поэтому, в частности, в Южной России, о которой мы ведем речь, «чрезвычайки» одинаково уничтожали и «малорусов», и «украинцев», или, пользуясь другими терминами, и «богдановцев», и «мазепинцев», приверженцев и русского, и польского направления, и дорожащих русским литературным языком как своим родным, и стремящихся заменить его русско-польским жаргоном галицийской фабрикации. Летом 1919 года были расстреляны три видных представителя старого культурного слоя малороссийского общества: Петр Яковлевич Армашевский, Петр Яковлевич Дорошенко и Владимир Павлович Науменко. Первые два принадлежали к потомкам тех малороссийских старшинских родов, память о которых увековечена «Малороссийским родословником» В. А. Модзалевского; В. П. Науменко происходил из более нового, но цивилизован­ного рода: отец его был уже директором гимназии.

XXII

П. Я. Армашевский (родился в 1850 году) окончил курс наук в черниговской гимназии и в Киевском университете по естественному отделению. Посвятив себя ученой деятельности, он прошел в родном университете, по мере получения ученых степеней, обычный путь профессорской карьеры: был хранителем ми­нералогического кабинета, доцентом, экстраординарным, ординарным и, наконец, заслуженным профессором по кафедре геологии и геогнозии. Его преподавание привлекало к изучению геологии молодые силы, и он оставил целую школу учеников, к числу которых принадлежат профессора Лучицкий и Дубянский. Как горячий сторонник высшего женского образования, Петр Яковлевич много забот посвятил организации Высших женских курсов, директором которых состоял в течение нескольких лет. Ученый интерес Петра Яковлевича сосредоточивался главным образом на изучении геологического строения Приднепровья: в частности, он был выдающимся знатоком наслоений, на которых расположен Киев. Это обстоятельство указывало Киевскому городскому самоуправлению приглашать Петра Яковлевича в комиссии по вопросам артезианского водоснабжения города и предохранения от оползней нагорных частей города вдоль берега Днепра. В последние годы перед революцией П. Я. Армашевский был постоянным председателем думской комиссии по этим . вопросам. Город Киев обязан ему прекрасной разработкой сети артезианских колодцев, которая дала возможность городскому водопроводу заменить днепровскую воду артезианской в неограниченном количестве. Удачно придуманной и тщательно им инспектируемой системой штолен Петр Яковлевич добился прекращения оползней на Владимирской горке и в других угрожаемых ими местах. Теперь, когда Петра Яковлевича нет на его сторожевом посту, оползни пошли полным ходом и, по газетным известиям от весны 1924 года, все киевское нагорье от Андреевского спуска до Аскольдовой могилы грозит сползти в Днепр с дивным Андреевским храмом работы Растрелли и девяносто тремя усадьбами.

Как человек широкого европейского образования, ежегодно в каникулярное время ездивший за границу, чтобы следить за движением европейской мысли и техники, Петр Яковлевич не мог сочувствовать узким и нелепым тенденциям «украинцев», стремившихся загнать население Южной России в тупик «мовы» и социализма. Он горячо любил Россию как культурное целое, а русскому языку всегда пророчил мировую роль. Такое настрое­ние нисколько, однако, не препятствовало ему питать нежные чувства привязанности к Малороссии, как ближайшей родине, и интересоваться не только ее будущим хозяйственным и техни­ческим развитием, но и прошлой судьбой. По матери, Марии Матвеевне, Петр Яковлевич был родным племянником славного историка Малороссии Александра Матвеевича Лазаревского и с величайшим интересом следил за разработкой местной истории в руководимом дядей журнале «Киевская старина». Петр Яковлевич был постоянным посетителем ежемесячных собраний редакции журнала и вносил в них много оживления своими меткими, часто ироническими замечаниями. Бывая за границей в последние годы перед мировой войной, Петр Яковлевич обратил внимание на необычайно быстро возрастающее влияние на европейскую жизнь банкового и биржевого капитала, сосредоточенного в руках иудеев, на тесную связь этого капитала с социализмом и на подготовку им мировой войны. Он познакомился с немецкой и французской антисемитской литературой, которая раскрывала многие тайные пружины европейской политики, недоступные непосвященному взору. Петр Яковлевич почувствовал, что Россию ждет великое бедствие. Поэтому, когда в Киеве по почину профессора Д. И. Пихно¹²⁹ основался клуб русских националистов, чтобы отстаивать русскую идею на юго-западе России от еврейских и украинских козней и натисков, Петр Яковлевич охотно примкнул к нему и был избран товарищем его председателя.

Между тем разразилось дело Бейлиса, обвиняемого в ритуальном убийстве мальчика Ющинского. Еврейство всего мира бурно всколыхнулось и показало свою необыкновенную солидарность и мощь. Ко всеобщему изумлению национально настроенных русских киевлян, В. В. Шульгин¹³⁰, преемник Д. И. Пихно на посту редактора правого «Киевлянина», выступил с бестактной статьей в защиту Бейлиса. Под тяжелым впечатлением «измены» В. В. Шульгина (по существу, это была задорная бестактность, вызванная плохой осведомленностью о тайнах еврейства) маленькая группа твердых русских националистов решила основать в Киеве вторую правую газету, которая более определенно и смело боролась бы с иудейским засильем. В организации газеты живое участие принял П. Я. Армашевский. Назвали ее «Киев». Основанная на скудные средства, бедная сотрудническими силами, начавшая свое существование в неблагоприятную пору — накануне мировой войны и наступления агонии русской государственности, газета не успела (да и не могла успеть) завоевать себе широкий круг подписчиков и от острого безденежья посто­янно качалась между жизнью и смертью. Заботы о газете доставляли Петру Яковлевичу немало огорчений, и после трехлетней с лишком борьбы с неустранимыми препятствиями издание пришлось приостановить. Тем не менее «Киев» останется памятником тех усилий, какие напрягали немногие прозорливые люди в Киеве, чтобы раскрыть глаза власти и обществу на подготовлявшийся иудеями политический переворот и спасти от разрушения здание русской государственности. Усилия эти оказались тщетными. Крушение русской монархии наступило через несколько месяцев после прекращения «Киева».

С кончиной Д. И. Пихно и с выступлением на политическое поприще сотрудника газеты «Киевлянин» А. И. Савенко, который в 1913 году был избран членом IV Государственной думы, клуб русских националистов утратил свой прежний характер. Он сделался орудием в достижении А И. Савенко его личных целей. Когда в Государственной думе образовался столь пагубный для России «Прогрессивный блок», киевский клуб русских националистов под давлением А. И. Савенко переименовался в клуб прогрессивных русских националистов. Этим А И. Савенко, сделавшийся после смерти профессора В. Е. Чернова¹³¹ председателем клуба, хотел подчеркнуть связь клуба с «Прогрессивным блоком» Государственной думы. Клуб подчинился диктаторской власти своего председателя и перестал быть кафедрой, с которой раздавались свободные голоса людей, объединенных идеей русского национализма, но различно смотревших на текущие вопросы русской политической жизни. Клуб должен был смотреть на все глазами А. И. Савенко, видеть в нем оракула, изрекавшего непогрешимые истины, и служить пьедесталом для его восходящего величия. Не сочувствуя замашкам А И. Савенко, П. Я. Армашевский в мотивированном письме сложил с себя звание члена клуба и перестал принимать какое-либо участие в его деятельности.

Объявление мировой войны застало Петра Яковлевича и его супругу за границей, в Карлсбаде. С большими трудностями пробрались они через Швецию и Финляндию домой. Перипетии войны Петр Яковлевич переживал с необычайным напряжением, постоянно скорбя, зачем великие христианские нации бросились взаимно истреблять друг друга, к великой радости иудеев, видевших в войне источник своего обогащения. Он как бы предчувствовал, что напишет иудей Исаак Маркуссон в «Таймсе» от 3 марта 1917 года: «Война — это колоссальное деловое предприятие; самое изящно-прекрасное в ней — это организация дела». Особенно печалил Петра Яковлевича разрыв России с Германией, наука которой была духовной кормилицей длинного ряда поколений русских ученых. Для многих немногих из них имена Берлин, Мюнхен, Лейпциг, Геттинген, Йена, Галле, Гейдельберг, Бонн напоминали лучшие, незабвенные дни молодого ув­лечения наукой и творческой работы мысли.

Супруга Петра Яковлевича, Мария Владимировна, урожденная графиня Капнист, по первому мужу Врублевская, правнучка известного писателя екатерининского времени В. В. Капниста, автора «Ябеды», по влечению своего доброго сердца в сотрудничестве с несколькими другими дамами собирая доброхотные частные пожертвования, деятельно занималась заготовкой белья, фуфаек, рукавиц и прочих носильных вещей для снабжения ими сражавшихся на фронте солдат. Петр Яковлевич, не жалея сил, приходил на помощь дамам там,, где необходимо было его участие. Кто мог думать, что солдаты, бывшие предметом постоянных забот русской интеллигенции, скоро обратятся в свирепых красноармейцев и, по наущению иудеев, жестоко расправятся с теми, кто болел за них душой и всячески старался облегчить им военные тягости и невзгоды.

Падение Российской империи произвело на Петра Яковлевича удручающее впечатление. Особенно возмутила его знаменитая телеграмма, разосланная по железным дорогам от имени какого-то ничтожного думца Бубликова о том, что-де «власть перешла к Родзянке». «Как осмелился глупый Родзянко принять власть! — горячился Петр Яковлевич. — Да ведь он не соображает, очевидно, что он творит!» Петр Яковлевич, насквозь знавший сухую, бессердечную, меркантильную Западную Европу, любил благостный русский царский режим и считал монархический образ правления необходимым для целости и сохранности России. Он всей душой ненавидел П. Н. Милюкова и людей его типа, легкомысленно мечтавших, по наущениям иудеев, о республиканской России. Петр Яковлевич был слишком умен и практичен, слишком близко изучил Россию во время своих часто пешеходных геологических экскурсий, чтобы не понимать, что республика в России — это значит упразднение самой России как великого государства, осуществлявшего крупные культурно-исторические задачи.

С наступлением революции Петр Яковлевич совершенно удалился от общественной деятельности и замкнулся в своем кабинете, желая оставаться только сторонним наблюдателем того сумбура, который принесли так называемые «свободы». Он обрабатывал курс любимой кристаллографии, перечитывал классиков естествознания, углублялся в Евангелие и предавался религиозным размышлениям о мудрости мироздания и о тщете челове­ческих усилий создать общежитие, противное основным свойствам и требованиям человеческой души. Религиозное настрое­ние Петра Яковлевича подогревала и укрепляла жена его Мария Владимировна, пережившая в юности момент высочайшего подъема религиозного чувства. В юные годы она страдала какой-то загадочной болезнью ног, лишавшей ее свободы передвижения. Лучшие парижские врачи не могли добиться никакого улучшения. Однажды Мария Владимировна горячо молилась перед домашней иконой Пресвятой Богородицы и почувствовала себя исцеленной. Это чудо сделало ее навсегда глубоко верующей хри­стианкой и направило ее в жизни на путь безропотной покорности воле Божией. Исцелившая Марию Владимировну чудотвор­ная икона Богоматери сделалась потом общенародным достоянием и является главной святыней основавшегося в бывшем имении родителей Марии Владимировны (Кобелякского уезда Полтавской губернии) Козелыцанского женского монастыря.

За два года уединенной жизни Петра Яковлевича (с марта 1917 по апрель 1919 года) шесть раз сменились политические декорации в Киеве: 1) Украинская Центральная рада, 2) советский режим Муравьева и Ремнева, 3) опять Украинская Центральная рада при германской оккупации, 4) гетманство П. П. Скоропадского, 5) Директория В. К. Винниченко и К°, 6) советский режим Раковского. Германская оккупация сначала казалось Петру Яковлевичу лучом света, пронизывающим мрак революции, но вскоре он убедился, что германская государственность сама находится уже в периоде разложения и что с нею нельзя связывать никаких надежд. Густая, беспросветная мгла спустилась над Киевом 25 января ст. ст. 1919 года, когда большевики овладели городом и открылся террор. Петру Яковлевичу казалось, что раз он замкнулся дома и нигде не показывается, то палачи революции о нем не вспомнят и оставят его в покое. Но он забыл об иудейской мстительности. Даже своему богу, который является непосредственным отображением их души, иудеи приписывают такую мстительность, что беззаконие отцов он наказывает в детях до третьего и четвертого рода (Числ. 14, 18). Лейба Брон­штейн, посетив Киев в конце апреля 1919 года, нашел, что киевская «чрезвычайка» слабо работает, и поручил ей расстрелять киевских русских националистов. Петр Яковлевич был арестован в ночь на 29 апреля ст. ст. и расстрелян в первых числах мая после утонченных мучений и издевательств. Осиротевшая семья не могла добиться разрешения «власти» на получение его тела для христианского погребения. Нет ни на одном из киевских кладбищ ни могилы его, ни могильного над нею памятника, у которого почитатель Петра Яковлевича мог бы помолиться за душу усопшего мученика. Так погиб благороднейший человек, заслуженный деятель науки, учитель длинного ряда поколений киевских естественников, полезнейший гражданин города Киева, которому киевляне обязаны артезианским водоснабжением, славный сын Малороссии, горячо любивший свою ближайшую родину, но чувcтвовавший себя русским и мысливший Малороссию не иначе ж в виде неразрывной составной части Российской империи, — югиб от руки негодяев, не умевших даже правильно написать гго фамилию. Гнусный «протокол» гласит: «Слушали: о бывшем проф. университета Армашове, — обвиняется в контрреволюции. Іостановили: подвергнуть высшей мере наказания» (Мельгунов С. П. Красный террор в России. Берлин, 1924. ).

Петр Яковлевич был европейцем в полном смысле этого слова, типичным представителем «арийского» племени. Высокого роста, могучего сложения, Петр Яковлевич совсем не производил впечатления старика, несмотря на свои семьдесят почти лет. Как многие ученые, государственные и общественные деятели Запада в этом возрасте, он чувствовал себя еще вполне бодрым и трудоспособным и с юношеским увлечением предавался любимым умственным занятиям. Жизнь его духа была прервана насильственно, когда она не успела еще завершить своего естественного цикла.

Верная подруга Петра Яковлевича Мария Владимировна пережила его только на полтора года. Укрываясь от преследований «чрезвычайки» сначала в Киеве, а потом в Одессе, она не имела ни минуты покоя как от тоски по любимому мужу, так и от постоянного опасения попасть в руки большевистских палачей. Осенью 1920 года она заболела какой-то изнурительной болезнью, не выясненной врачами, и скончалась в Одессе, в нищен­ской обстановке, 6 декабря ст. ст. того же, 1920 года.

П. Я. Дорошенко происходил от запорожского гетмана Михаила Дорошенко, отмеченного историей в 1620-х годах. Сыном Михаила Дорошенко был Петр Дорошенко, современник Яна Собеского¹³², бывший малороссийским гетманом от имени турецкого султана (1672 год) и окончивший свою бурную жизнь в городе Ярополче, под Москвою; он не оставил мужского потомства. Другим сыном Михаила Дорошенко был ближайший предок Петра Яковлевича. Гнездом семьи Петра Яковлевича было село Баничи Глуховского уезда Черниговской губернии. По окончании курса медицинских наук в Киевском университете Петр Яковлевич поселился в родном Глухове и отдался профессии практического врача. Женившись на Марии Парменовне Марко­вич, Петр Яковлевич породнился со старинной глуховской семьей Марковичей (из села Сваркова), происходившей от малороссийского генерального подскарбия Якова Марковича¹³³, который оставил на память потомству свой знаменитый «Дневник», являющийся наилучшим и незаменимым источником для бытовой истории малороссийской гетманщины XVIII века. Живые семейные связи с дворянскими и земскими кругами Глуховского уезда и всей Черниговской губернии увлекли Петра Яковлевича к принятию деятельного участия в местной общественной жиз­ни, насколько она выражалась в дворянских и земских собраниях уезда и губернии, а малороссийские предания, навеянные воспоминаниями об исторических предках, как со стороны самого Петра Яковлевича, так и со стороны его жены, пробудили в нем страсть к собиранию малороссийской всякого рода вещественной и письменной старины. Мало-помалу Петр Яковлевич со­средоточил в своем доме ценнейший музей и архив для изучения старой Малороссии. Украшением архива были толстые тетради «Дневника» Якова Марковича, перевезенные из села Сваркова. Выдержки из «Дневника» были опубликованы в 1850-х годах в двух томах Александром Михайловичем Марковичем, бывшим тогда черниговским губернским предводителем дворянства и владельцем села Сваркова. Петр Яковлевич предполагал издать «Дневник» целиком и вошел для этого в соглашение с редакцией «Киевской старины», которая успела напечатать три тома полного «Дневника» в виде приложения к журналу. К сожалению, с упадком «Киевской старины» прекратилось незаконченным и это издание.

Когда Петр Яковлевич стал чувствовать приближение старости и утомление от врачебной деятельности, он принял приглашение черниговского дворянства занять место директора пансиона-приюта, содержимого на дворянские средства в Чернигове для сыновей черниговских дворян, обучающихся в черниговских учебных заведениях. На этой должности застала его революция. Благополучно спасшись во время натиска большевиков, Петр Яковлевич примкнул к П. П. Скоропадскому, с которым издавна находился в дружеских отношениях как с глуховским земляком и соседом. Соединяло их еще то сознание, что оба были представителями старых «гетманских» родов. В промежуток «гетманшафта» Петр Яковлевич занимал в министерстве просвещения должность управляющего отделом музеев и художественных собраний и пытался привести в известность и спасти от гибели имевшиеся в Малороссии коллекции предметов старины и искусства.

Чересчур быстро промелькнул «гетманшафт», чтобы Петру > Яковлевичу удалось сделать в этом направлении что-либо заметное, но связь с гетманским режимом была поставлена ему в тяжкую вину украинскими социалистами и большевиками. Он чувствовал себя обреченным. С падением «гетманшафта» пришлось как-нибудь спасаться, и Петр Яковлевич приютился в Одессе, где его никто не знал. Там он жил более или менее спокойно, пока продолжалась французская оккупация. Когда французы покинули Одессу, Петру Яковлевичу не посчастливилось уехать за границу. Началась тяжкая пытка укрывания себя от «чрезвычайки», которая тем временем объявила «красный террор». Во главе свирепой одесской «чеки» стоял известный палач — грузин Гимишвшш, или Саджая, по кличке Каменченко, который за три месяца, от конца французской оккупации до прихода деникинцев, успел истребить не менее 3000 душ интеллигенции. В число жертв попал П. Я. Дорошенко и был расстрелян в гараже «чеки». В 1918 году покойному было около шестидесяти двух лет, но он казался старше — от того горя, какое он перенес, потеряв на войне чрезвычайно талантливого старшего сына Якова Петровича, бывшего студента Киевского политехнического института. Какая участь по­стигла коллекции Петра Яковлевича, мы не слышали.

В. П. Науменко по окончании курса историко-филологического факультета в Киевском университете посвятил себя педагогической деятельности и сделался преподавателем русского языка и словесности в киевской 2-й гимназии. В своей специальности Владимир Павлович достиг высокого совершенства, и воспитан­ники 2-й гимназии, изучавшие родной язык под руководством Владимира Павловича, всегда и везде отличались безупречной грамотностью и правильным слогом. Когда Владимир Павлович праздновал 25-летний юбилей учительской службы, бывшие ученики в многочисленных речах за юбилейным ужином подчеркивали необыкновенное умение его заинтересовать юношей предправские революционеры — иудеи — не столкнули их в бездну  и не уселись на их местах.

Еще одна черта для характеристики Владимира Павловича: он поддерживал приятельские отношения с богатыми киевскими иудеями и охотно давал дорогие уроки их детям. Любопытно отметить, что у «украинцев» вообще часто наблюдались тесные личные отношения с иудеями: например, дочь профессора В. В. Антоновича, о котором много было сказано выше, состояла гувернанткой при дочери одного из киевских иудейских крезов.

Владимир Павлович имел очень моложавую наружность: светлый блондин, без лысины и с красивой бородкой, с румянцем на щеках, в шестьдесят лет он казался лет тридцати. Таким он был и в 1918 году, когда имел уже свыше шестидесяти пяти лет. Расстрелян был Владимир Павлович киевской «чрезвычайкой», но позднее П. Я. Армашевского, приблизительно в июне. К сожалению, нам не приходилось слышать подробностей о последних днях его жизни. Предметом преподавания и добиться от них блестящих успехов. С наступлением времени, когда министерство народного просвещения стало давать разрешение на открытие частных гимназий с правами правительственных, Владимир Павлович основал собственную гимназию и ввел в обиход преподавания некоторые полезные новшества, благодаря которым его гимназия вскоре приобрела широкую известность. В 1918 году, при П. П. Скоропадском, Владимир Павлович занимал в течение нескольких месяцев должность попечителя Киевского учебного округа. Владимир Павлович горячо любил Малороссию, любил жизненный уклад, говор и песни ее простонародья, но в особенности любил Полтавщину. На берегу Днепра, в Золотоношском уезде, возле местечка Прохоровики, приобрел он себе дачу на Михайловой горе, где жил на старости лет известный ученый, первый ректор Киевского университета Михаил Александрович Макси­мович, и здесь проводил свои летние досуги.

Владимир Павлович имел прекрасную библиотеку, частью пе­решедшую к нему от М. А. Максимовича¹³⁴, и хорошо знал литературу о Малороссии и малороссийскую (по-новому — «украинскую»). Тем не менее исследовательского и творческого таланта у него не было, писал он мало, да и то, что он оставил как свое литературное наследие, слабо и незначительно. Это несколько случайных статеек (например, «Источники думы о Самуиле Кошке», «Литературное творчество Квитки-Основьяненко» и другие) и небольшая книжка о фонетике малорусского наречия. Когда по стечению обстоятельств в руки Владимира Павловича перешло дело издания и редактирования «Киевской старины», он не увлекся порывом поддержать журнал на прежней научной высоте, передал ведение его В. Л. Беренштаму и И. К. Трегубову, людям мелкотенденциозным и неспособным к исторической объективности, и тем его погубил, как упомянуто было выше.

В отношении политических и общественных взглядов Владимир Павлович не был последовательным и устойчивым. Будучи всю жизнь преподавателем русского языка, он как будто недостаточно ценил его колоссшіьное культурное значение и, в видах достижения дешевой популярности, часто расшаркивался перед невежественными почитателями «мовы», вместо того что­бы дать им внушительный отпор. Он не подчеркивал своего «украинства», но и не отмежевывался от него. Также точно, пользуясь всеми выгодами русского политического строя, Владимир Павлович считал как бы своей обязанностью загадочно подымать брови и язвительно улыбаться, когда какой-нибудь недоумок ругал перед ним русскую монархию, чтобы оставить в собеседнике такое впечатление, якобы почтенный Владимир Павлович тоже не враг революции. Это та черта «кадетизма», которая привела к гибели России. Из-за нелепой моды самые спокойные люди ли­цемерно представлялись революционерами, пока настоящие,

*  *  *

Нужно было бы написать толстый том, чтобы сказать хоть несколько слов о всех наиболее значительных представителях малороссийского общества, расстрелянных «чрезвычайками» летом 1919 года в Киеве, Чернигове, Полтаве, Харькове и по уездным городам или вообще погибших насильственной смертью в смутные годы в городах и селах. Если когда-либо будет переиздаваться «Малороссийский родословник» В. Л. Модзалевского с дополнением его новейшими сведениями, то целые страницы его будут испещрены крестиками и отметками: расстрелян или убит тогда-то и там-то.

Немало также насчитывается казненных и убитых женщин. Иногда уничтожались целые семьи, как, например, семья Комаровских из семнадцати лиц в Чернигове, глава которой был одно время черниговским губернским предводителем дворянства.

XXIII

В то время как вся Малая Русь обагрялась кровью лучших детей ее, проливаемой в «чрезвычайках» руками иудеев и их наймитов, на Киев наступали силы двух вождей: русского — Деникина и «украинского» — Петлюры. Польские войска стояли по линии Олевск — Славута. Киевляне, отрезанные от мира густой стеной красноармейских банд, не имели никакого представления обо всем совершающемся и пробавлялись фантастическими слухами. Раковский неистовствовал на митингах, призывая пролетариат идти на спасение красной Венгрии и славного вождя ее Белы Куна. У многих создавалось такое впечатление, будто вся Европа охвачена уже большевизмом.

Киевляне не догадывались, что наступление на Киев ведется с двух сторон и что скоро их ждет освобождение от большевистского ига, освобождение, оказавшееся, к сожалению, столь не­прочным и кратковременным.

День 17 августа ст. ст. 1919 года начался необычными впечатлениями. С утра слышался с запада гул отдаленной канонады. Отовсюду поползли вести, будто большевики собираются уходить, будто Раковскому  отвезли из кладовой конторы Государственного банка в дом Могилевцева на Левашевской улице, где он жил, «торбу» с награбленными им бриллиантами и он не то улетел на аэроплане, не то отплыл на пароходе, будто в шестнад­цати киевских «чрезвычайках» в течение всей ночи расстрелива­ли запас заключенных, чтобы не дать им уйти на свободу. После полудня начали бежать через Киев от Житомирского шоссе к Цепному мосту красноармейские войсковые части. Нам пришлось наблюдать это бегство на университетском Круглом спуске. За­пыхавшиеся, потные люди с налитыми кровью глазами мчались в гору как безумные, спотыкались, толкали друг друга. Волны бежавших сменялись одни другими, и так длилось часа три. Перед вечером потрясали воздух громовые взрывы, не смолкавшие более часа. В кучках выскочивших из домов обывателей объясняли, что это на Печерске, на скаковом поле, большевики взрывали ящики с патронами, которые не на чем было увезти. Наконец, совсем вечером, по распоряжению начальника Днепровской флотилии матроса Полупанова началась бомбардировка Киева орудиями с пароходов. Полупанов был в Киеве одним из крупнейших большевистских негодяев. По профессии плотник из Орловской губернии, он прошел революционный стаж среди донецких шахтеров, а потом в черноморском флоте и играл видную роль в большевистском командовании. В течение ночи с 17 на 18 августа ст. ст. Полупанов выпустил по городу не менее двухсот снарядов, целясь преимущественно по куполам церквей. Из храмов получили повреждения: Андреевский, Десятинный и Софийский, а пробитых крыш на домах насчитывались десятки. К семи часам утра бомбардировка стихла и пароходы отплыли вверх по Днепру.

18 августа ст. ст. был воскресный день. Зазвонили к обедням, и многие пошли в церкви благодарить Бога за спасение от ужасов пережитой ночи. Уличного движения не было, и город казался вымершим. Двери пяти «чрезвычаек» в Липках стояли настежь, и любопытные, проникавшие туда, могли наблюдать лужи еще не засохшей крови на местах расстрелов, пятна на стенах с присохшими кусками мозгов и черепных костей в тех комнатах, где чекисты в упор мозжили головы людям для забавы во время сво­их пьяных оргий, и груды флаконов из-под кокаина и винных бутылок в углах. Слухи о прощальном расстреле всех заключенных вполне подтвердились. В садах усадеб, занятых «чрезвычайками», оказались ямы с грудами свежих трупов, едва прикрытых землей: некогда бьшо их вывезти на кладбища или закопать по­глубже.

Часов около одиннадцати дня пошел говор, что со стороны железнодорожного вокзала вступают в город какие-то войска и что они будут шествовать по Фундуклеевской улице. Мы вышли проверить слышанное и остановились около Коллегии Павла Галагана. Действительно, где-то выше, в сторону городского театра, музыка играла марш. Постепенно звуки становились явственнее, и по направлению к Крещатику стал спускаться военный оркестр, вслед за которым двигались под желто-голубыми украинскими значками жидкие колонны пехоты, одетой в австрийские серо-голубые мундиры и кепки. Верхом ехали офицеры, и один из них, подскакав к кучке публики, собравшейся на троту­аре, стал задавать вопросы по-немецки. Кто-то ему ответил. Это были петлюровцы, пришедшие из Галиции отвоевывать Киев от большевиков во имя неньки-Украины. Повернув с Фундуклеевской улицы на Крещатик, они дошли до городской думы и на балконе ее водрузили украинский флаг. Киевское население отнеслось так холодно к этим освободителям, что на улицах вдоль их прохода было совершенно пусто и нигде не раздавались приветственные крики. Тем не менее все предполагали, что петлюровцы пришли по соглашению с деникинцами — им помогать. Никто не подозревал их враждебных замыслов.

В тот же день часа в три пополудни вступили на Печерск через Цепной мост и Панкратьевский спуск передовые отряды деникинцев. Навстречу им по Александровской улице потянулась необозримая толпа народа, предшествуемая духовенством с иконами, крестами и хоругвями. На площадке у Никольских ворот, где стоял разрушенный большевиками памятник Кочубею и Искре, произошла трогательная встреча.

Между тем конная партия деникинцев спустилась на Креща­тик и, увидев на балконе городской думы украинский флаг, решила убрать его и на его месте водрузить русский трехцветный. На площадке балкона завязалась свалка из-за флагов, кончившаяся тем, что украинский флаг был сброшен за землю. Обозленные «украинцы» принялись стрелять, и чуть было дело не дошло до кровопролития. Однако переговоры между петлюров­ским и деникинским командованиями привели к мирному соглашению, и петлюровцы в тот же вечер покинули Киев и отошли к Жулянам.

В планах Деникина наблюдалось колебание, которое явилось роковым для всего его дела. Ему нужно было выбрать одно из двух решений: либо, соединившись с Колчаком на Волге, общими силами двигаться на Москву и задушить там иудейскую власть, либо, устремляясь на запад к Киеву, обеспечить себе содействие со стороны армий Петлюры и Пилсудского, вплоть до участия их во взятии Москвы. В первом случае Пилсудский и Петлюра по взаимному соглашению разделили бы сферы своей власти на русском юго-западе и с ними из Москвы пришлось бы торговаться о границах Польши и «Украины» с Россией. Во втором случае нужно было бы заблаговременно обещать им определенные территориальные уступки, чтобы только с их помощью ликвидировать большевиков. Деникин не остановился ни на том, ни на другом решении. Таким образом, с одной стороны, он не подкрепил своими войсками Колчака, который сам по себе оказался слабым, чтобы одолеть Красную Армию, и погиб; с другой стороны, докатившись до Одессы и Киева, он распылил свои войска и не мог опереться ни на «украинцев», ни на поляков в тот момент, когда собственные силы его были исчерпаны. Весьма возможно, что Пилсудский и Петлюра из-за бешеной ненависти к России отвергли бы предложение о сотрудничестве со стороны Деникина. В таком случае последнему оставался один выход: махнуть рукой на запад и, надеясь на помощь Божию, установить план действий, общий с Колчаком. Совокупными силами они, быть может, взяли бы Москву и покончили с иудейским игом.

Петлюровцы, отступив из Киева на юго-запад, к Жмеринке, пропустили в коридор между польским фронтом (у Олевска) и Киевом те красноармейские орды, которые с длинными обозами награбленных вещей отходили из занятого деникинцами района Одессы. Таким образом, появился большевистский Ирпеньский фронт, получивший вскоре подкрепления из Чернигова через мост на Днепре у деревни Печек. Имея два фронта — со стороны Чернигова и со стороны Ирпеня, — деникинцам невозможно было удержаться в Киеве и откат деникинской армии на юго-восток предрешен был в первые же недели пребывания ее в Киеве.

XXIV

Тридцатитысячная петлюровская армия долго оставалась в полном бездействии в окрестностях Жмеринки, и здесь постигла ее в ноябре и декабре 1919 года та страшная эпидемия сыпного тифа, от которой уцелела едва ли половина ее. Нам приходилось слышать от некоторых русских офицеров, служивших в петлю­ровской армии, потрясающие рассказы о том, как люди ежедневно сотнями умирали в самых ужасных жизненных условиях, брошенные на произвол судьбы, лишенные всякого ухода и помощи. Сам С. В. Петлюра перебирался тем временем в Варшаву и здесь склонил Пилсудского весной 1920 года предпринять польско-украинский поход против большевиков с целью завоевания Киева и образования польско-украинского федеративного государства. Трудно понять, как Пилсудский мог поддаться внушениям такого проходимца, как Петлюра, имевшего к тому же в своем распоряжении только горсточку войска, недоистребленного зимним тифом. Естественно, вся тягость войны ложилась на поляков, Петлюре мечталось загребать жар чужими руками.

История похода 1920 года известна. Поляки продвинулись было далеко в пределы России — за Полоцк и Киев, но после неудачных боев с Красной Армией под Лепелем и в окрестностях Кие­ва начали стремительно бежать назад и, подгоняемые большевиками, за два месяца (июнь и июль) докатились до берегов Вислы. . В этот момент польская армия, по свидетельству известного писателя Гржималы-Седлецкого, находилась в состоянии полного расстройства. Но Польшу спас от разгрома необычайный подъем патриотического настроения. Люди всех званий и состояний вступали охотниками в ряды армии, чтобы только обеспечить ей победу. Особенной самоотверженностью отличалась школьная молодежь. Широкой рекой текли денежные пожертвования на нужды армии. Все население Польши, за исключением, разумеется, сочувствующих большевикам иудеев, объединилось в одном порыве: в страстном желании отстоять родину от большевистского ига. С другой стороны пришли на помощь военная наука и боевая опытность в лице французского генерала Вейгана и 500 французских офицеров. С 15 августа н. ст. в войне настал перелом: отражено было наступление большевиков на Варшаву у Непорента и Минска-Мазовецкого, главным образом благодаря храбрости и распорядительности генерала Желиговского (бой под Варшавой поляки обыкновенно называют «чудом Вислы» — «cud Wisły»); отбиты были попытки их переправиться на левый берег Вислы у Мацеиовиц и в Плоцке; наконец, одна из большевистских армий потерпела страшное поражение в трехдневной битве под Насельском. Начался обратный откат большевиков. Самая значительная красная орда нашла свой Седан 1—3 октября н. ст. под Новогрудком. Советское правительство запросило мира. Переговоры, начатые первоначально в Минске, были перенесены в Ригу, где 12 октября н. ст. 1920 года было заключено перемирие, а после длительных переторжек и споров 18 марта 1921 года был подписан мирный договор между Польшей и Советской Россией. Еще в течение войны Петлюра сошел со сцены, и вся его политическая затея лопнула как мыльный пузырь. Граница между Польшей и Большевией проведена была по белорусским и малорусским землям бывшей Российской империи в зависимости от соображений отнюдь не этнографических, а географических и стратегических: приблизительно в 70—80 верстах на восток от железнодорожной линии, ведущей из Вильно через Барановичи, Лунинец, Сарны и Здолбуново в Львов, вся бывшая австрийская Галиция осталась за Польшей. 14 марта 1923 года восточная граница Польши была признана и утверждена Советом послов от держав Согласия, заседающим в Париже, что вызвало среди поляков огромное ликование. Понятие «соборной Украины», пущенное в оборот М. С. Грушевским на потребу Австрии, окончательно упразднялось. Во время войны 1920 года в таких городах, которых не коснулись военные действия, но где про­живали поляки, как, например, в Одессе, советская власть «открывала» от времени до времени провоцированные ею же польские заговоры и безжалостно истребляла ни в чем не повинных людей только потому, что они поляки. Бесплодное и почти номинальное участие в войне Петлюры дало повод советской власти к преследованию и «украинцев», причем по усмотрению «чрезвычаек» это понятие сколько угодно расширялось.

В Одессе, где во главе «чрезвычайки» стояли в 1920-м знаменитые палачи-жиды Дейч и Вихман (сын раввина), был такой случай. Как «украинец» был арестован и расстрелян уважаемый в обществе банковый деятель Климович, бывший короткое время министром финансов при Скоропадском. Случайно в его кварти­ре проживал беженец, учитель математики киевской 2-й гимназии Ренгарт, человек немецкого происхождения, не имевший с украинством ничего общего. Но того обстоятельства, что его застали в квартире Климовича, было достаточно, чтобы «чрезвы­чайка» и его расстреляла. Владельца гастрономической торговли Литвиненко расстреляли за то, что вывеска над его магазином была написана по-малорусски и что у него в квартире нашли несколько старых номеров киевской «Рады». Имущество его было конфисковано в пользу «чрезвычайки», а жена с детьми выброшены на улицу. Летом и осенью 1920 года, пользуясь, кроме обыч­ных предлогов борьбы с контрреволюцией и спекуляцией, еще предлогом искоренения польских и украинских «заговоров», одес­ская «чрезвычайка» истребила не менее 10 000 людей из интел­лигенции. Следует вспомнить, что тогда в числе других погиб весьма замечательный человек, бывший член Государственного совета по выборам Иван Георгиевич Ракович. Он происходил из малороссийского старинного рода и явился на свет в родовом имении Раковичей — селе Рудовке Прилуцкого уезда Полтав­ской губернии. После некоторого промежутка военной службы Иван Георгиевич основался в Каменец-Подольском уезде и был по назначению от правительства в Каменец-Подольске сначала уездным, а потом губернским предводителем дворянства. Иван Георгиевич обладал даром захватывающего оратора и рассказчи­ка. Он был одним из организаторов того национального русского съезда в Киеве, который имел целью обсудить вопрос о введении полных земств в девяти западных губерниях. Живя на даче у Среднего Фонтана, Иван Георгиевич не допускал мысли, что его могут расстрелять, и не укрывался под чужим именем, как это делали другие. Но Дейч и Вихман не дремали.

Вообще можно сказать, что грязная политическая возня Петлюры в 1920 году была причиной гибели многих тысяч людей от рук взбешенных чекистов.

XXV

Выше мы охарактеризовали украинское церковное движение и указали, что Всеукраинский церковный собор 1918 года удовлетворил беснующихся украинских попов, которые оставались там в ничтожном меньшинстве и не могли прикрыть авторитетом Собора свои низменные партийные вожделения. Только последовавшее в 1920 году укрепление советской власти в Южной России создало такую политическую обстановку, при которой они получили возможность порвать всякую связь с Русской Православной Церковью и основать новую украинскую религиозную общину, по существу сектантскую, но которую они упорствуют ложно называть Украинской Православной Церковью, чтобы вводить в заблуждение простой народ. Иудейская власть поддерживает всякие распри, раздоры и несогласия в Православной Церкви на Руси, справедливо полагая, что единодушное выступле­ние против нее всех русских православных сломило бы ее силу. С величайшим сочувствием отнеслась она и к еретическим затеям украинских попов. Еще в мае и июне 1919 года, в самый разгар расстрелов, большевики с Раковским во главе передали в распоряжение украинских попов четыре киевских храма: Николаевский военный собор на Печерке, Софийский собор и Андреевскую церковь на Старом городе и Ильинскую церковь на Безаковской улице, чтобы они могли совершать в них богослужение на «мове». Приход деникинцев прервал было их деятельность, и они »разбежались из Киева; но после водворения в Киеве в третий раз [большевиков они вернулись и весной 1920 года, с согласия советского правительства, опять завладели вышеупомянутыми четырьмя храмами. Местные епископы Назарий, Василий и Дмит­рий, в руках которых, за отъездом за границу митрополита Антония¹³⁵, находилась духовная власть, с самого начала отнеслись к поведению украинских попов отрицательно и запретили им совершение богослужения, но это нисколько не остановило дерзких сектантов. Попы Липковский, Шараевский, Тарнавский, Грушевский, Филиппенко, диаконы Дурдуковский и Недзельницкий привлекли в свой поповский кружок еще несколько светских неистовых украинских шовинистов, как-то: M. H. Мороза, И. С. Приймака, И. В. Тарасенко, Г. Д. Болкушевского и других, и, таким образом, самочинно образовалась Всеукраинская церковная рада. Сочинили для нее устав и достигли утверждения его большевистской властью, чтобы она могла свободно развивать свою деятельность. Она должна была заняться агитацией и вербовкой членов в украинские приходы по всей Южной России. В данном случае украинцы применили план действий, выработанный коммунистами, у которых тоже коммунистическая партия выделяет правящий комитет, имеющий задачей усеивать страну комячейками. Рада начала работу с Киева, где в первую очередь навербованы были члены в четыре прихода при четырех захваченных церквах. Она и впредь осталась высшим правящим органом Украинской Церкви, хотя состав ее менялся в зависимости от обстоятельств. Те сектантские новшества, ради которых Церковная рада шла на разрыв с Православной Русской Церковью и звала к нему население Южной России, относятся главным образом к двум областям: к области церковного управления и к области богослужения. В первой области стремления Рады можно свести к следующим положениям:

1) существовавшая до сих пор на Руси церковная организация, воспринятая от Византии, исповедовала не православие, а цареславие и панославие, то есть служила орудием прославле­ния царя и панов (помещиков), но не снисходила к нуждам и интересам простого рабочего люда;

2) новая украинская церковь будет крестьянской и рабочей;

3) она будет управляться не епископами на началах монархи­ческих, а самим народом через посредство приходских, волостных и уездных собраний и советов (рад), причем каждый уезд будет соответствовать и епархии, ибо будет иметь своего архиерея;

4) возглавляться будет украинская церковь Всеукраинской церковной радой и Всеукраинским церковным собором, созываемым Радой через каждые пять лет на праздник Покрова Пресвятой Богородицы;

5) в управлении церковью везде будет проведено выборное начало: священников будут избирать приходские собрания, епископов — уездные, а митрополита Киевского и всея Украины будет избирать Всеукраинский церковный собор или, по его уполномочию, Всеукраинская церковная рада;

6) епископат в церковном управлении может иметь только совещательный голос; область деятельности его ограничивается рукоположением избираемых приходами священников и благолепным отправлением архиерейских служений. В богослужебной области главнейшим и основным требованием Рада ставит произнесение всех церковных служб на украинской «мове», причем, конечно, предполагается, что необходимые для этого книги будут переведены с церковнославянского языка на «мову».

Рада предчувствовала, что когда вместо торжественной тыся­челетней славянской речи в стенах какого-либо сельского храма впервые раздадутся слова простонародной базарной «мовы», то многие соблазняемые ею меньшие братья и сестры станут неудержимо смеяться. Поэтому на Всеукраинском церковном соборе в октябре 1921 года по ее почину осмеяние «мовы» приравнено было к хуле на Духа Святого и постановлено было карать смеявшихся отлучением от Церкви (гл. VIII, § 2 соборных постановлений). Для оживления богослужения предполагалось постепенно ввести в него внецерковные простонародные песни и обряды религиозного характера, сохранившиеся местами в Малороссии от глубокой язы­ческой старины.

Области собственно веры Рада не касалась в своих предположениях, за исключением провозглашения Тараса Шевченко святым пророком и включения «Шевченковских дней» (рождения его и смерти — 25 и 26 февраля ст. ст.) в число церковных праздников. Затем шли всяческие поблажки для духовенства: отменя­лось обязательное повседневное ношение ряс и разрешалось ходить в любой приличной одежде по желанию; отменялось обязательное ношение длинных волос и бород; разрешались разводы с женами, а также вторые и третьи браки с соблюдением норм большевистского законодательства; отменялись привилегии мо­нашества, и разрешалось занятие епископских кафедр женатым лицам из белого духовенства.

С таким бедным запасом идей, нахватанных у большевиков, и со слепым, болезненным пристрастием к мужицкой «мове» приступила Церковная рада к организации украинских приходов. Тем временем Василий Липковский с усердием, достойным лучшей цели, спешно «перекладывал» с церковнославянского языка на «мову» тексты вечерни, повечерия, полунощницы, утрени, часов и литургии.

Для «организации украинских приходов» Церковная рада дол­жна была прибегнуть к разнообразным приемам агитации и опереться на отбросы сел — на так называемые «комитеты незаможних» («босячни»). Дело в том, что и после революции приходская жизнь по селам текла еще своим обычным, исстари заведенным порядком. Огромное большинство сельского духовенства хотя в общении с паствой говорило «по-сильскому», то есть по-малорусски, но чуждо было «украинской идее», как это об­наружилось и на церковном соборе 1918 года. Славянское богослужение было ему привычно и мило. Затем, священники, как люди практической жизни, высоко ценили ту независимость от произвола прихожан, какую обеспечивал им епископальный строй управления и какой они лишались при переходе к упрашіению «радянскому» (советскому). Всякий, знающий условия сельской жизни и низкий уровень развития нравственного чувства у простонародья, легко может представить себе, какой ад создался бы для сколько-нибудь интеллигентного священника в селе, если бы осуществились в полной мере вожделения украинских сектантов и священник и в своем избрании, и в ежедневном своем быте поставлен был в зависимость от усмотрения «парахвіяльной рады». Понятно, что в среде наличного духовенства Южной России церковная рада могла иметь лишь очень немногих приверженцев, у которых неистовый украинский фанатизм заглушал чувство самосохранения и сознание крайней невыгодности перехода к «радянскому» строю.

Крестьянская масса не успела еще переварить последствий революции и с тупым равнодушием смотрела на возню украинских сектантов.

Церковной раде предстояло побороть сопротивление духовен­ства и косность прихожан, и к возможному достижению успеха в своем предприятии она пробовала подходить обыкновенно од­ним из двух путей: или запугивая и устрашая духовенство, или соблазняя разными приманками и посулами худшие элементы населения приходов. Объясним это на примерах.

Май 1921 года. Праздничный день. На севере Киевской губер­нии в сельском деревянном храме, расположенном на песчаном пригорке, совершается литургия. Дивно, захватывающе служит немолодой священник. Поют псаломщик неопределенных лет, с щетинистым небритым лицом и маленький хор из трех-четырех пожилых женщин. Среди молящихся видны почти одни женщины в темных свитках и лаптях, повязанные на головах большими красными или пестрыми платками, концы которых спускаются на плечи. Мужчины наперечет: пять-шесть, и то седые старики, тоже в темных свитках и лаптях. Духом молитвы веет в храме. В середине обедни шумно входит в церковь группа молодых лю­дей, одетых по-городскому. Это железнодорожники с ближайшей станции, появившиеся на службе при большевиках, после того, как прежний  личный состав или вымер от тифа, или был изгнан как «старорежимный». Все они — украинские большевики. В церкви не стесняются и ведут себя вызывающе развязно. Литургия кончилась. Священник выходит из алтаря служить панихиды. Железнодорожники подступают к нему и грубо начинают спрашивать на галицийской «мове», почему-де он противится Всеукраинской церковной раде и не служит по-украински. Значит, он — контрреволюционер, ибо украинское богослужение — это одно из завоеваний революции. Наиболее резкий из них вынимает из бокового кармана лист бумаги, на котором гектографически отпечатан текст протокола о присоединении священника и прихожан такого-то села (точки) к автокефальной украинской церкви. Все вместе, перебивая друг друга, настаивают на немедленном подписании протокола священником и в случае несогласия грозят ему «чрезвычайкой». Напоминают о том, что на днях на соседней станции расстреляли двух «старорежимников». Прихожане-де подпишут потом. Священник дрожит, на глазах — слезы; проносятся мысли о семье из шести душ, которая может лишиться кормильца; тем не менее выдерживает характер и твердо заявляет, что протокола не подпишет без предварительных переговоров с прихожанами. Между тем бабы, слыша горячие пререкания, спешат поскорее оставить церковь. Задерживаются только заказавшие панихиды. Томительная пауза молчания, и раздраженные железнодорожники, размахивая руками, удаляются. Затея сорвалась. Против непокорного священника поднялись страшные гонения со стороны местных революционных организаций. Он вынужден был спасаться, перейдя на приход в глухое село, верстах в тридцати от железной дороги, где неожиданно скончался настоятель. В следующий воскресный день в другом соседнем со станцией селе явившиеся туда железнодорожники так запугали священника, что он подписал протокол.

Гораздо хуже приходилось священнику там, где среди его паствы проживали лица, прикосновенные к затеям Всеукраинской церковной рады. Параграф 4 сочиненного Радой нормального устава для организации украинских приходов давал им в руки такое орудие против священника, которого последний, при условиях советского режима, не в состоянии уже был отразить, как бы он ни был тверд в своих убеждениях. В этом параграфе сказано, что украинский приход считается организованным, если двадцать лиц рабочего возраста (старше восемнадцати лет), без различия пола, выразили согласие его образовать.

Перенесемся воображением в Южную Киевщину, в места, прославленные когда-то зверствами гайдамаков, которым так любят подражать нынешние «украинцы». В одном приходе настоятельствовал почтенный старый батюшка, пробывший на этом месте свыше сорока лет. Он имел в селе собственную усадьбу, благоустроенное хозяйство, на его глазах выросло все население прихода, за исключением глубоких стариков и старух, которых он застал юными молодоженами. Конечно, он рассчитывал окончить жизнь в своем уютном домике. Учителем в сельской школе состоял бродяга, беженец из Холмщины, завзятый «украинец», горячий сторонник Церковной рады. Он решил устранить с прихода старого священника и занять его место. Для этого он подобрал двадцать знакомых парубков и девчат из участвовавших в ; церковном хоре и уговорил их подписать протокол об организации «украинского» прихода. Благодаря агитации учителя дали свои подписи также члены «комнезама» (комитета незаможных, то есть бедняков), олицетворявшие в себе главную большевистскую власть, и разные революционно настроенные сельские отбросы. Позиция учителя была укреплена: «украинский» приход, организованный на законном основании, находился под покровительством «власти» и имел право выбрать его настоятелем. Отныне всякая попытка старого священника и большей части прихожан защищаться от навязываемого нового порядка могла рассматриваться как контрреволюция, что в Большевии небезопасно. Между тем  учитель написал к какому-то знакомому в Раде, чтобы оттуда прислали одного из киевских украинских попов отслужить в селе показательную обедню на «мове». И вот однаж­ды в субботу с ближайшей железнодорожной станции прибыл в село стриженый «пип», имея в кармане отлитографированный текст утрени и литургии и запас всяческих советских пропусков и удостоверений для устрашения селян. Остановился он на квартире учителя. В воскресенье рано утром, пока еще не зазвонили к утрене, «пип», учитель, члены «комнезама» и целая гурьба парубков и девчат, подписавших протокол, отправились к церкви, чтобы не допустить до служения старого священника. Когда последний пришел, его заставили удалиться. Несмотря на протесты церковного старосты и некоторых пожилых прихожан, к служению приступил украинский «пип». Парубки и девчата составили хор под руководством учителя и пели если не по-украински, за недостатком книг на «мове», то с украинской «вымовой» (произношением). Так как стояла летняя страдная пора, то народу в церкви, кроме собравшихся по зову учителя, было мало, и служба прошла тускло и без подъема. Уходя из церкви, украинский «пип», вероятно по просьбе учителя, незаметно похитил и унес антиминс. Так как отправление богослужения без антиминса невозможно, то этим путем учитель рассчитывал отстранить старого священника от церкви до той поры, пока он сам не успеет добиться своего избрания и рукоположения. Впоследствии эта история кончилась тем, что бродяга учитель не только сделался украинским попом, но еще, с помощью «комнезама», выгнал священника, как «буржуя», из его собственного дома, чтобы самому там поселиться. Все это про­изошло несмотря на то, что три четверти прихода были против учителя и против украинизации богослужения.

Годовой почти опыт (с лета 1920-го до весны 1921 года) убедил Всеукраинскую церковную раду в том, что, за немногими исключениями, она не может рассчитывать на содействие наличного южнорусского духовенства и что ей для осуществления ее планов необходимо создать новый штат священников. Но рукополагать священников имеет право только епископ, а между тем в среду Рады не вошел ни один епископ. Таким образом, остро ставился вопрос о необходимости иметь своего — «украинского радянского» епископа. Наиболее неугомонные члены церковной Рады, как, например, Чеховский и Левицкий, ломали себе голову, как этого достигнуть при крайне враждебном отно­шении к «украинцам» всего южнорусского епископата, выразившемся в том, что в феврале месяце 1921 года «собор еписко­пов» лишил духовного сана всех священников, участвовавших в Раде, и отлучил от Церкви всех заседавших в ней мирян.

В конце мая 1921 года состоялся в Киеве съезд представителей сельских приходов Киевской епархии. Съезд этот был партийный, то есть к участию в нем приглашены были Радой только лица, известные ей своей приверженностью к украинству. Ввиду разрыва сношений с «собором епископов» на съезде решили сделать попытку обзавестись собственными епископами из членов Рады. Выбрали кандидатами во епископы двух вдовых священников, Стефана Орлика и Павла Погорелко, и уполномочили их ехать в Тифлис к грузинскому патриарху, который, по слухам, благоприятно относился к украинскому автокефально-сектантскому движению и согласился бы их посвятить. Однако советская власть не пустила их дальше Харькова. Тогда они направились в Полтаву к архиепископу Парфению¹³⁶, уволенному на покой по тяжкой болезни (он страдал диабетом), но призванному временно управлять Полтавской епархией вследствие отъезда за границу архиепископа Феофана¹³⁷. Архиепископ Парфений, в миру Памфил Андреевич Левицкий, был уроженцем села Плешивца Гадяцкого уезда Полтавской губернии. По окончании курса Киевской Духовной академии он несколько лет служил в духовно-учебном ведомстве помощником смотрителя духовного училища. Приняв монашество в 1892 году, он был ректором Вифанской духовной семинарии под Москвой, а потом викарием Московской митрополии, епископом Можайским. Самостоятельную ка­федру получил он сначала в Каменец-Подольске, но не успел пробыть здесь, помнится, и двух лет, как перемещен был в Тулу. На кафедре Тульской и Белевской он был награжден саном архиепископа. В бытность в Каменец-Подольске владыка Парфе­ний поддался было влиянию тамошних рясоносных «украинцев», в особенности протоиерея Сицинского, и согласился на введе­ние в местной духовной семинарии преподавания истории «Украины» и истории «украинской литературы». Это обстоятельство создало ему репутацию украинофила, каковым он в действительности не был, и послужило поводом к переводу его в Тулу. Владыка Парфений всегда любил Малороссию, да и нельзя не любить столь прекрасной родины. В молодости он занимался ее историей и написал исследование о киевском митрополите Иоасафе Кроковском. Но он любил также Москву, которой посвятил лучшие годы своего епископского служения, уважал ее набожных благотворителей, которые передавали в его распоряжение крупные пожертвования на построение храмов в Малороссии. Владыке Парфению чужд был и непонятен украинский шовинизм, относящийся к «кацапам» с какой-то звериной ненавистью. Если он, как малороссиянин, с удовольствием принял поручение Святейшего Синода проредактировать предположенный к изданию на синодальный счет перевод Евангелия на малороссийское наречие, то это не значило, что он сочувствует выделению Украинской автокефальной Церкви (да еще с сектантскими уклонениями), о чем тогда и помину не было. С такой же готовностью редактировал он по поручению Святейшего Синода пе­ревод на современный русский язык житий святых (Четьих Миней), составленных его славным земляком — святым Дмитрием Ростовским (Туптало). Напрасно Церковная рада забежала вперед и распорядилась поминать за богослужением «Высокопреосвященнейшего Парфения, архиепископа Всеукраинского». Ког­да Стефан Орлик и Павел Погорелко явились к нему за посвя­щением во епископы, то он им сказал: «Поищите себе для этого кого-либо другого». В начале 1922 года владыка Парфений скончался.

Из Полтавы претенденты на епископский сан отправились разыскивать преосвященнейшего Агапита, архиепископа Екатеринославского, который был уроженцем Золотоношского уезда Полтавской губернии и обнаружил свои украинские симпатии тем, что 6 декабря ст. ст. 1918 года в Киеве на Софийской площади, у памятника Богдану Хмельницкому, приветствовал на «мове» Симона Петлюру и расцеловался с ним. Они побывали в Симферополе, но застали владыку Агапита возвратившимся в Екатеринослав. Они уговаривали его ехать с ними в Киев и возглавить^ собою Всеукраинскую Церковь или посвятить их. Ни на то, ни на другое владыка Агапит не согласился. Когда в 1922 году начались гонения на религию, он был арестован советским правительством и умер в «чрезвычайке» от истязаний. Стефан Орлик и Павел Погорелко возвратились в Киев незадолго до 1/14 октября 1921 года, когда должен был открыться созванный Церковной радой партийный Всеукраинский церковный собор. Неудача их поездки страшно обозлила Раду, и последняя решила идти на крайние меры, чтобы только достигнуть цели и иметь свой украинский епископат. На собор съехалось до пятисот делегатов, все «щирые украинцы». Характерно, что собор в первом же своем постановлении выразил благодарность советскому правительству «за издание закона об отделении Церкви от государства, который гарантирует (?!) свободу веры и дает возможность населению по своей воле (?) организовать церковную и религиозную жизнь». Потом было подтверждено, что собор считает себя законным, хотя в нем не принимает участия ни один епископ; что он властен разрешить все текущие вопросы, так как Украинская Церковь автокефальна; что он принимает начала управления Церковью, выработанные Церковной радой (изложены выше). Вслед за этим начались прения по вопросу об епископате. Одни полагали, что нужно посвятить собором, не обращаясь за хиротонией к епископам, одного архиепископа и вместе митрополита всея Украины, а тот уже посвятит традиционным порядком сколько понадобится епископов. В особенности за такой выход из положения ратовал бывший учитель духовного училища H. M. Чеховский, главная умственная сила собора после В. К. Липковского. Другие, напротив, думали, что следует пригласить на собор через особую депутацию представителя патриарха Тихона в Киеве экзарха Михаила (Ермакова) и просить его посвятить двух украинских епископов из двенадцати намеченных собором кандидатов. Большинство высказалось за посылку депутации, и она была снаряжена из пятнадцати лиц с М. В. Левицким во главе. Экзарх Михаил прибыл в Софийский храм, где заседал собор, однако не только не согласился удовлетворить просьбу собора, но объявил самый собор незаконным сборищем (как это и было по существу), противным канонам. Он объяснил, что епископов в Южной России будет вполне достаточно, так как в недавнее время он посвятил и еще будет посвящать епископов в важнейшие уезд­ные города, и после некоторых пререканий с М. В. Левицким удалился. Как и следовало ожидать, партийный Всеукраинский собор не обратил никакого внимания на слова экзарха Михаила. Решено было так: если одиннадцать двенадцатых частей соборян письменно выскажутся за посвящение первого архиепископа и вместе митрополита собором, в таком случае приступить к выбо­ру кандидата на этот сан. Из 294 присутствующих членов собора 284 ответили «да», 3 — «нет» и 7 воздержались вовсе от подачи записки. Таким образом, получилось количество голосов более требуемого (11/12 = 270). После этого кандидатом в митрополи­ты 8/21 октября 1921 года выбрали женатого протоиерея Василия Константиновича Липковского. На следующий день его про­возгласили митрополитом, а в воскресенье, 15/28 октября, состоялось его посвящение.

Этот обряд сам Липковский описывает так. «В посвящении приняли участие тридцать священников и все миряне, каких только в состоянии был вместить в своих стенах Софийский храм. В момент посвящения по толпе пробежала волна энтузиазма. Члены собора и все присутствующие клали руки на плечи друг другу, пока цепи рук не дошли до священников, меня окружавших. Последние возложили свои руки на меня» (Orientalia Christiana. 1923. № 4, P. 29 f 175]). Ставя далее многоточие, В. К. Липковский умалчивает, что затем его подвели к почивающим в Софийском храме мощам убитого татарами в местечке Скриголове 1 мая 1498 года киевского митрополита Макария и возложили на его голову мертвую руку священномученика. Вот каким путем положено было основание украинского епископата. Приведенная В. К. Липков-ским цифра участвовавших в его хиротонии священников — тридцать (мобилизованы были на этот случай все силы) — показывает, как численно ничтожна была та группа неистовых украинских попов, которая из-за революционных и украинско-шовинистических вожделений нарушила вековой церковный мир в Южной России и безжалостно повергла в бездну адски мучительных переживаний тысячи своих духовных собратий, обык­новенных приходских священников.

В. К. Липковский родился 7 сентября ст. ст. 1864 года в селе Попудном Липовецкого уезда Киевской губернии в семье священника. Биограф его особенно подчеркивает, что под влияни­ем своих старших сестер он в возрасте семи лет зачитывался уже «Кобзарем» Шевченко и знал наизусть его стихотворение «Сон» (одно из гнусных революционных произведений пьяной музы Шевченко, в котором он издевается, между прочим, над императрицей Александрой Феодоровной, давшей В. А. Жуковскому деньги на выкуп его из крепостной зависимости у Энгельгардта). Удивительно, как это биограф не подчеркнул еще, что будущий украинский митрополит знал наизусть и кощунственное стихотворение Шевченко «Мария», где Мать Господа нашего Иисуса Христа изображается на основании легенды Талмуда. В. К. Липковский проходил обыкновенную духовную школу и в 1889 году окончил курс Киевской Духовной академии. После этого он два года был учителем Закона Божия в двухклассной школе в местечке Шполе и в приготовительном классе гимназии в городе Черкассах, а 20 октября ст. ст. принял священство и 11 лет пробыл настоятелем прихода в городе Липовце. В 1903 году он был назначен смотрителем Киевского училища для приготовления учителей церковноприходских школ. В 1905 году он принимал горячее участие в революционных выступлениях группы киевского городского духовенства и в связи с этим был уволен от должности смотрителя училища и определен настоятелем прихода к киевском предместье Соломенка. Живя под Киевом, В. К. Липковский сотрудничал в левых киевских газетах, как-то: «Последние новости» (Брейтмана), «Огни» (Прохаски) и в других, группировал вокруг себя кружок единомышленников, подготовлявший украинское церковное движение. Революция 1917 года дала воз­можность кружку В. К. Липковского обнаружить свои планы. В эпоху Центральной рады кружок этот созвал украинский церковный съезд, на котором было решено освободить «украинскую» церковь от власти Московского патриарха, объявить ее автокефальной и как можно скорее созвать Всеукраинский церковный собор. В октябре 1917 года В. К. Липковский организовал из членов своего кружка церковное братство «Воскресения Христова», которое вскоре преобразовалось в Церковную раду. По настоя­нию лиц, вошедших в нее, патриарх Тихон, как упомянуто выше, благословил созыв Всеукраинского собора 1918 года.

Сделавшись митрополитом «народного посвящения» («народно высвяченным»), В. К. Липковский немедленно начал посвящать епископов из своих приятелей. Первым был посвящен о. Нестор Шараевский. Когда этот нелепый батюшка был законоучителем белоцерковской гимназии, то выступал против украинцев и за это переведен был попечителем Киевского учебного округа Зиловым в одну из киевских гимназий. В Киеве Шараевский первоначально примкнул к клубу русских националистов и во время болгаро-турецкой войны выступил там с диким и бессмысленным докладом, в котором «восточный вопрос» выводил из библейского сказания об Агари и Измаиле (Быт. 16). После революции 1917 года он перекинулся в украинский лагерь. В промежуток времени с конца октября 1921 года по конец июля 1922 года В. К. Липковским были посвящены в епископы, кроме Нестора Шараевского, назначенного в Киев, еще 19 лиц, а имен­но: Иван Теодорович — в Винницу, Александр Ярошенко — в Харьков, Георгий Михновский — в Чернигов, Григорий Сторо-женко — в Екатеринослав, Конон Бей — в Канев, Евфимий Калишевский — в Звенигородку, Владимир Бриосневский — в Белую Церковь, Георгий Евченко — в Оквиру, Иван Павловский — в Черкассы, Николай Пивоваров — в Таращу, Марк Грушевский — на Волынь (без определения местопребывания), Константин Мальшюкевич — в Умань, Николай Ворецкий — в Гайсин, Стефан Орлик — в Житомир, Михаил Маляревский — в Полонное, Иосиф Оксиюк — в Каменец-Подольск, Владимир Даховский — в Переяслав, Константин Кротович — в Полтаву и Николай Хиряй — в Нежин. К сожалению, мы не знаем биогра­фий этих епископов-«самосвятов», как их называют в народе, но, по слухам, между ними некоторые не были даже никогда священниками, а занимались учительством, кооперацией, сче­товодством, страховым делом. Нетрудно представить себе, на­сколько они мало соответствуют сану православного епископа. Эти «епископы» усердно занялись рукоположением священни­ков. В конце июля 1922 года В. К. Липковский писал своему приятелю диакону Павлу Корсуновскому в Америку: «В общем мы посвятили около тысячи священников. Некоторые — холостые, но они могут жениться, как того пожелают. Почти все наши свя­щенники и даже епископы обрили себе бороды и остригли волосы, ходят в куртках или в пиджаках. Что касается меня, то я сохраняю бороду и длинные волосы, ношу рясу» (Orientalia Christiana. 1923. № 4. P. 35 [163]). Люди, которых рукополагали «са­мосвяты» в священники «украинской благодати» (официальный термин), были самые низкопробные — полуинтеллигентная шу­шера из псаломщиков, народных учителей, волостных писарей, кооператоров, бухгалтеров, ура-социалистов. Да ничего лучше­го, при всем желании, и нельзя было найти в Болыневии в 1922 году, в особенности при условии исповедания «щирого украинства», после того разгрома умственных сил страны, какой учи­нили иудеи за пять лет своего владычества. Шли эти люди в укра­инские попы не для Иисуса, как говорили в старину, а для хлеба куса. Нужно помнить, что при большевистском режиме Южная Россия хронически голодает и обеспеченный «кус хлеба» в ней — удел счастливцев. И вот тысяча голодных людей бросилась на штурм приходов, на которых годами, часто десятками лет, иногда наследственно сидели представители старого законного духовен­ства. Иудейская власть «пока» была на стороне штурмующих, ибо видела в прежних священниках — «буржуев». Можно легко себе представить, какой ад водворился в церковной жизни Южной России.

«Украинская вера» в начальном своем фазисе (весной 1921 года) давала уже повод к тем неприятным сценам, которые мы для примера описали с натуры. В 1922 году борьба разгорелась вокруг тысячи храмов, к доходам которых протискивались попы «украинской» благодати, организуя из хулиганствующей молодежи и сельских отбросов украинские приходы в среде существующих. На первых порах истинно православное духовенство растерялось, й во многих местах «украинцам» удавалось путем насилий, драк, ругательств, при участии «комнезамов», овладевать храмами и даже изгонять священников из их собственных домов, как это было в рассказанном выше случае. Но постепенно, хотя и с опозданием, истинно православное духовенство поняло, что с «украинцами» необходимо бороться на почве большевистского закона об отделении Церкви от государства. Составлен был нормальный устав православного прихода, согласный с требованиями этого закона, и лозунгом борьбы провозглашено было сохранение славянского богослужения. Население, несмотря на свою косность, почувствовало, что творится что-то неладное, и все лучшие элементы сел стали примыкать к старому духовенству. Таким образом, почти повсюду при оспариваемых храмах образовалось по две приходских общины: «славянская» и «украинс­кая», каждая со своим священником и причтом. В. К. Липковский говорит об этом в упомянутом письме, но гордо добавляет: «Украинская община, очевидно, объединяет более деятельных членов, и успех почти всегда за нами». В устах лжемитрополита здесь непростительное самохвальство. Чтобы понять истинное положение вещей, нужно заменить слова «деятельные члены» словом «гайдамаки» или «хулиганы», и тогда смысл будет ясен: «украинцы» в приходах имеют успех постольку, поскольку они применяют разбойничьи приемы для изгнания законных пастырей. В другом месте письма В. К. Липковский выражается прямее: «Выгоняют своих прежних попов и требуют священников украинской благодати» (Orientalia Christiana. 1923. № 4. P. 31 [159]). Так злорадствует над участью своих духовных собратьев человек, именующий себя высшим пастырем стада Христова, но, очевидно, исповедующий Тараса Шевченко с его клокочущей злобой, а не Иисуса Христа с Его безграничной любовью. Господь Иисус Христос завещал нам признак, по которому надлежит узнавать Его учеников: «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин. 13, 35). Безошибочно мы можем определить на основании собственных слов В. К. Липковского, что он духом чужд учения Христова, а является одним из великих грешников, производящих «разделения и соблазны» вопреки учению Христа. Апостол Павел сказал о таких людях, что они «служат не Господу нашему Иисусу Христу, а своему чреву и ласкательством и красноречием обольщают сердца простодушных» (Рим. 16, 18).

Медовый месяц дружеских отношений между Церковной радой и иудейской властью быстро истек. Уже в июльском письме (1922 год) В. К. Липковский не скрывал, что «правительство по отношению к украинской церкви занимает там и сям, в особенности по селам, положение подозрительное и даже враждебное», что «коммунизм борется с украинскою церковью, как вообще со всякой религией» (Orientalia Christiana. P. 32 [160]).

Когда в Большевии начались гонения на христианство, особенно усилившиеся с весны 1923 года, то подверглась им и Украинская Церковь. В анонимном письме от 17 марта н. ст. 1923 года сообщаются следующие сведения о карах, постигших «украинских епископов»: Иосиф Оксиюк изгнан из Каменец-Подольска водворен на жительство в Харьков под надзором всеукраинской «чрезвычайки», Стефан Орлик просидел три месяца в «чрезвычайке», Георгий Евченко сидит в секретной тюрьме, Григорий Стороженко провел два с половиной месяца в тюрьме, и ему воспрещен въезд в Киев. О самом «митрополите» В. К. Липковском сообщается, что по распоряжению ГПУ (Государственного политического управления, иначе — прежней «чрезвычайки») он был арестован во время объезда им «украинских» приходов Киевской губернии в местечке Богуслав, пробыл там в заключении три недели и подвергался непрерывным допросам. «Украинцы», эти церковные и политические сектанты, всегда любили ставить себя на одну доску с иудеями, глупо считая себя наравне с иудеями «преследуемой» нацией. Иудейско-украинская дружба и теперь постоянно отмечается серьезной польской печатью (см., например, «Dziennik Poznański» от 24.02.1924, статья «Wśród Ukraińców»). Характерно в этом отношении заключение анонимного письма: «Самую главную деятельность в противо-христианской пропаганде, наибольшую горячность в организации всевозможных козней против нашей (то есть украинской) Церкви, как и против всякой религии, проявила, разумеется, "преследуемая нация" — жиды. Без сомнения, они делают вид, будто бы они выступают также против своих синагог, но это сказки для маленьких детей. Они оберегают свой жидовский "за­кон", потому что это единственный цемент, их связывающий; но они разрушают — исключительно и единственно — христианство, ибо они знают, что становятся господами того христианского народа, который остается без веры» (Orientalia Christiana. 1923. № 4. P. 89 [217]).

Большевия огорожена от нас китайской стеной самого изощренного в мире политического сыска, с трудом проникают оттуда запоздалые вести. Поэтому очень трудно судить о том, что там делается. Однако имеются сведения, что за последний год (с мая 1923-го по май 1924 года) «украинская» церковь потерпела в народе полный крах. Недавно нам довелось читать следующее газетное сообщение (от 1 июня н. ст. 1924 г.): «По упорно циркулирующим в Киеве и Харькове слухам, представители Украинской автокефальной Церкви (Липковского) обратились к патриарху Тихону с просьбой о выяснении тех условий, при которых Украинская автокефальная Церковь могла бы вновь вступить в каноническое единение с московским патриаршим престолом. От имени патриарха Тихона представителям Украинской Церкви было сообщено, что Православная Церковь не может рассматривать украинскую автокефальную иерархию как православную каноническую иерархию, и потому вопрос об объединении украинских автокефалистов с Российской Церковью может быть разрешен только путем принесения раскаяния и полного безусловного подчинения автокефалистов воле патриарха. Вопрос же о правах украинского языка в церковном богослужении уже давно разрешен патриархом в положительном смысле, и единственным препятствием к введению украинского языка в православное богослужение на Украине до сих пор является воля самого православного населения и духовенства».

Из этого сообщения можно заключить, что сами вожаки украинского церковного движения убедились наконец в полной его несостоятельности и ищут приличного выхода из создавшегося для них глупого положения. Им можно посоветовать единственный наилучший выход: сознать свое умственное и нравственное убожество, удалиться со сцены церковной жизни и перестать сеять «разделения и соблазны», против которых так вооружался апос­тол Павел.

XXVI

В то время как В. К. Липковский и его единомышленники хотели приблизиться к «самостийности» Украины через автокефалию «украинской» православной церкви, С. В. Петлюра со своей сворой, потерпев в 1920 году жестокую неудачу в открытом, совместном с Пилсудским выступлении с целью образования федеративного украинско-польского государства, решил сделать попытку подойти к разрешению той же бессмысленной и ненужной самостийнической проблемы путем организации вооруженного восстания против «советской власти» «украинских» селян. Исполнителем своих планов он выбрал в качестве «начальника повстанческого штаба» одного из атаманов, прогремевших в 1919 году, — Юрка Тютюнника. Насколько известно, Георгий Тютюнник во время мировой войны был произведен в штабс-капитаны и при Керенском проходил какие-то сокращенные курсы Академии Генерального штаба. В украинских кругах, по своему идейному убожеству отталкивающих от себя сколько-нибудь даровитых людей, Тютюнник считался чуть ли не военным гением, каким-то будущим наполеончиком. Но один офицер, проведший два месяца в лагере Тютюнника летом 1919 года, рассказывал нам, что это человек малоспособный, лишенный каких бы то ни было идей и нравственных принципов, законченный тип лукавого и хитрого бандита, не останавливающегося ни перед чем для наживы, настоящий дикий «гайдамака» времен Уманской резни 1768 года. Если он вел удалую партизанскую борьбу с большевиками, то вовсе не из-за несогласия в идеях, а просто ради того, что ему было досадно и завидно смотреть, почему наживаются от грабежа еврейчики и комиссары из тюремных сидельцев и каторжан, а не он, Юрко Тютюнник. Украинцы теперь уверяют, будто бы Тютюнник, принимая из рук С. В. Петлюры должность «начальника повстанческого штаба», находился в то же время в теснейшей связи с украинскими большевиками Шуйским и Савицким и обменивался с ними письмами и сообщениями через некую Ирину Левицкую, сотрудницу культурно-просветительного отдела штаба 4-й Киевской дивизии (см. газету «Дзвин» от 1 декабря 1923 года, № 36). Тютюнник будто бы хотел обмануть одновременно и большевиков, и Петлюру, чтобы самому сделаться гетманом, диктатором Украины и потом на ее границе встретить Петлюру с его сторонниками пулеметным ог­нем («зустринути на кордони Украины пулеметамы», по его любимому выражению). Все это весьма возможно, как возможно и то, что Тютюнник вызвал так называемое «октябрьское» («жовтневе») восстание с намерением выдать этим способом в руки большевиков наиболее сознательных и деятельных представителей оставшейся в Большевии националистической интеллигенции. Такой беспринципный тип, как Тютюнник, из-за каких-либо личных выгод и соображений легко мог пойти и на роль провокатора. Во всяком случае, восстание осенью 1921 года не Дало никаких осязательных результатов и кончилось тем, что Тютюнник с важнейшими из своих «прибичников» удрал в Польшу, а последний отряд из его «армии» в начале декабря месяца был окружен и захвачен в плен красноармейцами около местечка Базар Овручского уезда на Волыни. Тут разыгралась одна из тех диких, потрясающих драм, какие возможны только в Большевии. По распоряжению киевской «чрезвычайки» пленники были заперты в церкви местечка Базар до прибытия на место председателя ее, иудея Лившица. Всех пленных оказалось 359 душ. Когда приехал знаменитый своей жестокостью Лившиц, немедленно сделано было распоряжение вырыть глубокую яму длиной 60 и шириной 30 аршин. Стоял лютый мороз. Расстояние от церкви до   ямы было довольно значительное. Когда яма была готова, пленным в церкви приказывали донага раздеваться, а потом партиями по 25 человек водили их голыми по трескучему морозу до ямы, ставили рядком у края ее и расстреливали в затылок. Тела сваливались в яму. Лившиц у ямы наблюдал за порядком. Таким образом постепенно расстреляны были все пленные, и яма была засыпана землей. Так как при спешке расстрела не всякий пленный кончался сразу, то потом долго еще из ямы слышались стоны умиравших. Один недострелянный пленный, лежавший сверху, выбрался как-то из свеженасыпанной земли, убежал и спрятался в стоге сена. Сейчас же его поймали красноармейцы и пристрелили уже по-настоящему. Кроме того, в связи с восстанием в Киеве было расстреляно 189 наиболее выдающихся руководителей и организаторов украинского противобольшевистского движения. Множество увлекающейся украинской зеленой молодежи расстреляно было «чрезвычайками» в Лубнах, Умани, Звенигородке, Сквире, Каневе, Черкассах и в других провинциальных городах.

Тютюнник поселился под чужим именем во Львове и летом 1922 года якобы писал там свои мемуары. Однако во Львове он чувствовал себя не в своей тарелке, да, кажется, у него были нелады и с польскими властями. Вследствие этого, чтобы получить возможность вернуться на родину, он пытается реабилитировать себя перед харьковской «чрезвычайкой» (по-новому — ГПУ) и вступает через третьих лиц в переговоры с председателем ее, Балицким. Первым условием Балицкий ставит выдачу всего архива, какой накопился у Тютюнника за время бытности его партизаном и начальником повстанческого штаба. Разумеет­ся, в этом архиве Балицкий рассчитывал найти сведения о подпольных украинских противобольшевистских организациях, ускользавших от взоров всезнающей «чеки». Архив был выдан Тютюнником, и с тех пор прекратилась всякая возможность планомерных восстаний на юге России, потому что с помощью документов этого архива были раскрыты и уничтожены все комитеты и штабы, которые могли управлять восстаниями. При этом подвергнуты были массовому расстрелу благополучно спасшиеся до этого военные руководители из бывших офицеров. Но и этого Балицкому показалось мало для пропуска бывшего партизана и повстанца в Большевик). Он потребовал, чтобы Тютюнник впе­ред прислал в залог свою семью. И на это согласился последний: его жена и дочь в сопровождении двух адъютантов выехали из Львова через Варшаву прямо в Харьков. Когда семья Тютюнника была уже в руках чека, тогда только он сам получил разрешение прибыть в Большевик» со своим штабом через румынскую грани­цу (Дзвин. 1.12.1923. № 36)..

Так позорно закончил свою украинскую политическую дея­тельность главный сотрудник Симона Васильевича Петлюры.

Сам Петлюра тем временем пребывал в Варшаве, получил польское гражданство и, по уверению генерала Грекова и атамана Струка, состоял чиновником польского генерального штаба (см. подписанное ими «Открытое письмо Центрального украинского национального комитета Симону Петлюре, члену бывшей Украинской Директории» от 26 января 1923 г. из Копенгагена // Новое время. 20. 02.1923. № 545).

Эти же лица говорят, будто бы он затевает увлечь Польшу на новое выступление против большевиков с целью продолжительной оккупации Украины, включая Донецкий бассейн до линии Лиски — Лихая — Батайск, «с тем, что через пятнадцать лет Правобережная Украина, Херсонщина и Крым будут подвергнуты плебисциту, а левобережная ее часть оставлена оккупационной армией». Мы, конечно, не верим этим сказкам: во-первых, Петлюра достаточно дискредитировал себя в глазах польских политических деятелей, и вряд ли кто из них его послушает; во-вторых, опыт 1920 года чересчур дорого обошелся Польше, чтобы она захотела его повторить, не говоря уже о том, что люди, стоящие ныне у кормила правления Польшей, не склонны «бряцать сабельками», как Пилсудский, а предпочитают упорядочи­вать польские финансы и устраивать внутренний быт польского государства. Имея в своих пределах не менее шести миллионов иудеев, Польше нельзя рисковать открыто бороться с иудейской властью в России, если она не хочет поставить на карту самое свое существование. Весной 1924 года о Петлюре были газетные известия, будто бы он выехал из Варшавы с намерением посетить все европейские столицы, начиная с Бухареста и кончая Римом (в частности, Ватиканом), и попытаться сдвинуть с мертвой точки украинский вопрос. Можно предполагать, что его поездка была так же бесплодна, как двести с лишком лет тому назад не дали никаких результатов метания по тогдашним европейским дворам такого же авантюриста, как Петлюра, Филиппа Орлика¹³⁸, после смерти Мазепы в Бендерах избранного в гетманы казацкой эмиграцией и тщетно старавшегося с помощью иностранных держав дать реальную оболочку своей призрачной гетманской власти.

Иудейская коммунистическая партия, которая вот уже семь лет правит Россией, всегда имела и имеет свой украинский отдел. Украинские большевики — Шумский, Савицкий, Затонский, Гринь­ко, Касьяненко, Скрынник и другие — с самого начала играли в большевичестве некоторую роль. Но отношение к «украинству» центральной иудейской власти менялось в связи с обстоятельствами, не совсем для нас ясными. Сначала оно было благоприятным: большевики усвоили себе всю украинскую терминологию, Южную Россию называли «Украиной», малорусский народ — «укра­инским»; даже объявили Украину отдельной «Украинской Социалистической Радянской Республикой» (УСРР), в которой официальным языком признавалась «мова», и возглавили ее румынским болгарином Раковским.

В 1920 году большевики в отместку за участие Петлюры в польском наступлении беспощадно расстреливали «украинцев», но оставляли неприкосновенной вывеску «УСРР». Мир с Польшей в Риге заключала якобы не только Российская Советская Республика, но и «Украинская Радянская». Приблизительно в июне 1921 года случилось что-то такое, вследствие чего приказано было устранить «мову» из присутственных мест и заменить ее тем русским воляпюком, который употребляла советская бюрократия во всех остальных частях России. С весны 1923 года большевики опять возвратились к украинизации. В. В. Шульгин в своей интересной статье «8-е января» (Новое время. 17. 02. 1924. № 843) говорит о ней так: «Вот уже, кажется, год, как большевики украинизируют Украину по-настоящему: бюрократия обязана пользоваться галицийской тарабарщиной, чиновники зубрят ее, проклиная, но не смея ослушаться, а в гимназиях и школах несчаст­ные русские дети подвержены той же пытке» — и пробует объяснить, почему это делается. Он полагает, что украинизация вводится правящим иудейством для того, чтобы закупить ее и расположить к себе вождей украинства и таким образом удержать их от погромной проповеди. Такое объяснение неправильно. Во-первых, в распоряжении большевиков наготове имеется радикальное средство прекратить погромную проповедь любого человека — это его расстрелять. В Большевии сотни раз расстреливали за под­слушанное шпионом или чекистом произнесение на улице слова «жид». Во-вторых, вожди украинства, как Грушевский, Винниченко, Петлюра, Порш, Ковалевский, Мартос и прочие, всегда были в достаточной степени закуплены и за совесть дружили с иудеями и служили им. Многие из них были с иудеями в родственных связях: у Винниченко жена иудейка, Порш родился от иудейки и т. д. Притом вожди эти не настолько влиятельны и популярны, чтобы могли побуждать к погромам или удерживаті от них народные массы. Погромы стихийны, как доказывает это многотысячелетняя история иудеев, и в них всегда бывают виновны сами иудеи. Наконец, чем объяснить, что, по сведениям польских газет, с 15 июля 1924 года объявлена опять дезукраинизация: вместо «мовы» вновь вводится русский язык как официальный? Вероятно, это распоряжение имеет связь с тем стремлением большевиков к централизации управления Россией, о котором говорил недавно в публичном докладе возвратившийся из Москвы польский посол Дашинский. Нужно поэтому думать, что и отношение к украинцам-«вождям», и смена украинизации дезукраинизацией или наоборот — вытекают из каких-то других побуждений и соображений иудейской политики, а отнюдь не из страха перед погромами. Иногда эти тайные пружины обнаруживаются. Например, сами «украинцы» признались, что Юрка Тютюнника большевики впустили к себе потому, что он выдал «архив», на основании которого «повстанчество было ликвидировано на Украине», как самодовольно отмечает ОГПУ. Михаила Грушевского большевики решили впустить, очевидно, в связи с так называемым профессорским процессом. Как-никак предназначался к ликвидации Николай Прокопьевич Василенко, известный ученый и публицист, один из столпов украинства, член Украинской Академии наук, только потому не занявший место ее президента, что его избрание не было утверждено советской властью. Как раз в это время большевики были признаны со сторо­ны Италии и Англии законными правителями России и ожидалось подобное же признание со стороны ряда других меньших держав. Для подслеповатых глаз Европы нужно было как-то затушевать готовящееся преступление. И вот советская власть пригласила М. С. Грушевского устроить так, чтобы Украинская Ака­демия наук вместо выражения соболезнования и сочувствия своему несчастному, обреченному на гибель сочлену обратилась с приветствием к его палачам. Бывший цесарско-королевский профессор Львовского университета, всосавший в себя начала подлой австрийской политики, пошел на такую гнусность. В «Новом времени» от 25 марта 1924 года (№ 874) появилось следующее известие: «Торжественное заседание Украинской Академии наук в Киеве с участием профессора Грушевского приняло резолюцию с выражением приветствия советской власти. Совпадение этой резолюции с предстоящим в Киеве же профессорским процессом вызывает среди населения весьма нелестное отношение к украинцам». Так отблагодарил М. С. Грушевский Н. П. Василенко за ту пространную статью в «Киевской мысли», в которой Нико­лай Прокопьевич с пылом доказывал, что кафедра русской истории в Киевском университете после В. В. Антоновича и П. В. Голубовского должна преемственно перейти только к М. С. Грушевскому как достойнейшему из учеников В. В. Антоновича. Что касается смены украинизации дезукраинизацией или наоборот, то, по нашему мнению, она объясняется общими колебаниями правящего иудейства, которое никак не может решить, что ему выгоднее и удобнее: управлять ли Россией, расчлененной на ряд более крупных и мелких республик, или Россией централизованной. Если население тяготится навязыванием ему тошнотворной «мовы», особенно в школе, то это весьма мало беспокоит иудеев, так как одна из основных задач их правления — делать жизнь подвластного им христианского населения как можно более не­выносимой и всячески издеваться над его чувствами. Они верят в то, что применяемый ими террор всегда и везде вывезет. Поэтому в клокочущей ненависти к иудеям всей толщи населения Южной России не может быть сомнения. Но это не относится к «украинцам». Мы не раз отмечали выше, что «украинцы», как одна из социалистических сект, всегда склонны были объеди­няться с иудеями. Среди галицийских украинцев такое настроение существует и в настоящее время. Недавно еще автор статьи «Wśród ucraińców» («Среди украинцев») в серьезной польской га­зете «Dziennik Poznański» (от 24.02.1924, № 46) писал об этом явлении следующее: «Весьма знаменательно, что украинцы при­дают мало значения жидовской опасности, угрожающей их существованию и их народной культуре. Города и села Восточной Малопольши ожидовливаются ужасающим образом. Жиды скупают недвижимость из рук русских и польских мужиков. Они же составляют огромный процент среди крупных землевладельцев. Все это, однако, не привлекает внимания украинцев, между тем как самые симпатии, притворно выказываемые им жидами, должны были бы вразумить украинских агитаторов и дать им по­нять, в чью пользу они в конце концов работают». Поясним, что Восточной Малопольшей принято теперь в польской печати называть Восточную (русскую) Галицию, и добавим, что, по газетным известиям, иудеи овладели даже такими финансовыми украинскими учреждениями в Галиции, как Земельный банк и «Защита земли». Виднейшие представители украинского движения в Галиции в данную минуту — Владимир Загайкевич, Грыц Тершаковец, Лев Бачинский и даже каноник Куницкий, — по общим отзывам, весьма благоволят к иудеям. В теперешнем польском сейме украинские послы почти постоянно блокируются с иудеями.

В Большевии «украинцы» как будто начинают отходить от на­пущенного на них иудеями угара и пробуют представлять себе вещи в их настоящем виде, а не в иудейском освещении. Для иных из них это прозрение кончается трагически. Был «украинец», широко известный в Киеве, Харькове и в Полтавской губернии. По профессии он был адвокат и одно время состоял в Киеве юрисконсультом юго-западных железных дорог. Потом он перенес свою деятельность в Харьков. Мы говорим о Николае Ивановиче Михновском. Это был непримиримый «самостийник», считавший все русское для себя чуждым и издавна мечтавший об украинской государственности. Когда в 1917 году в Полтаве про­исходили выборы во Всероссийское учредительное собрание, он стоял первым кандидатом по так называемому «самостийныцькому» списку № 11. Продолжительное время Н. И. Михновский укрывался от большевиков на Кавказе, но, когда началась в 1923 году «украинизация по-настоящему», он вернулся в Киев. Насмотревшись досыта на то, что сделали иудеи с ненькой-Украиной и как они проводили украинизацию, он повесился, оставив краткую предсмертную записку: «Я предпочитаю повеситься, чем быть повешенным жидами». Этими словами произнесен смертный приговор «украинской идее», которая потеряла всякую привлекательность даже для такого корифея украинства, как Мыколa Михновский, после того, как ее запачкали и огадили иудеи.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Мы лично, родившись и проведя, по окончании образова­ния, почти полвека сознательной практической жизни в глубине Левобережной Малороссии, да и всяк, живший в малорусской деревне и служивший на уездных должностях, требовавших ежедневного общения с малорусским сельским населением, если он не впитал в себя яда украинской ереси, — мы можем засвидетельствовать и подтвердить, что нам никогда не представлялось надобности обращаться к «мове». Мы говорили по-русски, не подражая московскому выговору, а так, как вообще в семье и в обществе говорят на юге, и селяне прекрасно нас понимали, а мы понимали селян. Никакие словари Гринченко или Уманца не были нам нужны. Школа, суд, военная служба, передвижение по железным дорогам, отхожие промыслы, газеты приучали население к общерусскому литературному языку, который постепенно вытеснял из обихода старинный малороссийский говор. Язык живет и меняется, как всякое произведение человеческого духа. За пятьдесят лет нашей сознательной жизни говор малорусской деревни коренным образом изменился, утратил всю ту польскую примесь, которая в нем, по традиции, держалась от времени владычества поляков в Малороссии, и заметно приблизился к русскому литературному языку. В Левобережной Малороссии этот процесс шел быстрее, а в Правобережной — медленнее — вследствие наличности крупных польских имений (на­пример, графов Браницких, графов Шембеко, графов Потоцких, графов Собанских и сотен других владельцев), которые благодаря своей польской администрации являлись центрами полонизма и влияли на сохранение в малорусской народной речи польских налетов, главным образом в словаре, создавших впечатление, будто эта речь — не совсем русская. «Мова» в самых народных низах выходила из моды и теряла свои старинные особенности — становилась «археологической». Изредка на должности мирового судьи, когда приходилось иметь дело с какой-ни­будь захолустной бабой, удобнее было задавать ей вопросы, под­лаживаясь под ее говор, чтобы лучше добиться правды. В глазах «правоверных украинцев» мы совершали ужасное преступление: мы «вжывалы звычайного огыдного русско-малороссийськаго жаргону» («украинцы, может быть, не догадываются, что они выражаются по-польски: mvsmy wzywali zwyczajnego ohydnego rusko-malorosyjskiego żargonu». — Андріевскій В. З мынулого. Ч. 1. С. 48). Тем не менее так складывалась в отношении языка повседневная жизнь. Все считали себя русскими и различались только по степени развития и образования, но не по народности. В той местности, где нам суждено было родиться и работать, проживало много старообрядцев из стародубских слобод: Воронка, Елионки, Лужков. Эти типичные великорусы тоже нисколько не чувствовали себя чужими, несмотря на религиозную разницу, и прекрасно уживались и сообщались с основным малорусским населением.

Во время войны 1914, 1915 и 1916 годов в одном из воинских присутствий Малороссии перед нашими глазами прошли тысячи запасных, новобранцев, раненых, увечных и больных. Встречались интересные типы. Например, почти все бывшие матросы были художественно татуированы в японских портах рисунками на груди и на руках выше локтя черной, красной или синей краской. У одного большой крест спускался с шеи на массивной цепочке. У другого на руке наколот был крест, подпертый якорем. Третий имел на руке изображение могилы, увенчанной крестом. Более легкомысленные носили и на груди, и на руках фигуры голых женщин в соблазнительных позах. В одной волости попалась группа новобранцев, разучившихся говорить по-русски, так как они несколько лет пробыли на работах в Аргентине. Все эти тысячи людей к присутствию обращались и между собою разговаривали по-русски с примесью некоторых местных отличий или отмен. Только в виде редких исключений, приметных сразу для опытного глаза, появлялись среди этих толп «свидоми украинци». Обыкновенно это были семинаристы, народные учителя, кооператоры и подобные представители сельской полуинтеллигенции, распропагандированные из Галиции.

«Украинцы» — это особый вид людей. Родившись русским, украинец не чувствует себя русским, отрицает в самом себе свою «русскость» и злобно ненавидит все русское. Он согласен, чтобы его называли кафром, готтентотом — кем угодно, но только не русским. Слова: Русь, русский, Россия, российский — действуют на него, как красный платок на быка. Без пены у рта он не может их слышать. Но особенно раздражают «украинца» старинные, пред-ковские названия: Малая Русь, Малороссия, малорусский, малороссийский. Слыша их, он бешено кричит: «Ганьба!» («Позор!» От польск. hańba). Это объясняется тем, что многие из «украинцев» по тупости и невежеству полагают, будто бы в этих названиях кроется что-то пренебрежительное или презрительное по отношению к населению Южной России. Нам не встречалось ни одного «украинца», который захотел бы выслушать научное объяснение этих названий и правильно усвоить себе их смысл. Между тем, как мы упоминали выше, название «Малая» в приложении к Руси или России является самым почетным, какое только можно себе представить. Оно (по терминологии, усвоенной средневековьем от древнегреческих географов) определяет, что Русь, или, по греческому выговору, Россия, собравшаяся в X веке около Киева, была первоначальной, исконной, основной Русью, прародиной русского племени.

Как же понять такой парадокс, что русские ненавидят свою «русскость» как что-то им чуждое и отвратительное? Мы полагаем, что это странное явление может быть объяснено только из учения о расах. Население Южной России в расовом отношении представляется смешанным. Русское в своей основе, оно впитало в себя кровь целого ряда племен, преимущественно тюркского происхождения. Хазары, печенеги, такие мелкие народцы, как торки, берендей, ковцы, известные под общим именем черных клобуков (каратулей), половцы, татары, черкесы — все эти племена преемственно скрещивались с русскими и оставили свой след в физических и психических особенностях южнорусского населения. Наблюдения над смешением рас показывают, что в последующих поколениях, когда скрещивание происходит уже только в пределах одного народа, тем не менее могут рождаться особи, воспроизводящие в чистом виде предка чужой крови. Зна­комясь с деятелями украинского движения начиная с 1875 года не по книгам, а в живых образах, мы вынесли впечатление, что «украинцы» — это именно особи, уклонившиеся от общерусского типа в сторону воспроизведения предков чужой тюркской кро­ви, стоявших в культурном отношении значительно ниже русской расы. Возьмем, например, таких известных «украинцев», как покойный Орест Иванович Левицкий¹³⁹ (Левко Маячанец) или Владимир Николаевич Леонтович (В. Левенко). Наблюдая цвет их смуглой кожи и густо-черных волос, выражение их лица, походку, жесты, речь, вы невольно думали: вот такими, наверное, были тюрки, что поселились под Переяславом-Русским и «ратились» на русь, или берендей, основавшие Берендичев, нынешний Бердичев. Среди наблюдавшихся нами «украинцев» такие типы составляли подавляющее большинство. Так как, по убедительным для нас новейшим исследованиям немецкого антрополога Бурге-рафиллингена, известно, что в низших расах воплощаются духи тоже низших душевных качеств, то понятно, почему «украинцы» отличаются обыкновенно тупостью ума, узостью кругозора, глупым упрямством, крайней нетерпимостью, гайдамацким зверством и нравственной распущенностью. Такие свойства низшего духа в полной мере присущи были самому украинскому святому и пророку Тарасу Шевченко. Поэзия его действует на души его поклонников не возвышающим, а понижающим образом. Она не смягчает их, не облагораживает, не вызывает в них нежных, добрых чувств, а, напротив, огрубляет, развращает, озверивает.

«Украинская идея» — это гигантский шаг назад, отступление от русской культуры к тюркскому или берендейскому варварству. В древнерусской летописи часто повторяется о тюркских кочевниках, что они «заратишася» на Русь, то есть пошли на Русь ратью, войной. Возрождаясь в «украинцах», они опять идут войной на Русь — в области культурной: они хотели бы стереть всякий след «русскости» в исконной, сердцевинной, Малой (в греческом по­нимании) Руси. Все русское для них — предмет глубочайшей ненависти и хамского презрения. Мы неоднократно упоминали выше о том, что украинское движение с начала XX века сделалось орудием политических интриг против России, главным образом со стороны Венского кабинета, который строил планы включить богатейшую Южную Россию под названием «Украины» в состав Придунайской монархии. Возбудителями и проводниками такой идеи являлись польские политические деятели в Галиции. Теперь роль Австро-Венгрии приняла на себя Чехо-Словакия. Воспитывая на свой счет украинских янычар в лице разных будущих педагогов, агрономов, химиков, техников, шоферов, машинистов и тому подобных «демократических» деятелей, она рассчитывает иметь в них передовую рать, которая поможет ей «украинским» коридором — через Закарпатскую Русь и Восточную Галицию — связаться с заветной областью пшеницы и сахара, угля и железа, меди и каменной соли — для сбыта произведений чешской промышленности и для получения южнорусского сырья.

Обманулась на «украинцах» Австро-Венгрия, обманется и Чехо-Словакия. С помощью отродившихся представителей низшей расы ничего прочного создать нельзя. Только духовно преображенная, сильная Россия, объединяющая под знаменем общерусской культуры все ветви русского племени и сбросившая с плеч груз этнографической Польши, постоянно ослаблявшей русскую мощь, с доступом через Босфор и Дарданеллы к мировым торговым путям — только такая Россия обеспечит спокойствие Европы и даст возможность западным народам нормально развивать свою хозяйственную деятельность. Без восстановления России Европа вечно будет хворать. Менее всего поможет ее выздоровлению искусственно созданная социалистическая «Украина».

Комментарии.

Книга А. Царинного «Украинское движение» была написана в 1924 году и издана стараниями князя А. М. Волконского в 1925 году в Берлине. Князь Волконский в своем обширном предисловии говорит об авторе книги как о «неизвестном».

О том, кто скрывался за псевдонимом А. Царинный, можно только гадать. На наш взгляд, наиболее вероятной версией можно считать предположение о том, что это Стороженко Андрей Владимирович (1857— после 1918). В пользу того предположения есть несколько косвенных данных. Андрей Владимирович происходил из древнего казацкого, старшинского рода; один из его предков (возможно, даже дед) — писатель Андрей Яковлевич Стороженко (1790—1858), псевдоним которого был Андрий Царинный. Хорошее знание ситуации в киевском Клубе русских националистов, видное из книги «Украинское движение», также наводит на мысль о принадлежности ее перу А. В. Стороженко, кото­рый был членом этого клуба. Широта охвата литературно-общественной жизни малороссийских земель и универсальные знания автора говорят о принадлежности его к высшим образованным слоям Западного края. А. В. Стороженко подходит и под этот критерий. Он окончил привилегированный Катковский лицей и Киевский университет Святого Владимира, был одним из крупнейших знатоков малорусской истории. Его родственником был крупный специалист по английской литературе профессор Николай Ильич Стороженко. Еще одним косвенным подтверждением авторства А. В. Стороженко, являвшегося в конце XIX века главой переяславского земства, можно считать осведомленность А. Царинного о переяславских деятелях. Наряду с этим А. В. Стороженко являлся автором капитального исследования «Стефан Баторий и днепровские козаки» (1904), написанного на основе малоизвестных польских источников, работа с которыми требовала тонкого знания польского и латинского языков, что также отличает работу А. Царинного. Все это дает нам право стоять за высказанное нами выше предположение. Остается ответить на вопрос: почему книга подписана псевдонимом? Возможно, автор находился на территории Польского государства, которое в двадцатые годы XX столетия крайне притесняло малорусов и устраивало гонения на православных.

1. Катков Михаил Никифорович (1818—1887) — знаменитый русский публицист, издатель и критик. С 1856 редактор журнала «Рус­ский вестник», с 1863 — редактор газеты «Московские ведомости». Собрание его статей опубликовано в двадцати пяти томах в 1897 году.

2. Спасович Владимир Данилович (1829—1906) — русский юрист. Специалист по международному и уголовному праву. Основной труд — «Учебник уголовного права» (Т. 1, в. 1—2, 1863).

3. Кулаковский Платон Андреевич (1848—1913) — русский исто­рик и филолог-славист. Основной труд — «Иллиризм. Исследование по истории хорватской литературы периода Возрождения» (1894).

4. Дмовский Роман Валентинович (1864 — после 1917) — польский политический деятель и публицист. Окончил Варшавский университет. В 1892—1893 сидел в варшавской тюрьме по политическому делу. В 1895 переселился в Австрию. Вернувшись в русскую часть Польши, стал лидером народно-демократической партии. В 1907 году был избран во II, а затем и в III Государственную думу, где, был председателем польского коло. В 1909 снял с себя депутатские полномочия. Автор книги «Германия, Россия и польский вопрос» (1909).

5. Бельский Мартин (1494—1575) — польский летописец, созда­тель первой хроники на польском языке. Дворянин, участвовавший в современных ему войнах Польши.

6. Рей Николай (ок. 1507—1569) — польский писатель, поэт. Пер­вый из польских писателей, творивший только на польском языке. Был кальвинистом. Основные сочинения: «Зерцало, или Жизнь честного человека», сборник стихов «Зверинец».

7. Кохановский Ян (1530—1584) — польский поэт. Ученик Николая Рея. Учился в Краковском университете. Затем жил в Италии и Франции. Участвовал в войне с Москвой в 1568 году. Переводил с греческого. Автор поэм «Шахматы», «Знамя», «Сусанна», «Поход на Москву», драмы «Отпуск послов греческих».

8. Сенкевич Генрик (1846—1916) — польский писатель. Автор исторической трилогии, включающей романы «Огнем и мечом» (Т. 1-4, 1884), «Потоп» (1886), «Пан Володыевский» (Т. 1-3, 1887-1888); романов «Крестоносцы» (1897) и «Quo vadis» («Камо грядеши», 1894—1896) и других. Нобелевский лауреат (1905).

9. Реймонт Владислав (1867—1925) — польский писатель. Автор романов «Мужики» (Т. 1—4, 1904 — 1909), «Комедиантка» (1896), «Обетованная земля» (Т. 1—2, 1899) и исторической трилогии «1794 год» (1913—1918). Нобелевский лауреат (1924).

10. Ягеллоны — династия королей польских (1386—1572) и великих князей литовских (1377—1572), с перерывами. Династия правила также в Чехии (1471-1526) и Венгрии (1440-1444, 1490-1526). Родоначальником был Ягайло (ок. 1350—1434) — великий князь литовский в 1377—1392 (с перерывами), король польский с 1386.

11. Баторий Стефан (1533—1586) — польский король в 1575 — 1586 годах. С шестнадцати лет был на военной службе у короля венгерского и чешского Фердинанда, а затем служил у князя Транснльвании Иоанна-Сигизмунда Запольского. В 1571 был избран князем Трансильвании. В 1575 избран королем Польши. Боролся с царем Иоанном Грозным в Лифляндии и под Псковом.

12. Клёнович Севастиан Фабиан (1550-1602)   — польский поэт, писал как на латыни, так и на польском языке. Автор поэмы «Roxolania» ; (1584) — о Червонной Руси.

13. Григорий Тискиневич — гетман запорожских казаков (1610). Участвовал в походе запорожцев в Крым (1609).

14. Рогоза Михаил (7 — 1599)  — киевский митрополит, один из организаторов Брестской унии 1596. В 1589 был назначен польским; правительством киевским митрополитом. В 1596 он перешел в униат­ство и организовал гонения на православных.

15. Ипатий Поцей (1541-?) — униатский деятель, писатель. Рожденный в православной семье, сделался кальвинистом. В 1574 снова принял православие. Занимал видные должности, вплоть до каштеляна Брестского. В 1594 принял монашество и стал епископом Владимирским. Вместе с другими четырьмя западнорусскими епископами подпиг сал соглашение с Римом.

16. Ордын-Нащокин Афанасий Лаврентьевич (ок. 1605—1680) — русский дипломат, боярин, воевода. При государе Алексее Михайловиче был руководителем внешней политики (1667—1671). Возглавлял Посольский и другие приказы. В 1672 постригся в монахи.

17. Август II (Фридрих) Сильный (1670-1733) - курфюрст саксонский в 1694 — 1733 и с 1697 король Польский. Приняв католицизм, он был выбран шляхтой королем Польши. Воевал со шведами в Северной войне.

18. Август III (Фридрих) (1694-1763) - курфюрст саксонский в 1733—1763 и король польский. Воспитанный в протестантизме, перешел в католичество. Понес поражение в войнах с Пруссией.

19. Станислав Август Понятовский (1732-1798) - последний король Польши, правивший в 1764 — 1795. Избран при поддержке императрицы Екатерины II и прусского короля Фридриха. В его правление Польша была трижды разделена между Россией, Пруссией и Австрией.

20. Румянцев Петр Александрович (1725—1796) — граф, русский полководец и государственный деятель, генерал-фельдмаршал. В 1740 участвовал в чине подпоручика в войне со Швецией. Участник Семилетней войны. В 1764 назначен президентом Малороссийской коллегии и генерал-губернатором Малороссии. Провел так называемую «Румянцевскую опись». В русско-турецкой войне 1768—1774 командовал 2-й армией. Одержал победы под Рябой Могилой, при Ларге и Кагуле. В начале русско-турецкой войны 1787—1791 командовал украинской армией. В 1789 отозван в Петербург. В 1794 главнокомандующий русскими войсками в Польше.

21. Грондский Самуэль (? — ок. 1672) — дипломат на службе Польши, Швеции иТрансильвании, историк. В 1655 сопровождал польского посла Любовицкого к Б. Хмельницкому с письмами от короля Карла X Густава. В 1657 вел переговоры с представителем Б. Хмельниц­кого от имени князя Трансильвашш Дердя II Ракоци. Автор книги «История казацко-польской войны».

22. Стрыйковский Мацей (ок. 1547 — 1582) — польский историк. В 1570 окончил Краковскую академию. Был военным, затем дипломатом. Автор «Хроники польской, литовской, жмудской и всей Руси» (изложение доведенр до 1572).

23. Потоцкий Ян (1761 —1815) — польский общественный деятель, историк. Служил в министерстве иностранных дел при императоре Александре I. Автор многих тенденциозных работ по славяноведению.

24. Чацкий Тадеуш Фаддей (1765—1813) — польский общественный деятель. В 1803 назначен ревизором училищ Волынской, Подольской и Киевской губерний. Совместно с Г. Коллонтаем основал Кременецкий лицей. Покровительствовал этому лицею. Разработал училищный устав (1805), утвержденный Александром I. Автор псевдонаучной работы «О названии "Украина" и зарождении казачества» (1801).

25. Полетика Григорий Андреевич (1725—1784) — малорусский писатель. В 1745 окончил Киевскую академию. В 1764—1773 — глав­ный инспектор Шляхетского корпуса. Отстаивал в написанных им произведениях автономию Левобережной Малороссии и казацкие вольности. Автор «Исторического известия, на какой основе Малая Россия была под республикой Польской...» и, как полагают, «Истории русов».

26. Полетика Василий Григорьевич (1765 — 1845) — собиратель материалов по истории Малороссии. Окончил Виленский университет. До 1790 был на военной службе. По мнению А. М. Ламанского, в соавторстве со своим отцом написал «Историю русов».

27. Котляревский Иван Петрович (1769—1838) — малорусский писатель. В 1796—1808 на военной службе, участник русско-турецкой войны. Во время Отечественной войны сформировал 5-й казачий кон­ный полк. В 1818—1821 — директор Полтавского театра. Автор сатирической поэмы «Виргилеева "Энеида", на малоросский язык пере­ложенная...» (ок. 1794), пьес «Наталка Полтавка» (1819) и «Солдат-чародей» (1819).

28. Кулиш Пантелеймон Александрович (1819—1897) — поэт, публицист, историк, один из идеологов украинского литературного сепаратизма. Не окончил полного курса Киевского университета. Будучи членом Кирилло-Мефодиевского братства, был арестован и сослан в Тулу. В 1861 — 1862 принимал участие в украинофильском журнале «Основа». Изобрел новое правописание («кулишовка»). С 1870-х обратился к историческим разысканиям и выступал с порицанием запорожского казачества.

29. Богданович Ипполит Федорович (1743—1803) — русский поэт. В 1761 окончил Московский университет. С 1763 находился при графе П. И. Панине, а со следующего года начал службу в Иностранной коллегии. В 1766—1769 секретарь русского посольства при саксонском дворе, С 1788 по 1795 председатель Государственного архива. В 1799 переведен в Департамент герольдии. В 1795 уволен. Автор повести в стихах «Душенька» (около 1775), исторического исследования «Историческое изображение России» (1777), пьес и других сочи­нений.

30. Капнист Василий Васильевич (1758 или 1757—1823) — русский писатель. Был директором и генеральным судьей Полтавской губернии. Автор сатир, од и комедий в стихах.

31. Гнедич Николай Николаевич (1784—1833) — русский поэт, переводчик. Учился в Полтавской духовной семинарии, Харьковском коллегауме и в Московском университете. Перевел трагедию Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе» и гомеровскую «Илиаду».

32. Квитка-Основьяненко Григорий Федорович (настоящая фамилия Квитка) (1778-1843) — малорусский писатель. В 1817 — 1828 был уездным предводителем дворянства, затем председателем харьковской палаты уголовного суда. Автор «Малороссийских рассказов» (1834-1837) и романа «Пан Халявскнй» (1840).

33. Чарторийский Адам Ежи (1770—1861) — польский и русский государственный деятель. Член Негласного комитета. В 1804—1806 министр иностранных дел. Во время польского восстания 1830—1831 был председателем Национального правительства. Эмигрировал во Францию.

34. Гощиньский Северин (1801-1876) — польский поэт. Участник польского восстания 1830-1831. С 1838 жил во Франции, с 1872 во Львове.

35. Залеский Юзеф Богдан (1802-1886) - польский поэт. Участник польского восстания 1830—1831. С 1832 жил во Франции. Тематика стихов — малороссийская история и природа.

36. Лампи-младший Иоганн Баптист (1775-1837) - австрийский исторический живописец, портретист. Приехал вместе со своим отцом Иоганном Баптистом Лампи-старшим в Петербург в 1792. За портрет профессора живописи Акимова стал академиком (1797). Прожил в России тринадцать лет, писал портреты высокопоставленных лиц. После вернулся в Вену.

37. Мицкевич Адам Бернард (1798—1855) - польский поэт. Активный участник польских тайных обществ. Жил в России до 1829. Автор поэм «Дзяды» (1824-1832), «Конрад Валленрод» (1828), «Пан Тадеуш» (1834) и других.

38. Булгарин Фаддей Бенедиктович (1789-1839) — русский писатель, издатель. По национальности поляк. В 1825 — 1859 издавал га­зету «Северная пчела», в 1822-1828 журнал «Северный архив», в 1825-1839 - «Сын Отечества».

39. Сенковский Осип (Юлиан) Иванович (1800—1858) — русский востоковед и писатель. Окончив в 1819 году Виленский университет, совершил путешествие с исследовательскими целями по Ближнему Востоку и Африке. В 1822—1847 был профессором арабского, персидского и турецкого языка и литературы. С 1834 стал редактором жур­нала «Библиотека для чтения», где помещал свои повести. В 1856 — 1858 вел в «Сыне Отечества» раздел «Листок барона Брамбеуса».

40. Сошенко Иван Максимович (1807-1876) — малорусский художник. В 1834—1838 учился в Академии художеств в Петербурге. С 1839 преподавал рисование в Нежине, с 1846 — в Немирове, а с 1856 — в Киеве.

41. Мартос Иван Петрович (1754—1835) — русский скульптор. Представитель классицизма. В 1764—1773 учился в Петербургской Академии художеств. В 1773—1774 ездил в Италию как пансионер Акаде­мии художеств. Автор памятников Минину и Пожарскому в Москве (1804-1818), А. Э. Ришельє в Одессе (1826-1829), князю Потемки-HV-Таврическому в Херсоне (1829—1835). Преподавал в Академии художеств (1779'-1835), с 1794 - профессор, а с 1814 - ректор.

42. Гребенка Евгений Павлович (1812 — 1848) — малорусский писатель, поэт. С 1834 жил в Петербурге, преподавал русский язык и литературу. Автор сборник басен «Малороссийские присказки» (1834).

43. Брюллов Карл Павлович (1799—1852) — русский живописец. В 1809—1821 учился в Академии художеств. В 1823—1835 работал в Италии. В 1835 возвращается в Петербург и в 1836 становится про­фессором Академии художеств. С 1849 снова жил за границей. Наибо­лее известное произведение «Последний день Помпеи» (1830 — 1833).

44. Ишимова Александра Иосифовна (1804—1881) — детская писательница. С 1825 жила в Петербурге и содержала маленькую школу. Издавала журнал «Звездочка» для детей (1842—1863) и «Лучи» для девиц (1850—1860). Автор книг «История России в рассказах для детей» (1841), «Священная история в рассказах для маленьких детей» (1841).

45. Гулак Николай Иванович (1822—1899) — малорусский обще­ственный деятель, педагог. В 1845—1846 вместе с Н. И. Костомаровым и В. М. Белозерским основал Кирилло-Мефодиевское общество. В 1847 был арестован и просидел в Петропавловской крепости до 1850. Затем в Перми под надзором полиции (до 1855).

46. Костомаров Николай Иванович (1817 — 1885) — историк, эт­нограф, писатель, критик. Профессор Киевского, а затем Петербургского университетов. Его труды изданы в собрании сочинений (Т. 1—21. СПб., 1903-1906).

47. Белозерский Василий Михайлович (1825—1899) — малорусский общественный деятель украинофильского направления. Один из организаторов Кирилло-Мефодиевского общества. В 1847 арестован и сослан в Петрозаводск. Позднее жил в Петербурге.

Или его брат Белозерский Николай Михайлович (1833—1896) — малорусский этнограф, фольклорист украинофильского направления. Автор книги «Южнорусские летописи» (1856).

48. Кистяковский Александр Федорович (1833—1885) — русский историк права, криминалист. Окончил в 1857 Киевский университет. С 1864 — приват-доцент, а с 1869 — профессор уголовного права и процесса в Киевском университете. Автор книг «О пресечении обви­няемым способов уклоняться от следствия и суда» (1869), «Исследование о смертной казни» (1867), «Элементарный учебник общего уго­ловного права».

49. Бестужев-Рюмин Константин Николаевич (1829—1897) — русский историк, публицист, журналист. В 1847—1851 учился в Петербургском университете сначала на историко-филологическом, а затем на юридическом факультете. В 1851 — 1854 преподаватель словесности в 1-м и Александрийском московском морских корпусах. В 1856—1859 помощник редактора газеты «Московские ведомости», затем переехал в С.-Петербург и сотрудничал в «С.-Петербургских ведомостях» и «Отечественных записках». В 1864—1879 преподавал русскую историю будущему императору Александру III и другим членам императорской фамилии. В 1865—1884 был профессором русской истории Петербургского университета. Автор исследований «О составе русских летописей до конца XIV в.» (1868), «Русская история» (Т. 1—2, 1872 — 1885), «Письма Бестужева-Рюмина о Смутном времени» (1898), «Биографии и характеристики» (1882).

50. Антонович Владимир Бонифатьевич (Вонифатьевич) (1834 — 1908) — малорусский историк украинофильского направления. Окончил Киевский университет. С 1878 профессор русской истории Киевского университета. Автор книг «Последние времена казачества на правой стороне Днепра» (1870), «Очерк истории Великого княжества Литовского до смерти Ольгерда» (1878).

51. Жемчужников Лев Михайлович (1828—1912) — русский жи­вописец и график. В 1849—1852 учился в Петербургской Академии художеств у Карла Брюллова и А. Егорова. Издал альбом офортов «Живописная Украина» (1861 —1862) в приложении к журналу «Основа».

52. Чубинский Павел Платонович (1839—1884) — малорусский этнограф и фольклорист украинофильского направления. В 1862 в ссылке в Архангельске. В 1869—1870 возглавлял этнографические экспедиции по Малороссии, результатом которых явились «Труды этнографическо-статистической экспедиции в Западно-Русский край» (Т. 1—7, 1872—1879). Автор книги «Очерк народных юридических обычаев и понятий в Малороссии» (1869).

53. Житецкий Павел Игнатьевич (1836 или 1837—1911) — русский филолог. Автор книг «Очерк звуковой истории малорусского наречия» (1876) и «К истории литературной русской речи в XIII в. (1903).

54. Михальчук Константин Петрович (1840—1914) — малорусский языковед украинофильского направления. Автор книг «Наречия, поднаречия и говоры Южной России в связи с наречиями Галичины (1877) и «К южноукрапнской диалектологии» (1896).

55. Потебня Александр Афанасьевич (1835—1891) — русский филолог. Профессор Харьковского университета с 1875. Автор исследо­вания «Из записок по русской грамматике» (Т. 1—4, 1874—1911). ;

56. Совинский Леонард (1831 — 1887) — польский поэт. Окончил Киевский университет. Автор драмы «Na Ukrainie» (1873), сборника стихов «О zmroku» (1885) и сочинения «Rys dziejów literatury polskiej» (T. 1-5, 1874-1878).

57. Лебединцев Феофан Гаврилович (7 — 1887) — русский общественный деятель. Окончил Киевскую Духовную академию. Будучи профессором этой академии, сыграл решающую роль в основании «Руководства для сельских пастырей». Редактировал издание в 1860 — 1863. В 1864 — 1882 начальник Холмской учебной дирекции. В 1882 основал журнал «Киевская старина».

58. Крыжановский Евфимий Михайлович (1831 — 1888) — русский историк. Работы разных лет по религиозным и этнографическим вопросам изданы в трех томах (1890).

59. Черкасский Владимир Александрович (1824-1878) — князь, русский государственный деятель, публицист, славянофил. Участвовал в подготовке отмены крепостного права и в крестьянской реформе 1864 года в Польше, а также городового положения (1870). Руководил гражданским управлением в Болгарии с 1877 года.

60. Милютин Николай Алексеевич (1818—1872) — русский госу­дарственный деятель, писатель. В 1859—1861 товарищ министра внутренних дел, активно участвовал в подготовке крестьянской реформы 1861 года. Руководил крестьянской реформой в Польше.

61. Коялович Михаил Осипович (1828—1891) — русский историк. Профессор Петербургской Духовной академии. Автор книг «История воссоединения западнорусских униатов старых времен (до 1800)» (1873) и «История русского самосознания по историческим памятни­кам и научным сочинениям» (1884).

62. Иванищев Николай Дмитриевич (1811 —1874) — русский юрист и историк. Окончил Киевскую духовную семинарию и главный педагогический институт. Профессор Киевского университета с 1840. В 1844 — 1850 инспектор института благородных девиц, в 1862—1865 — ректор Киевского университета. Под его наблюдением в Киевской архео­графической комиссии изданы многие документы по истории Южной Руси (все тома «Архива Юго-Западной России» до 1865). С 1865 по 1867 был членом юридической комиссии в Варшаве, где выступал за введение в Польше судебных уставов Империи. Защитил докторскую диссертацию «О плате за убийство в древнерусском и других славянских законодательствах, в сравнении с германскою вирою» (1840).

63. Рудченко Иван Яковлевич (1845—1905) — малорусский писатель, критик, фольклорист. В 1860—1865 служил мелким чиновником в Гадяче и Полтаве. Далее был вольнослушателем в Киевском универ­ситете до 1867 года, когда снова поступил на службу. Под псевдони­мом Билык соавтор романа «Разве ревут волы, когда ясли полны?».

64. Левицкий Иван Семенович (литературный псевдоним Нечуй-Левицкий) (1838—1918) — малорусский писатель. Преподавал в Полтавской духовной семинарии, в гимназиях Калиша, Седлица, Кишинева. После отставки жил в Киеве. Автор повести «Гетман Иван Выготский» (1899) и романа «Князь Иеремия Вышневецкий» (1897).

65. Старицкий Михаил Петрович (1840—1904) — малорусский писатель украинофильского направления. Переводил на «украинский язык» Андерсена, Лермонтова, Шекспира. Принимал активное участие в киевском литературно-артистическом обществе. Ставил пьесы на ма­лорусские темы. Автор трилогии о Богдане Хмельницком («Перед бурей», 1894; «Буря», 1896; «У пристани», 1897), романа «Разбойник Кармелюк» (1903).

66. Филевич Иван Порфирьевич (1856—1913) — русский исто­рик. Окончил Петербургский университет. Защитил магистерскую диссертацию «Борьба Польши и Литвы-Руси за галицко-владимирское наследие» (1890). Профессор Варшавского университета по кафедре русской истории с 1890. В 1896 защитил докторскую диссертацию «История Древней Руси. Т. I. Территория и население». Автор книги «По поводу теории двух русских народностей» (1902).

67. Казимир III Великий (1310 — 1370) — польский король с 1333. Проводил мирную политику по отношению к соседям, стремясь вести внутренние преобразования. Присоединил Галицкое княжество. Основал Краковский университет (1364). Ввел единый писаный закон для Польши — Вислицкий статус (1346—1347).

68. Лозинский Владислав (1843 — после 1915) — польский писатель. Исторические повести и романы; с конца 1880-х занялся истори­ей и археологией.

69. Гер дер Иоганн Готфрид (1744—1803) — немецкий публицист, философ, поэт. Учился на богослова в Кенигсберге. Был знаком с Кантом. В 1764—1769 — проповедник и заведующий церковной школой в Риге. С 1769 путешествует по Европе. В 1771 — 1776 служит главным проповедником, суперинтендантом и членом консистории в Бюкебурге. С 1776 придворный проповедник при веймарском дворе.

70. Шашкевич Маркиан Семенович (1811 — 1843) — малорусский писатель. Возглавлял львовский кружок «Руська трійця». Был священником. Выступал против введения латинского алфавита.

71. Вагилевич Иван Николаевич (1811 — 1866) — малорусский поэт, филолог. Член «Русской тройки». Подвергался преследованиям униатов и австрийского правительства.

72. Головацкий Яков Федорович (1814 — 1888) — малорусский поэт, филолог, славянофил. Профессор Львовского университета. С 1849 ректор. Член «Русской тройки». В 1867 переехал в Россию. Автор книги «Народные песни Галицкой и Угорской Руси» (Кн. 1—4, 1878).

73. Петрушевич Антоний (1821—?) — униатский священник, каноник во Львове, историк. Писал на смеси польского, русского, малорус­ского и церковнославянского языков. Автор книг «История Почаев-ского монастыря и его типографии», «Краткого известия о Холмской епархии».

74. Зубрицкий Денис Иванович (1777 — 1862) — малорусский историк, «москвофил», этнограф. Автор книги «История древнего Галицко-Русского княжества» (Ч. 1—3, 1852 — 1855).

75. Духинский Франциск (1817—1880) — писатель, из ополяченной малороссийской семьи. После польского восстания 1830—1831 эмигрировал во Францию. Был профессором польской школы в Пари­же. Автор псевдонаучной теории, что «москали» не арийского происхождения, а туранского. Исходя из этого, предлагал Западной Европе создать буфер от «москалей» из польского государства, в которое бы входили малорусы и белорусы.

76. Пильчиков Дмитрий Павлович (1821 — 1893) — малорусский общественный деятель, педагог. В 1843 окончил историко-филологи­ческий факультет Киевского университета. В 1846—1864 преподавал в Полтавском кадетском корпусе. Был членом Кирилло-Мефодиевского братства. В 1873 оказывал материальную помощь Литературно­му обществу им. Шевченко во Львове. С 1876 жил в Харькове.

77. Павлик Михаил Иванович (1853—1915) — малорусский писатель украинофильского направления. Учился, но не окончил Львовский университет. Занимался революционной деятельностью в Австро-Венгрии. Вместе с Иваном Франко издавал журналы «Товариш», «Громадський друг», «Народ», газету «Хлібороб».

78. Франко Иван Яковлевич (1856—1916) — малорусский писатель, поэт, ученый украинофильского направления. Окончил Львовский университет. Подвергался за свои революционные взгляды репрессиям австрийского правительства. В 1893 защитил докторскую диссертацию в Венском университете. Романы и повести «Петрии и Довбушуки» (1875-1876), «Удав» (1879), «Борислав смеется» (1880-188І), «Захар Беркут» (1883), «Перепутья» (1900), более 40 поэм. Собрание сочинений в 20 томах (Киев, 1950—1956). Автор исследования «Нарис історії украінсько-руськоі літератури до 1890» (1910).

79. Бибиков Дмитрий Гаврилович (1792 — 1870) — русский государственный деятель, генерал от инфантерии. Участник Отечественной войны 1812 года. В 1837 — 1857 был киевским военным губернатором, киевским, подольским и Волынским генерал-губернатором. В 1852— 1855 — министр внутренних дел.

80. Феофан (Прокопович) (1681 — 1736) — архиепископ Новго­родский (с 1720). Окончив Киево-Могилянскую академию, принял унию, затем вернулся в православие и стал профессором риторики и пиитики в Киевской академии. С 1710 ее ректор. В 1716 был вызван в Петербург и стал фактически при поддержке Петра I во главе Церкви.

81. Св. Димитрий Ростовский (Туптало Даниил Саввич) (1651 — 1709) — русский митрополит, богослов. В 1668 принял монашество. Автор четырехтомной «Книги житий святых» (1689, 1695, 1700, 1705).

82. Св. Иоанн (Максимович) (1651 — 1715) — митрополит Тобольский с 1711 года, знаменитый апостол Сибири, богослов. Окончил Ки­евскую академию, где затем был преподавателем. В 1695 посвящен в епископы. Автор книг «Феатр нравоучительный, или Нравоучительное зерцало для царей, князей и деспотов» (1703), «Алфавит, сложен­ный от Св. Писаний» (1705), «Богородице Дево радуйся» (1707), «Богомыслие на пользу правоверным» (1711), «Осмь блаженств евангельских» (1709).

83. Св. Иоасаф (Горленко) (1705—1754) — епископ Белгородский с 1748 года. Автор краткой автобиографии, книги «Брань семи добродетелей с семью грехами».

84. Безбородко Александр Андреевич (1747 — 1799) — светлейший князь (1797), русский государственный деятель, дипломат. Служил с 1765 в канцелярии генерал-губернатора Малороссии П. А. Румянцева. С 1775 секретарь императрицы Екатерины II. Возглавлял Коллегию иностранных дел с 1787. В царствование императора Павла I был канцлером.

85. Гудович Иван Васильевич (1741 — 1820) — русский военный деятель, генерал-фельдмаршал. Участник трех русско-турецких войн (1768-1774, 1787-1791 и 1806-1812). При Екатерине II в 1796 подал в отставку, при Павле I назначен главнокомандующим в войне с Персией. С 1809 член Государственного совета и сенатор, с 1812 в отставке по болезни.

86. Завадовский Петр Васильевич (1739—1812) — русский государственный деятель. Во время войны 1768—1774 начальник секретной канцелярии при штабе П. А. Румянцева. С 1775 кабинет-секретарь Екатерины II. Далее управлял Дворянским и Ассигнационным банками, затем был директором Пажеского корпуса. В 1802 — 1810 министр народного просвещения.

87. Кочубей Виктор Павлович (1768 — 1834) — князь, русский государственный деятель. Племянник князя А. А. Безбородко. Карьеру начал дипломатом в швейцарской миссии. В 1792 чрезвычайный посланник и полномочный министр в Константинополе. В 1797 назначен членом коллегии иностранных дел, а с 1798 вице-канцлер. С 1801 член Государственного совета и сенатор. В 1802 — 1810 и в 1819 — 1825 управлял министерством внутренних дел. С 1827 председатель Государственного совета и Комитета министров.

88. Паскевич Иван Федорович (1782—1856) - князь, русский военный и государственный деятель, генерал-фельдмаршал. Участник русско-турецкой войны 1806—1812, Отечественной войны 1812 и заграничных походов 1813—1815. С 1827 управлял Кавказским краем и был главнокомандующим русскими войсками на Кавказе во время русско-персидской (1826—1828) и русско-турецкой (1828—1829) войн.

В 1831 назначен командовать русскими войсками по подавлению польского восстания. Затем был наместником Царства Польского. Командовал русской армией в венгерском походе 1848 года и в начале Крымской войны 1853—1856.

89. Величко Самойло (Самуил) Васильевич (1670 — после 1728) — малорусский казацкий летописец. Окончил Киевскую академию. Слу­жил в Генеральной войсковой канцелярии. Его летопись охватывает события от 1648 по 1700 год.

90. Конисский Александр Яковлевич (1836—1900) — малорусский писатель и поэт украинофильского направления. Автор книги «Тарас ШевченкоТрушивский. Хроника его жизни» (1898).

91. Коваленко Григорий Алексеевич (1868—1937) — малорусский писатель, художник, этнограф. Соредактор журнала «Рідний край» (1906).

92. Котляревский Александр Александрович (1837 — 1881) — русский славист, археолог, этнограф. Окочил Московский университет, в 1868—1872 занимал кафедру славянского и русского языкознания в Дерптском университете. В 1872—1875 за границей, затем профессор в Киевском университете. Автор книг «Сказания об Отгоне Бамбергском в отношении славянской истории и древностей» (1874), «Древно­сти права балтийских славян» (1874), «Библиологический опыт о древней русской письменности» (1881).

93. Лазаревский Александр Матвеевич (1834—1902) — малорусский историк. Основные труды: «Малороссийские посполитые крестьяне (1648—1783)» (1908), «Описание старой Малороссии» (Т. 1—3,; 1888—1902) и «Очерки, заметки и документы по истории Малороссии» (в. 1-5, 1891-1899).     

94. Науменко Владимир Павлович (1852 — 7) — малорусский историк украинофильского направления. С 1893 редактор «Киевской старины». Автор книги «Обзор фонетических особенностей малорусской речи» (1889).

95. Молчановский Никандр Васильевич (1858—1906) — малорусский историк. Окончил в 1884 Киевский университет. Участвовал в революционном движении. Автор книги «Очерк известий о Подольской земле до 1434 года» (1885).

96. Скорее всего, Тарновский (Младший) Василий Васильевич (1837 — 1899) — малорусский собиратель коллекции древностей. Окончил Киевский университет. В его имении Качановке гостили И. Е. Репин, H. H. Ге и многие другие деятели русской культуры.

97. Равита Францишек (настоящая фамилия Гавронский) (1845 — 1930) — польский историк и писатель. Автор тенденциозных исследо­ваний «История гайдамацких движений» (1899—1901), «Богдан Хмельницкий» (1908—1909) и «Украинская казатчина в Речи Посполитой» (1923). Повести «Господин гетман Мазепа» (1888) и другие.

98. Мордовцев Даниил Лукич (1830—1905) — русский писатель, поэт. Был дружен с Костомаровым. До 70-х годов писал исторические исследования, а далее перешел на исторические художественные сочинения.

99. Бадени Казимир (1846—1909) — граф, австрийский государственный деятель. В 1888—1895 наместник Галиции. Министр-президент Австро-Венгрии (1895—1897).

100. Гонта Иван (7 — 1768) — малорусский гайдамак, один из руководителей движения Колшшщины. Воспет в народном фольклоре (песни, сказания) как мученик за народное дело.

101. Винниченко Владимир Кириллович (1880 — 1951) — один из идеологов малороссийкого сепаратизма, лидер украинской социал-демократической рабочей партии, писатель. В 1907—1914 в эмиграции. В 1917 один из руководителей Центральной рады Украины, председатель ее правительства — Генерального секретариата. В ноябре 1918 — феврале 1919 председатель Директории. С 1920 в эмиграции. Автор романов «Зов предков» и «На весах жизни».

102. Иоанн Вышенский (между 1545-1550 - после 1620) — русский монах, писатель. Жил в Луцке, Остроге. В 70-х годах XVI века переселился на Афон, постригшись в Зографском монастыре. В 1604 — 1606 приезжал в Малороссию. Известно четыре послания против унии и католичества.

103. Иконников Владимир Степанович (1841 — 1923) — русский историк. Окончил Киевский университет в 1865. Профессор Киевского университета с 1871. Автор исследований «Скептическая школа в русской историографии и ее противники» (1871) и «Опыт русской историографии» (Т. 1-2, 1891-1908).

104. Шахматов Алексей Александрович (1864-1920) — русский филолог. Профессор Петербургского университета с 1909. Председатель отделения русского языка и словесности Петербургской АН (1906—1920). Основные труды: «К истории звуков русского языка» (1896—1903) и «Курс истории русского языка» (Ч. 1—3, 1909 — 1911).

105. Багалей Дмитрий Иванович (1857—1932) — малорусский историк. В 1883 - приват-доцент, с 1887 — профессор кафедры русской истории, в 1906 — 1910 — ректор Харьковского университета. В советское время был вице-президентом АН СССР. Автор книг «Очер­ки по истории колонизации степной окраины Московского государ­ства» (1887), «Очерк украинской историографии» (Т. 1, в. 1—2, 1923 — 1925).

106. Сумцов Николай Федорович (1854-1922) — малорусский фольклорист, литературовед, профессор Харьковского университета с 1888. Основные сочинения: «О свадебных обрядах. Преимущественно русских» (1881), «Современая малорусская этнография» (Ч. 1 — 2, 1893-1897).

107. Дудыкевич Владимир Феофилович (7 — 1922) — галицко-русcкий общественный деятель. Лидер москвофильской, или старорусской, партии. Умер в Ташкенте.

108. Шептицкий Андрей (1865—1944) - глава греко-католической Церкви с 1900 года. Активный деятель отторжения Малороссии от России.

109. Левицкий Николай Васильевич (1859-1936) — малорусский общественный деятель. Окончил в 1885 Харьковский университет. В 90-х годах организовал среди крестьян земледельческие кооперативы-артели. После февральской революции деятель Центральной рады. После октябрьского переворота работал в кооперационных учреждениях УССР.

110. Корш Федор Евгеньевич (1843—1915) — русский филолог. Профессор классической филологии Московского (1877—1890 и 1892-1900), Новороссийского (1890-1892) университетов и Лазаревского института восточных языков (1892—1915). Занимался типологическим сравнением языков.

111. Мякотин Венедикт Александрович (1867 (?) — после 1954) — русский историк, публицист. Сотрудник журнала «Русское богатство». Один из организаторов «Трудовой народно-социалистической партии». С 1918 в эмиграции.

112. Вероятно, имеется в виду Корсаков Дмитрий Александрович (1843 —-1920) — русский историк. Окончил Казанский университет. Автор исследований «Меря и Ростовское княжество» (1872) и «Воцарение императрицы Анны Иоанновны» (1880).

ИЗ. Голубовский Петр Васильевич (1857—1907) — русский историк. Профессор Киевского университета. Автор книг «История Северской земли до половины XIV столетия» (1881) и «История Смо­ленской земли до начала XV столетия» (1895).

114. Перетц Владимир Николаевич (1870—1935) — украинский советский литературовед. В 1903—1914 профессор Киевского университета. Председатель филологической секции украинского научного общества в Киеве с 1908. Автор книг «Историко-литературные иссле­дования и материалы» (Т. 1—3, 1900—1902) и «Исследования и материалы по истории старинной украинской литературы XVI —XVIII вв.» (1862).

115. Ягич Игнатий (Ватрослав) Викентьевич (1838—1923) — филолог-славист. По национальности хорват. Окончил Венский университет (1860). Был профессором в Новороссийском (1872—1874), Берлинском (1874-1880), Петербургском (1881 -1886) и Венском (1886-1908) университетах. Автор книг «Рассуждения южнославянской и русской старины о церковнославянском языке» (1896), «История славянской филологии» (1910).

116. Стешенко Иван Матвеевич (1873—1918) — малорусский ли­тературовед, поэт украинофильского направления. Автор сборников «Хуторские сонеты» и «Степные мотивы».

117. Донцов Дмитрий Иванович (1883 — 1973) — идеолог украинского сепаратизма. В начале своей деятельности он, как большинство деятелей «украинства», был социал-демократ. Эмигрировал в 1908. В 1914 стал первым главой «Союза освобождения Украины», руководя во время первой мировой войны украинским бюро прессы в Берлине (1914—1916). Печатался в «Ukrainische Rundschau» («Украинское обозрение» на немецком языке). Во время правления гетмана Скоропадского был руководителем Украинского телеграфного агентства. С 1921 поселился во Львове. Издавал разные украинские журналы, печатаясь в немецкой, швейцарской и польской прессе. В 1939 году эмигрировал в Румынию, а с 1947 году переселился в Канаду, где преподавал (в Монреальском университете) «украинскую» литературу.

118. Рорбах Пауль (1867 — после 1955) — немецкий политический деятель и консервативный публицист. Один из идеологов пангерманизма.

119. Вннавер Максим Моисеевич (1862 или 1863—1926) — ев­рейский общественный деятель, один из организаторов партии кадетов.

Окончил Варшавский университет. Депутат I Государственной думы. В 1919 министр внешних сношений белогвардейского «Краевого правительства» в Крыму. В 1919 эмигрировал.

120. Львов Георгий Евгеньевич (1861 — 1925) — князь, русский общественный деятель, кадет. В 1903—1906 — председатель тульской уездной земской управы. Депутат I Государственной думы. Во время Первой мировой войны был председателем Всероссийского земского союза. После февральской революции возглавлял Временное правительство с марта по июль 1917 года. Эмигрант.

121. Вильгельм II (1859—1941) — германский император и прус­ский король в 1888—1918. Один из главнейших виновников Первой мировой войны. Свергнут 9 ноября 1918. 28 ноября 1918 отрекся от престола. Бежал в Нидерланды, где и жил до своей смерти.

122. Кропивницкий Марк Лукич (1840—1910) - малорусский драматург, актер, режиссер. В 1862-г 1863 вольнослушатель юридического факультета Киевского университета. В 1861 — 1871 служил на различных канцелярских должностях. С 1871 дебютировал как актер. С 1882 актер и режиссер собственной труппы. Автор многих пьес.

123. Садовский Николай Карпович (настоящая фамилия Тобилевич) (1856—1933) — малорусский актер, писатель, режиссер. Участник русско-турецкой войны 1877—1878 годов. В 1878 — 1880 учился в киев­ской и одесской военных школах. В 1881 демобилизовался из армии и стал актером. В 1920 эмигрировал в Польшу. Возвратился в 1926.

124. Скоропадский Иван Ильич (1646—1722) — гетман Левобе­режной Малороссии в 1708—1722. Был полковником Стародубского полка в 1706—1708. После измены Мазепы избран гетманом. Уча­ствовал в Полтавском сражении.

125. Ратенау Вальтер (1867 — 1922) — германский государственный деятель, промышленник и финансист. С 1915 председатель правления Всеобщей компании электричества. В 1922 министр иностранных дел. Подписал мирный договор с советской страной. Убит членами организации «Консул».

126. Раковский X. Г. (1873—1941) — революционный деятель, родом из Болгарии. Большевик с 1917. Председатель Совнаркома Ук­раины (с 1918). С 1923 на дипломатической работе в Англии и Франции. Дважды был исключен из партии (1927 и 1938) как участник троцкистской оппозиции.

127. Мануильскнй Дмитрий Захарович (1883—1959) — советский партийный и государственный деятель. Член КПСС с 1903. Участник революции 1905—1907. В 1907—1912 эмигрант во Франции. Окон­чил юридический факультет Сорбонны (1911). В мае 1917 вернулся в Россию. С 1918 в Малороссии. Член Временного Бюро ЦК КП(б)У. В декабре 1921 — первый секретарь ЦК КП(б)У. С 1922 работал в Коминтерне, в 1928—1943 секретарь Исполкома Коминтерна. В 1942 — 1944 работал в ЦК ВКП(б) и в Главном политическом управлении Красной Армии. В 1944-1953 — заместитель Председателя Совнар­кома (с 1946 Совета Министров) УССР, одновременно в 1944 — 1952 министр иностранных дел УССР. С 1953 пенсионер.

128. Победоносцев Константин Петрович (1827 — 1907) — русский государственный деятель, юрист. Профессор Московского универси­тета. В 1880—1905 оберпрокурор Священного Синода.

129. Пихно Дмитрий Иванович (1853—1913)  — русский экономист. В 1870—1874 учился в Киевском университете. С 1877 приват-доцент Киевского университета. В 1888—1902 профессор кафедры экономических наук того же университета. Будучи с 1885 года чиновником особых поручений министерства финансов, подготавливал материалы о выкупе частных железных дорог в казну. В 1907—1913 член Государственного совета. Возглавлял киевский отдел «Союза русского народа». Автор книг «Основания политической экономии» (1890)> «Закон спроса и предложения» (1886),  «Политическая экономия» (1887).

130. Шульгин Василий Витальевич (1878—1976) — русский политический деятель, публицист. Сотрудничал в газете «Киевлянин», будучи националистом. В 1917 член временного комитета Государственной думы. 2 марта 1917 ездил требовать отречения от Императора Николая II. Участвовал в создании Добровольческой армии. Белоэмигрант. В 1944 арестован в Югославии и приговорен в СССР к тюремному заключению. В 1956 освобожден. Автор книг «Дни» (1925), «1920-й год» (1927), «Три столицы» (1927), «Что нам в них не нравится».

131. Чернов Василий Егорович (Юрьевич) (1852—1912) — русский врач-педиатр. Окончил Медико-хирургическую академию (1874), в которой затем работал. С 1886 в Москве, а с 1889 — профессор Киевского университета. Председатель Клуба русских националистов.

132. Ян III Собескии (1629-1696) - польский король с 1674. Командовал польскими войсками в польско-турецкой войне 1672 — 1676. Победил турок у Хотина (1673). Заключил с Россией «Вечный мир» в 1686.

133. Маркович Яков Андреевич (1696—1770) — малорусский ме­муарист. Окончил Киевскую академию (1713). Был наказным лубенским полковником (1721, 1723 — 1725), генеральным подскарбием (1740—1762). Вел дневник с 1717 по 1767. Наиболее полное издание дневника осуществил А. М. Лазаревский под названием «Дневник ге­нерального подскарбия Якова Марковича» (в. 1—3, 1893—1897).

134. Максимович Михаил Александрович (1804—1873) — рус­ский ученый-естествоиспытатель, историк, фольклорист, писатель. Окон­чил Московский университет (1823). С 1826 профессор ботаники Московского университета. В 1834—1835 первый ректор Киевского университета. С 1845 в отставке по болезни. Собирал песни, издавал альманахи «Денница» (1830-1834), «Киевлянин» (1840-1841, 1850Х «Украинец» (1859, 1864). Автор книги «История древней русской словесности» (1839).

135. Антоний (Храповицкий) (1863—1936) — митрополит Киев­ский и Галицкий, знаменитый богослов. Первый глава Русской Право­славной Зарубежной Церкви.

136. Парфений (Левицкий) (1858-1919) - архиепископ с 1911. Окончил Киевскую Духовную академию. В 1894 пострижен в монашество. Преподавал в духовных учебных заведениях. В 1899 хиротонисан во епископа. В 1908 перемещен на Тульскую кафедру.

137. Феофан (Быстров) (1875—1940) — архиепископ Курский, богослов. Был ректором Петербургской Духовной академии. В эмиграции с 1920. Принял схиму.

138. Орлик Филипп — генеральный писарь, единомышленник Мазепы. Бежал в 1709, после Полтавского сражения, в Турцию вместе с Мазепой. После смерти Мазепы признавался беглыми казаками и шведами гетманом. Убит в Турции около 1728 года.

139. Левицкий Орест Иванович (1849 — после 1910-х годов) — историк. Окончил Киевский университет. Основные работы «Очерк внутренней истории Малороссии во 2-й половине XVII столетия» (1875), «Основные черты внутреннего строя западнорусской церкви в XVI я XVII вв.» (1884), «Внутреннее состояние западнорусской церкви в польско-литовском государстве в конце XVI столетия и уния» (1884) и «Очерки старинного быта Волыни и Украины» (1891).