7. Национализм, как лекарство от одиночества.

Проблема одиночества возникает в человеческой культуре вместе с капитализмом. В докапиталистический общественных формациях человеческая личность была растворёна в разнообразных социальных структурах – в крестьянской соседской общине, в промысловом цехе, в гильдии, в артели, в сословии, в этническом гетто, в клане…. С одной стороны, это лишало её всех прелестей индивидуальной свободы, но, с другой, угнетение самобытности с лихвой окупалось ощущением социальной защищённости и уверенности в завтрашнем дне. Всем превратностям судьбы и капризам изменчивой природы человек противостоял не в одиночку, а как органический элемент родовой, профессиональной или территориальной общины. В системе таких человеческих отношений трудно проявиться инициативе, новаторству, незаурядности. Жизнь регламентировалась традициями, освящёнными авторитетом религии и косным общественным мнением, формулируемым и выражаемым «архонтами» – авторитетной и пожилой общинной аристократией.

За пользование благами научно-технического прогресса люди заплатили глубинной перестройкой общественной структуры со всеми определяющими её отношениями. Инновационное авторство личности органически нуждалось в свободе от уз иррациональной традиции. Личная инициатива, способность к смелому риску, экспериментаторству, авантюре приобретают общепризнанную ценность и становятся источниками жизненного успеха. Дух общинности не исчезает – люди всё равно нуждаются друг в друге, но он изменяется качественно, чтобы не сковывать проявления личностного творческого начала. Рынок не отменяет коллективности, но коренным образом изменяет её качество. Хотя многие поначалу переживают крушение старых форм общности, как тотальную гибель социума и одинокое противостояние человека враждебным ему Природе и Обществу.

Старый доиндустриальный мир со всей его традиционной системой отношений – мир тотального господства аграрной крестьянской общины и религиозного варварства неумолимо отступал в прошлое под натиском города и товарно-денежных отношений. Новаторский мир индустрии, денег и дьявольски научного рационализма – рождается в городах и оттуда начинает своё победное шествие по земле и душам людей. Жадно поглощая сельское население, города перемалывали человеческие души, вытравливая привычные ценности соседского коллективного гуманизма и, замещая их изнурительной погоней за индивидуальным успехом и личным счастьем любой ценой, жертвуя привычными святынями.

Одиночество – душевная болезнь городской цивилизации, поражавшая выходцев из села в первых поколениях. Уже их дети, выросшие в каменных джунглях, воспринимали своё одиночество в городской толпе уже не так остро и трагично. В плотно набитых людьми городских кварталах рождался опыт нового коллективизма, со своей этикой. Люди, работавшие руками, воспринимали его безоценочно, как данность, без которой здесь не выжить. Люди, работавшие головой и имевшие возможность и время сравнивать старый мир аграрного села и новый мир индустриально-торгового города нередко романтизировали уходящее прошлое. Относительно сытая и обеспеченная интеллигенция, вечно озабоченная самовыражением и жаждой признания, мелкий чиновный люд, угнетённый страхом каверзных карьерных зигзагов и маячившим за ними призраком безработицы, недоучившаяся студенческая молодёжь, амбициозная и растерянная перед неопределённостью поиска достойного социального статуса – вот та общественная среда, где рождалась иллюзия потерянного в хуторском прошлом «золотого века», окрашенного узорами экзотического этнического маскарада. Отягощённая поисками социальной справедливости в интернациональной социальной среде эта иллюзия обогащается примитивным убеждением в том, что этот мир злокозненно «искривлён» в пользу чужой нации. Так в поисках социальной справедливости рождается гипотеза создания исключительного счастья для своей нации ценой отлучения от него представителей других наций или современный национализм.


Сегодня одинокая личность мечется между преступностью и истовой религиозностью, между массовой культурой, с одной стороны, и фундаментализмом с другой. Чаще всего говорят об исламском фундаментализме, но дело собственно не в исламе. Разочарование в прогрессе, наиболее болезненно проявляющееся на мусульманском Востоке, непонимание западной цивилизации, вызванное и стадиальным отставанием их цивилизации от научно-технического прогресса, и растущей экономической зависимостью от более развитых стран запада, порождают боязнь всего инородного. Это естественно приводит к идеализации своего прошлого, когда «мы» были могущественными, к стремлению вернуть его, будто бы можно повернуть время вспять. Вера в то, что раньше было лучше – безошибочный признак старения ума. Когда жизнь течёт к закату, на фоне мрачной перспективы ухода в темноту небытия, человеку видится всё его прошлое в ярком свете молодой весны, полной сил и надежд. Как тут не захотеть вернуться в её блаженные времена? Назад – к «нашим» основам, к духовному фундаменту, делавшему «нас» великими! Подобные явления свойственны исторической психике, кажется, всех народов – в большей или меньшей степени. Древнейшим порождением её была бытовавшая и у наших предков легенда о золотом веке, когда и природа, и люди были лучше.

Фундаментализм свойствен и украинскому национализму. Это выражается и в названии итогового труда Донцова «Дух нашої давнини», и в его содержании со всеми его фантомами и мифологемами типа «святая Русь», «гетманщина святая». Легко поверить в «святость» гетманщины из далёкого ХХ века, когда верующему лично не угрожают ужасы кровавой вековой всеукраинской междоусобицы, спровоцированной гетманами, с участием ими же приглашённых себе на помощь всех возможных разбойных соседских авантюристов – крымских татар, турок, молдаван, румын, венгров, поляков, литовцев, русских, немцев и даже заморских шведов.

Как было уже отмечено, современный «одиночка» своего народа нередко вообще не знает, боится его, а то и вовсе презирает. В борьбе за спасение Украины его воодушевляет не патриотизм, а тщеславие. Если личное ничтожество таково, что за душой нет ничего примечательного, кроме принадлежности по рождению к некоторой ограниченной территории и непроизвольного владения бытующим в её пределах языком, чем ещё может выделиться среди всех прочих заурядный человек (а выделиться так хочется!) как не своим «украинством»? Л. Толстой считал тщеславие болезнью XIX века. А. Камю приписывает её веку ХХ. Из тщеславия националист становится патриотом по профессии. При этом главным в своём патриотизме он считает верность не своей земле, не народу на ней живущему, а фюреру. Величие задач борьбы с другими народами и с затаившимися врагами внутри своего народа возвышает националиста в своих глазах. Готовность умереть за Украину (!), – что может быть выше и прекраснее этого жертвенного подвига? Тем более что на практике это чаще всего означает готовность убивать «за Украину» безоружных и беззащитных людей, не способных оказать достойное сопротивление – мирных поляков, русских, евреев, военнопленных и даже своих украинцев, устоявших против вируса национализма.

Здесь мы сталкиваемся с ещё одной коренной особенностью личности националиста, органически связанной с его профессиональным патриотизмом – воинственностью, агрессивностью. Б.Ф. Поршнев, обратив внимание на роль бинарной оппозиции «мы» и «они» при зарождении общественного сознания, замечал, что представление «они» предшествовало сознанию «мы». Инстинктивные корни национализма агрессивно воинственны. И это связано с генеральными, определяющими процессами всей системы истории.